клич этих людей, потрясающих оружием, возносился к небесам, взгляд их был полон ярости, и их вожди, глядя на них, поняли, что они готовы отдать жизнь за этого человека, что перед ним все они — ничто.
Вождь варваров знаком потребовал тишины.
— В этот момент, — сказал он, когда все умолкли, — в этот момент сентаи движутся к Дат-Лахану, грозному бастиону азенатов. По мнению наших разведчиков, они будут там примерно через десять дней.
— Мы это знаем, — ответил Амон Темный.
— Да, — подхватил Наэвен. — Но чего ты от нас хочешь? Пусть с азенатами случится то, что должно случиться, а мы…
— Что мы? — вкрадчивым голосом спросил Лайшам, оборачиваясь к нему. — Что ты собираешься делать, ишвен? Мирно жить в твоей долине? Ты не скроешься там от сентаев.
— Наэвен хочет сказать, — заявил Амон Темный, — что нам ни к чему защищать Дат-Лахан. Город все равно падет, так или иначе.
— Ты так думаешь? — спросил Лайшам.
Гуон пожал плечами.
— Какая разница, как я думаю? Я знаю, что мы все погибнем. Но лично я не собираюсь спасаться бегством от темного племени сентаев.
— И я тоже, — фыркнул Ирхам.
— И мы, — одобрительно сказал Шай-Най.
Лайшам воткнул меч в землю и положил руку на плечо Окоону.
— А ты?
Найан улыбнулся.
— Я знаю, что жжет тебе сердце, — ответил он. — Я знаю, зачем ты все это делаешь. И я пойду за тобой. Что бы ни случилось.
Вождь варваров повернулся спиной к своим генералам.
Поднял глаза к небу.
Двадцать пять лет. Двадцать пять лет ждал он этой минуты.
Не думать. Действовать. Только действовать, не думать о прошлом.
Запахнув плащ, он взял в руку меч и сделал им несколько быстрых выпадов. Несколько секунд в тишине не было слышно ничего, кроме свиста его клинка — яростного свиста, предрекавшего смерть врагам. Воины смотрели на него. Большинству из них уже приходилось видеть его в бою, но демонстрация его искусства всегда производила на зрителей неизгладимое впечатление. Наконец Лайшам подвесил меч себе к поясу.
— Разбейте лагерь, — приказал он, уходя обратно в лес.
* * *
Предрассветная тишина.
Сидя на простом треножнике из темного дерева, сестра Наджа глядела на небо из малюсенького окошка своей кельи. На полу лежала простая соломенная циновка, у ног монахини стоял полуразбитый кувшин, наполовину наполненный водой. Наджа приближалась к тому возрасту, в котором женщины больше не могут иметь детей. И сейчас она думала о своем сыне: что он делает в этот момент? Глупый вопрос. Конечно спит, как все молодые в его возрасте. Он спит. Весь город спит.
Прикрыв лицо, Наджа поднялась и вышла из кельи. Зазвонили колокола монастыря. Три удара, еще три удара, еще и еще. Сегодня день покаяния. Каждый год одно и то же: неизменный обряд, который она безропотно сносила, потому что считала, что вина ее неискупима. Каждый год одно и то же. Но на этот раз все было по-другому. Она долго об этом думала. Час настал.
Скоро над водами озера Меланхолии встанет солнце. Опустив голову, Наджа спустилась по ступенькам большой каменной лестницы. Навстречу ей поднимались две другие монахини. Они приветствовали друг друга легким кивком. Здесь никогда не произносилось ни слова, разве что во время некоторых обрядов или если уж без слов было никак не обойтись. Молчание — еще не значит покой, думала Наджа, углубляясь в темные коридоры монастыря.
Вокруг все было серым. Стены, пол — всюду один лишь унылый камень. Когда попадаешь сюда, твоя печаль сливается с печалью этих стен. Однажды ты понимаете, что превратилась в часть своей кельи. У тебя нет больше слез. Тебя больше не преследуют воспоминания о прошедших днях. Но боль не спешит покинуть тебя — она уходит медленно, как уходят из опустевшего дома. И вот наконец остается лишь какое-то оцепенение. Твои воспоминания становятся такими же серыми, как эти стены. Чтобы это понять, нужно много лет провести здесь. Навсегда распрощаться с жизнью.
Сестра Наджа пересекла пустынный зал и стала спускаться по еще одной лестнице. Монастырь был огромен — настоящая крепость, построенная больше пяти веков назад, в уединении которой жило более двухсот монахинь. Тайны монастыря уходили в прошлое, как корни дерева в рыхлую землю. Повсюду были статуи коленопреклоненного Единственного, из ран которого сочилась окаменевшая кровь. Азенаты убили своего бога. Здесь хранили память о нем. А в недрах монастыря, вечно омываемое кровью, билось его сердце, Святое Сердце Скорбящей Матери — высшая реликвия азенатов.
Я видела, как Наджа в одиночестве идет по сырому лабиринту подземных коридоров. Она шла среди луж по узким проходам, под обросшими мхом каменными сводами. В редких полосках солнечного света танцевала пыль. Поравнявшись со мной, она протянула мне руку. Я положила в нее ключ, она сомкнула пальцы. Слова были излишни. Я даже не обернулась, что посмотреть, как она удаляется. Я знала.
Дверь отворилась и снова закрылась. Келья. Сестра Наджа опустилась на маленькую каменную скамеечку и стала ждать. Рядом с ней лежал кожаный хлыст.
Снова зазвонили колокола, и на верхних этажах молча собрались монахини. Настал час молитвы. Но сестры Наджи сегодня утром не будет вместе с другими.
Мы долго ждали так в молчании. Я на своем стуле, она в своей келье. Наконец в конце коридора появилась еще одна фигура.
Эта была Тирцея, служанка.
Она никогда не опаздывала.
Она быстро приблизилась, прошла мимо меня, даже не удостоив меня взглядом. Лицо ее покрывали глубокие морщины, в глазах была невыразимая печаль. Она в молчании подошла к келье и замерла.
Сестра Наджа молча сняла свое серое платье. Вместо груди у нее был ужасающий розовый шрам — воспоминание о прошлом, полном страха и угроз, от которого она хотела отречься. Череп ее был гол.
— Я убила твоего сына, — сказала она.
Она взяла хлыст и начала наносить себе удары по голой спине. В полутьме не было слышно ничего, кроме щелканья хлыста. Она била себя и говорила.
— Я убила твоего сына, — повторяла она. — Чтобы отомстить. Я убила твоего сына, и теперь я не смогу тебе его отдать. Единственный смотрит на меня безжалостным взглядом. Да принесет тебе облегчение моя мука.
Мне не нужна твоя мука, принцесса.
Сколько она могла сказать ей в ответ!
Наджа медленно подняла глаза.
— Я уже не та, что прежде.
«Для меня, — молча ответила та, — ты по-прежнему императрица. Ты та, что убила моего сына».
— Да принесет тебе облегчение моя мука. Я отдаю тебе все, что могу отдать. Я ничто. Я не заслуживаю жалости. Моя жизнь в твоих руках.
Старая служанка почувствовала, как против ее воли к ее глазам подступают слезы. Зачем она приходит сюда? Зачем приходила все эти годы? В память о своем погибшем ребенке? Чтобы увидеть эту женщину, тень этой женщины, чтобы увидеть как та, что была императрицей, беспрестанно бичует себя и шепчет одни и те же слова раскаяния?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Вождь варваров знаком потребовал тишины.
— В этот момент, — сказал он, когда все умолкли, — в этот момент сентаи движутся к Дат-Лахану, грозному бастиону азенатов. По мнению наших разведчиков, они будут там примерно через десять дней.
— Мы это знаем, — ответил Амон Темный.
— Да, — подхватил Наэвен. — Но чего ты от нас хочешь? Пусть с азенатами случится то, что должно случиться, а мы…
— Что мы? — вкрадчивым голосом спросил Лайшам, оборачиваясь к нему. — Что ты собираешься делать, ишвен? Мирно жить в твоей долине? Ты не скроешься там от сентаев.
— Наэвен хочет сказать, — заявил Амон Темный, — что нам ни к чему защищать Дат-Лахан. Город все равно падет, так или иначе.
— Ты так думаешь? — спросил Лайшам.
Гуон пожал плечами.
— Какая разница, как я думаю? Я знаю, что мы все погибнем. Но лично я не собираюсь спасаться бегством от темного племени сентаев.
— И я тоже, — фыркнул Ирхам.
— И мы, — одобрительно сказал Шай-Най.
Лайшам воткнул меч в землю и положил руку на плечо Окоону.
— А ты?
Найан улыбнулся.
— Я знаю, что жжет тебе сердце, — ответил он. — Я знаю, зачем ты все это делаешь. И я пойду за тобой. Что бы ни случилось.
Вождь варваров повернулся спиной к своим генералам.
Поднял глаза к небу.
Двадцать пять лет. Двадцать пять лет ждал он этой минуты.
Не думать. Действовать. Только действовать, не думать о прошлом.
Запахнув плащ, он взял в руку меч и сделал им несколько быстрых выпадов. Несколько секунд в тишине не было слышно ничего, кроме свиста его клинка — яростного свиста, предрекавшего смерть врагам. Воины смотрели на него. Большинству из них уже приходилось видеть его в бою, но демонстрация его искусства всегда производила на зрителей неизгладимое впечатление. Наконец Лайшам подвесил меч себе к поясу.
— Разбейте лагерь, — приказал он, уходя обратно в лес.
* * *
Предрассветная тишина.
Сидя на простом треножнике из темного дерева, сестра Наджа глядела на небо из малюсенького окошка своей кельи. На полу лежала простая соломенная циновка, у ног монахини стоял полуразбитый кувшин, наполовину наполненный водой. Наджа приближалась к тому возрасту, в котором женщины больше не могут иметь детей. И сейчас она думала о своем сыне: что он делает в этот момент? Глупый вопрос. Конечно спит, как все молодые в его возрасте. Он спит. Весь город спит.
Прикрыв лицо, Наджа поднялась и вышла из кельи. Зазвонили колокола монастыря. Три удара, еще три удара, еще и еще. Сегодня день покаяния. Каждый год одно и то же: неизменный обряд, который она безропотно сносила, потому что считала, что вина ее неискупима. Каждый год одно и то же. Но на этот раз все было по-другому. Она долго об этом думала. Час настал.
Скоро над водами озера Меланхолии встанет солнце. Опустив голову, Наджа спустилась по ступенькам большой каменной лестницы. Навстречу ей поднимались две другие монахини. Они приветствовали друг друга легким кивком. Здесь никогда не произносилось ни слова, разве что во время некоторых обрядов или если уж без слов было никак не обойтись. Молчание — еще не значит покой, думала Наджа, углубляясь в темные коридоры монастыря.
Вокруг все было серым. Стены, пол — всюду один лишь унылый камень. Когда попадаешь сюда, твоя печаль сливается с печалью этих стен. Однажды ты понимаете, что превратилась в часть своей кельи. У тебя нет больше слез. Тебя больше не преследуют воспоминания о прошедших днях. Но боль не спешит покинуть тебя — она уходит медленно, как уходят из опустевшего дома. И вот наконец остается лишь какое-то оцепенение. Твои воспоминания становятся такими же серыми, как эти стены. Чтобы это понять, нужно много лет провести здесь. Навсегда распрощаться с жизнью.
Сестра Наджа пересекла пустынный зал и стала спускаться по еще одной лестнице. Монастырь был огромен — настоящая крепость, построенная больше пяти веков назад, в уединении которой жило более двухсот монахинь. Тайны монастыря уходили в прошлое, как корни дерева в рыхлую землю. Повсюду были статуи коленопреклоненного Единственного, из ран которого сочилась окаменевшая кровь. Азенаты убили своего бога. Здесь хранили память о нем. А в недрах монастыря, вечно омываемое кровью, билось его сердце, Святое Сердце Скорбящей Матери — высшая реликвия азенатов.
Я видела, как Наджа в одиночестве идет по сырому лабиринту подземных коридоров. Она шла среди луж по узким проходам, под обросшими мхом каменными сводами. В редких полосках солнечного света танцевала пыль. Поравнявшись со мной, она протянула мне руку. Я положила в нее ключ, она сомкнула пальцы. Слова были излишни. Я даже не обернулась, что посмотреть, как она удаляется. Я знала.
Дверь отворилась и снова закрылась. Келья. Сестра Наджа опустилась на маленькую каменную скамеечку и стала ждать. Рядом с ней лежал кожаный хлыст.
Снова зазвонили колокола, и на верхних этажах молча собрались монахини. Настал час молитвы. Но сестры Наджи сегодня утром не будет вместе с другими.
Мы долго ждали так в молчании. Я на своем стуле, она в своей келье. Наконец в конце коридора появилась еще одна фигура.
Эта была Тирцея, служанка.
Она никогда не опаздывала.
Она быстро приблизилась, прошла мимо меня, даже не удостоив меня взглядом. Лицо ее покрывали глубокие морщины, в глазах была невыразимая печаль. Она в молчании подошла к келье и замерла.
Сестра Наджа молча сняла свое серое платье. Вместо груди у нее был ужасающий розовый шрам — воспоминание о прошлом, полном страха и угроз, от которого она хотела отречься. Череп ее был гол.
— Я убила твоего сына, — сказала она.
Она взяла хлыст и начала наносить себе удары по голой спине. В полутьме не было слышно ничего, кроме щелканья хлыста. Она била себя и говорила.
— Я убила твоего сына, — повторяла она. — Чтобы отомстить. Я убила твоего сына, и теперь я не смогу тебе его отдать. Единственный смотрит на меня безжалостным взглядом. Да принесет тебе облегчение моя мука.
Мне не нужна твоя мука, принцесса.
Сколько она могла сказать ей в ответ!
Наджа медленно подняла глаза.
— Я уже не та, что прежде.
«Для меня, — молча ответила та, — ты по-прежнему императрица. Ты та, что убила моего сына».
— Да принесет тебе облегчение моя мука. Я отдаю тебе все, что могу отдать. Я ничто. Я не заслуживаю жалости. Моя жизнь в твоих руках.
Старая служанка почувствовала, как против ее воли к ее глазам подступают слезы. Зачем она приходит сюда? Зачем приходила все эти годы? В память о своем погибшем ребенке? Чтобы увидеть эту женщину, тень этой женщины, чтобы увидеть как та, что была императрицей, беспрестанно бичует себя и шепчет одни и те же слова раскаяния?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76