Он смутно стыдился их. Ему все хотелось расспросить о них Льюина, но он никак не мог решиться. Он не мог толком понять, что именно он хочет выяснить. Пока они работали, он ждал, что обнаружит что-нибудь под бетоном. Казалось, каждый уголок в доме таил в себе загадку. В любой момент могло появиться что-то новое. Но находил лишь булыжник и щебень. Хотя хорошего качества. Правда, сырой.
В двенадцать они сделали перерыв на кофе. Джеймс выволок на улицу пару шезлонгов, что раньше нашел в доме, и теперь они сидели под ярким холодным солнцем.
— Как твой мальчишка? — спросил Льюин.
— Все нормально.
Адель в этом время учила с ним уроки. Хоть у них и каникулы, это не значит, что он совсем вырвался на свободу. Им пришлось вдвоем посетить небольшую контору на севере Лондона, чтобы доказать, что они могут самостоятельно обучать Сэма. Там они встретились с непреклонного вида женщиной, которая изучила их аттестаты зрелости и выдала им учебные планы. Сэм хорошо справлялся с новой системой. Любил читать, интересовался математикой: он управлялся со своими счетными палочками с легкостью, удивлявшей Адель. У Сэма был задачник с ответами в конце, но он никогда не жульничал. Задачи, связанные с делением, казались ему сложнее и интереснее: Мэри должна разделить двенадцать апельсинов поровну между Гарри, Бобом и Биллом. Сколько апельсинов получит каждый мальчик? Деление его завораживало. Странное, неумолимое уменьшение, но такие необычные предпосылки: откуда у Мэри двенадцать апельсинов и почему она должна их кому-то раздавать?
— А как себя чувствует миссис Туллиан?
Льюин никогда не говорил «Адель». Никогда не употреблял никаких фамильярностей, вроде «хозяйка» или «жена».
— Хорошо.
Впрочем, нельзя было сказать, что она полностью оправилась от того, что случилось в потайной комнате. Она была немного рассеянна, порой погружалась в собственные мысли. Она плохо спала, читала допоздна. Иногда Джеймс просыпался и слышал, как она бродит по дому. Что-то с ней было не так. Но она продолжала писать. Пробовала разные стили, работала над несколькими натюрмортами и пейзажами. Неудивительно, что на пейзажах богато были представлены овцы. Один из них особенно нравился Джеймсу: большое полотно в стиле импрессионизма, а на первом плане — крупная овечья морда, размытая, черно-белая; позади выглядывала еще одна овечья морда. Овцы казались удивленными, завороженными, уши торчком. Джеймсу нравилась эта картина потому, что в реальной жизни подойти к овце так близко было невозможно; они всегда держались на расстоянии; при этом они держались на удивление спокойно. Их было сложно напугать. Раньше он считал овец бессмысленными пугливыми тварями, но теперь они поражали его своей безмятежностью, беззаботностью. Он спросил Адель, можно ли повесить эту картину в гостиной (в которой теперь стоял диван и еще кое-что из подержанной мебели, приобретенной в Хаверфордвесте), — и она, к его удивлению, согласилась. Обычно она не любила выставлять свое творчество на всеобщее обозрение. В цементную стену над камином был вбит дюбель, там Джеймс и повесил это полотно. Когда она решит, что пора выставляться, он займется рамами.
По поводу натюрмортов он не испытывал особого восторга, хотя восхищался техническим совершенством. Испорченные фрукты, мертвые цветы и кусок мяса; полупустая бутылка молока, улитка, сломанный смеситель и кусок мяса. Его спортивные адидасовские штаны и переполненная пепельница. И мясо. Тематика, честно говоря, его тревожила, он чувствовал необъяснимое беспокойство.
Джеймс попробовал взбодриться. В последнее время он совершенно потерял способность к беседе.
— А как поживают овцы, Льюин?
Нельзя назвать это отличным вступлением, но хоть что-то.
— А что?
А что мне?
— Да так просто. Интересно.
— Ну, недавно я нашел одного на нижнем поле, на тропинке вдоль утеса. Он был здоров, просто с ним что-то случилось.
Голосом Льюин не выдал, насколько он был потрясен жестокостью увечий. Голова валяется в стороне, нет одной задней ноги. Какое-то животное поработало, собака, наверное. Нет, все это выглядело не так. Это был какой-то дикий зверь. Зверь, разбуженный его сном, проник в овчарню. Вспоминать сон, особенно его последнюю часть, с Джеймсом, было неприятно. Он отвернулся, стал смотреть на море. И прежде, когда здесь жил Шарпантье, у Льюина случались неприятности с овцами. Он так и не понял, что, собственно, произошло. Иногда ему казалось, что он припоминает, как сам занимался всем этим: в одном из снов он что-то держал в руке. Овечью ногу?
— Ну, так бывает. Это могла сделать собака. Ты не представляешь, как гнусно они иногда себя ведут. Но вообще-то все в порядке. Ты, наверное, обратил внимание, они слишком высоко не поднимаются. Держатся друг за друга.
Не заключался ли в этом упрек в неуместном любопытстве? Джеймс поискал ответа, но не нашел. Льюин встал.
— Мне надо в туалет на минутку, — сказал он.
* * *
На лестнице сидел Сэм и писал что-то в задачнике. Увидев Льюина, мальчик закрыл книгу.
— Здравствуй, поросеночек, — сказал Льюин. Сэм вежливо улыбнулся. — Что пишешь?
— Да так просто. Рассказ, — скромно ответил Сэм.
— Понятно.
Рядом лежал словарь, открытый на странице от «штиль» до «шут».
— Что за слово?
— Штык. Лезвие, прикрепляемое к дулу винтовки. Что такое винтовка?
— Винтовка? Это такое ружье. Большое, длинное. Знаешь, что такое ружье?
— Чтобы убивать людей.
— Точно.
Льюина покоробило, как холодно сказал это Сэм. Он считал, что дети не понимают, что такое насилие. Возможно, они думают, что это как в мультфильмах, когда никому на самом деле не больно, а если койота переезжает каток, то потом койот непременно вскакивает и бежит.
— Надеюсь, в твоем рассказе никого не убьют, — сказал он.
Сэм улыбнулся:
— Нет. Я только хотел узнать, что значит это слово. В словаре можно найти любое слово. Там есть все слова. Я уже много их знаю. Хотя пока не все.
Но словарь не объяснит тебе, что это такое: держать в руке оружие, не даст тебе почувствовать его запах. Словарь не в силах описать страх и нездоровое возбуждение, которые овладевают тобой, когда держишь в руках винтовку, описать ее тяжесть, запах ее патронов. А штык... нет такого определения, которое может выразить чувство, какое испытываешь, когда прикрепляешь его к дулу. Поворот и щелчок — и ужас, стоит только представить себя в такой отчаянной ситуации, когда придется втыкать его в кого-то, в живого теплого человека, чтобы он кричал, извивался, чтобы текла кровь. Ружье равнодушно, мишень — далекий силуэт без лица. Но чтобы применить штык, нужно преследовать врага, видеть его лицо, чувствовать запах его дыхания. Смотреть, как он падает. Штык — вещь интимная, телесная, личная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
В двенадцать они сделали перерыв на кофе. Джеймс выволок на улицу пару шезлонгов, что раньше нашел в доме, и теперь они сидели под ярким холодным солнцем.
— Как твой мальчишка? — спросил Льюин.
— Все нормально.
Адель в этом время учила с ним уроки. Хоть у них и каникулы, это не значит, что он совсем вырвался на свободу. Им пришлось вдвоем посетить небольшую контору на севере Лондона, чтобы доказать, что они могут самостоятельно обучать Сэма. Там они встретились с непреклонного вида женщиной, которая изучила их аттестаты зрелости и выдала им учебные планы. Сэм хорошо справлялся с новой системой. Любил читать, интересовался математикой: он управлялся со своими счетными палочками с легкостью, удивлявшей Адель. У Сэма был задачник с ответами в конце, но он никогда не жульничал. Задачи, связанные с делением, казались ему сложнее и интереснее: Мэри должна разделить двенадцать апельсинов поровну между Гарри, Бобом и Биллом. Сколько апельсинов получит каждый мальчик? Деление его завораживало. Странное, неумолимое уменьшение, но такие необычные предпосылки: откуда у Мэри двенадцать апельсинов и почему она должна их кому-то раздавать?
— А как себя чувствует миссис Туллиан?
Льюин никогда не говорил «Адель». Никогда не употреблял никаких фамильярностей, вроде «хозяйка» или «жена».
— Хорошо.
Впрочем, нельзя было сказать, что она полностью оправилась от того, что случилось в потайной комнате. Она была немного рассеянна, порой погружалась в собственные мысли. Она плохо спала, читала допоздна. Иногда Джеймс просыпался и слышал, как она бродит по дому. Что-то с ней было не так. Но она продолжала писать. Пробовала разные стили, работала над несколькими натюрмортами и пейзажами. Неудивительно, что на пейзажах богато были представлены овцы. Один из них особенно нравился Джеймсу: большое полотно в стиле импрессионизма, а на первом плане — крупная овечья морда, размытая, черно-белая; позади выглядывала еще одна овечья морда. Овцы казались удивленными, завороженными, уши торчком. Джеймсу нравилась эта картина потому, что в реальной жизни подойти к овце так близко было невозможно; они всегда держались на расстоянии; при этом они держались на удивление спокойно. Их было сложно напугать. Раньше он считал овец бессмысленными пугливыми тварями, но теперь они поражали его своей безмятежностью, беззаботностью. Он спросил Адель, можно ли повесить эту картину в гостиной (в которой теперь стоял диван и еще кое-что из подержанной мебели, приобретенной в Хаверфордвесте), — и она, к его удивлению, согласилась. Обычно она не любила выставлять свое творчество на всеобщее обозрение. В цементную стену над камином был вбит дюбель, там Джеймс и повесил это полотно. Когда она решит, что пора выставляться, он займется рамами.
По поводу натюрмортов он не испытывал особого восторга, хотя восхищался техническим совершенством. Испорченные фрукты, мертвые цветы и кусок мяса; полупустая бутылка молока, улитка, сломанный смеситель и кусок мяса. Его спортивные адидасовские штаны и переполненная пепельница. И мясо. Тематика, честно говоря, его тревожила, он чувствовал необъяснимое беспокойство.
Джеймс попробовал взбодриться. В последнее время он совершенно потерял способность к беседе.
— А как поживают овцы, Льюин?
Нельзя назвать это отличным вступлением, но хоть что-то.
— А что?
А что мне?
— Да так просто. Интересно.
— Ну, недавно я нашел одного на нижнем поле, на тропинке вдоль утеса. Он был здоров, просто с ним что-то случилось.
Голосом Льюин не выдал, насколько он был потрясен жестокостью увечий. Голова валяется в стороне, нет одной задней ноги. Какое-то животное поработало, собака, наверное. Нет, все это выглядело не так. Это был какой-то дикий зверь. Зверь, разбуженный его сном, проник в овчарню. Вспоминать сон, особенно его последнюю часть, с Джеймсом, было неприятно. Он отвернулся, стал смотреть на море. И прежде, когда здесь жил Шарпантье, у Льюина случались неприятности с овцами. Он так и не понял, что, собственно, произошло. Иногда ему казалось, что он припоминает, как сам занимался всем этим: в одном из снов он что-то держал в руке. Овечью ногу?
— Ну, так бывает. Это могла сделать собака. Ты не представляешь, как гнусно они иногда себя ведут. Но вообще-то все в порядке. Ты, наверное, обратил внимание, они слишком высоко не поднимаются. Держатся друг за друга.
Не заключался ли в этом упрек в неуместном любопытстве? Джеймс поискал ответа, но не нашел. Льюин встал.
— Мне надо в туалет на минутку, — сказал он.
* * *
На лестнице сидел Сэм и писал что-то в задачнике. Увидев Льюина, мальчик закрыл книгу.
— Здравствуй, поросеночек, — сказал Льюин. Сэм вежливо улыбнулся. — Что пишешь?
— Да так просто. Рассказ, — скромно ответил Сэм.
— Понятно.
Рядом лежал словарь, открытый на странице от «штиль» до «шут».
— Что за слово?
— Штык. Лезвие, прикрепляемое к дулу винтовки. Что такое винтовка?
— Винтовка? Это такое ружье. Большое, длинное. Знаешь, что такое ружье?
— Чтобы убивать людей.
— Точно.
Льюина покоробило, как холодно сказал это Сэм. Он считал, что дети не понимают, что такое насилие. Возможно, они думают, что это как в мультфильмах, когда никому на самом деле не больно, а если койота переезжает каток, то потом койот непременно вскакивает и бежит.
— Надеюсь, в твоем рассказе никого не убьют, — сказал он.
Сэм улыбнулся:
— Нет. Я только хотел узнать, что значит это слово. В словаре можно найти любое слово. Там есть все слова. Я уже много их знаю. Хотя пока не все.
Но словарь не объяснит тебе, что это такое: держать в руке оружие, не даст тебе почувствовать его запах. Словарь не в силах описать страх и нездоровое возбуждение, которые овладевают тобой, когда держишь в руках винтовку, описать ее тяжесть, запах ее патронов. А штык... нет такого определения, которое может выразить чувство, какое испытываешь, когда прикрепляешь его к дулу. Поворот и щелчок — и ужас, стоит только представить себя в такой отчаянной ситуации, когда придется втыкать его в кого-то, в живого теплого человека, чтобы он кричал, извивался, чтобы текла кровь. Ружье равнодушно, мишень — далекий силуэт без лица. Но чтобы применить штык, нужно преследовать врага, видеть его лицо, чувствовать запах его дыхания. Смотреть, как он падает. Штык — вещь интимная, телесная, личная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71