В глуши он был слаб.
Но оставались хитрость и осторожность, и с помощью особых качеств он надеялся выпутаться из непростой ситуации.
Охранявший его Гиру не проявлял нетерпения, пока Хасмаль купался. Ухмыляясь, он сидел на поваленном дереве и не отводил нацеленный на грудь пленника арбалет. Оружие вынуждало Хасмаля нервничать, тем не менее страж обращался с ним неплохо, обеспечил его изрядным количеством пищи и обвел вокруг колючих зарослей, вместо того чтобы заставлять пробираться сквозь них. Последнее обстоятельство особенно порадовало Хасмаля, до сих пор остававшегося без одежды.
— Спасибо тебе за то, что не торопил меня с мытьем, — произнес Хасмаль по-иберански, затевая со стражником сложную игру, в которой он изображал, что в жизни не слыхал шомбийского слова, в то время как охранявший его человек претендовал на полное незнание иберанского. Поэтому объяснялись они жестами, призывая при этом к себе богов, чтобы собеседник первым начал выдавать свои секреты.
Хасмаль намылился мылом, полученным от стражника, наслаждаясь прикосновением пены к своей коже, так же как и водой, которая омывала все части тела, пострадавшего во время вчерашней скачки.
— Эти сукины дети протащили меня сквозь каждую лужу и чащу, которую сумели отыскать между дорогой и тем местом, где они встретились с вами, ребята.
Страж улыбался, делая вид, что не понимает слов Хасмаля. Пленник расслаблялся в воде, не такой чистой, как доставляемая акведуком, но тем не менее прекрасной.
— По-моему, ты даже не представляешь, как это бывает, когда тебя предают, — продолжал Хасмаль. — Что испытывает свободный человек, спасающийся от зловещих знамений, попавший в руки воров и едва не повешенный, — только потому, что при нем не нашлось ничего ценного. Не представляешь, как ощущает себя человек, из петли проданный в рабство дохода ради. Тряхнув головой, он полностью погрузился в воду и, намочив волосы, принялся намыливать их.
— Эти сволочи стащили мою одежду и оставили нагишом. Даже каких-нибудь лохмотьев не кинули, чтобы прикрыться. И все же… нагому рабу легче, чем мертвому свободному человеку.
Хасмаль закончил намыливание, сполоснулся и встал.
Страж, все еще ухмыляясь, бросил ему полотенце — такое грубое и жесткое, что в банях Халлеса их бы использовали только для того, чтобы стирать грязь с обуви. Хасмаль не был уверен, следует ли вытереться им, или обмотать вокруг чресел, и поскольку страж ни словом, ни мимикой не намекнул ему на функцию этой тряпки, решил сделать и то, и другое. Пока он шел к ручью, женщины в лагере посмеивались над его наготой; хорошо, что этого можно было избежать на обратном пути.
— Я бы отдал все, чтобы получить мои вещи назад и убраться отсюда, — сказал Хасмаль.
Стражник показал на вершину холма, и Хасмаль направился вверх. Грубая лесная почва ранила ноги, однако он приободрился — вымывшись и прикрыв наготу полотенцем.
— Вы, наверное, захотите избавиться от меня, если узнаете, какого рода неприятности связаны со мной. Я проклят, и судьба моя связана с женщиной из семейства Галвеев. Я как раз собирался уйти как можно дальше от нее — пока не случилось чего-нибудь ужасного. Мне предсказана незавидная судьба, и оракул не утверждал, что она не затронет окружающих.
Страж привел Хасмаля в шатер, где его держали под охраной.
Гиру оставил ему полотенце: неплохо. И не запер руки в колодки, в которых пленнику приходилось спать, — тоже ничего. Однако он надел на Хасмаля металлический ошейник и прикрепил его к цепи, прикованной к каменному шару, находившемуся в центре шатра. Хасмаль не стал защищать свое достоинство более чем в прочих случаях. Пусть свершится то, что должно свершиться, а он будет ждать. Он умеет это делать.
Когда солнце миновало половину своего пути по небу, шум в лагере изменился — и по характеру, и по громкости. До ушей Хасмаля доносились крики, топот лошадей, скрип повозок, и ему захотелось узнать, что именно там происходит. Наконец в его шатер кто-то вошел, но не стражник, а женщина, на его взгляд, средних лет, однако чрезвычайно хорошо сохранившаяся. Она была одета в свободные кожаные штаны и кричащую шелковую блузу — обычный костюм женщин Гиру, но шею ее охватывала тяжелая золотая гривна, а заплетенные волосы были украшены рядами золотых бусин. В молодости, вне всякого сомнения, она ошеломляла своей красотой, и время, успевшее, впрочем, вплести седину в ее косы и добавить морщин на лицо, не сумело все же попортить дивные черты. Оно смогло лишь прибавить характера — чего, по мнению Хасмаля, недоставало лицам его ровесниц. Сугубо инстинктивно он улыбнулся ей. Подобная женщина привлекла бы его внимание в любых обстоятельствах, и нынешняя трудная пора не представляла исключения.
Она внимательно изучала его лицо. Хасмаль молчал, ощущая в ней перемену своей судьбы. Наконец незнакомка произнесла:
— Ты странный раб. Ты не просил о свободе — но называешь себя свободным. Ты ничем не грозил нам, если мы не освободим тебя, — и утверждаешь, что поражен проклятием. Ты не пытался вернуть себе коня или пожитки — хотя Флонабан говорит, что ты видел свою лошадь среди наших.
— Итак, Флонабан все-таки разговаривает по-иберански?
— Ты тоже знаешь шомбийский, или я не права? Мы велели ему выяснить о тебе все что удастся. И ты основательно помог ему. Но, должна признаться, совсем не так, как помогают рабы.
Хасмаль улыбнулся и промолчал. Вежливость, благодарность за хорошее обхождение, капелька информации, попавшая в нужный момент и нужное ухо, обычно приносили свои плоды. Оставалось только надеяться, что плоды эти окажутся полезными для него.
Женщина также ждала, словно бы надеялась услышать от него что-то еще — быть может, протесты против рабского положения и просьбу о возвращении своих пожитков. Хасмаль молчал, и она наградила его ослепительной улыбкой, изогнув брови дугой.
— Великолепно. Молчание делает тебе честь.
И тут она промолвила слова, потрясшие его до глубины души:
— Катарре койте гомбри… хай аллу ниш?
Это было приветствие, которым пользовались Соколы; слова, оставшиеся от языка, почти целиком уничтоженного бурями времени, были сохранены братьями, поклявшимися хранить тайны прошлого и содействовать осуществлению пророчеств, которые должны благотворно повлиять на участь всего человечества. Отец объяснял ему, что фраза эта означает: «Сокол предлагает тебе свои крылья… ты полетишь?»
Хасмаль ответил словами, которым научил его отец:
— Алла менчес, на гомбри амби кайта камм. Я согласен и за соколиные крылья отдам свое сердце.
— Удачная встреча, брат, — сказала она и, склонившись над ним, отперла кольцо, приковывавшее его к камню. Тяжелые косы скользнули по нагим плечам Хасмаля, сладостный, чуть отдающий мускусом запах наполнил ноздри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Но оставались хитрость и осторожность, и с помощью особых качеств он надеялся выпутаться из непростой ситуации.
Охранявший его Гиру не проявлял нетерпения, пока Хасмаль купался. Ухмыляясь, он сидел на поваленном дереве и не отводил нацеленный на грудь пленника арбалет. Оружие вынуждало Хасмаля нервничать, тем не менее страж обращался с ним неплохо, обеспечил его изрядным количеством пищи и обвел вокруг колючих зарослей, вместо того чтобы заставлять пробираться сквозь них. Последнее обстоятельство особенно порадовало Хасмаля, до сих пор остававшегося без одежды.
— Спасибо тебе за то, что не торопил меня с мытьем, — произнес Хасмаль по-иберански, затевая со стражником сложную игру, в которой он изображал, что в жизни не слыхал шомбийского слова, в то время как охранявший его человек претендовал на полное незнание иберанского. Поэтому объяснялись они жестами, призывая при этом к себе богов, чтобы собеседник первым начал выдавать свои секреты.
Хасмаль намылился мылом, полученным от стражника, наслаждаясь прикосновением пены к своей коже, так же как и водой, которая омывала все части тела, пострадавшего во время вчерашней скачки.
— Эти сукины дети протащили меня сквозь каждую лужу и чащу, которую сумели отыскать между дорогой и тем местом, где они встретились с вами, ребята.
Страж улыбался, делая вид, что не понимает слов Хасмаля. Пленник расслаблялся в воде, не такой чистой, как доставляемая акведуком, но тем не менее прекрасной.
— По-моему, ты даже не представляешь, как это бывает, когда тебя предают, — продолжал Хасмаль. — Что испытывает свободный человек, спасающийся от зловещих знамений, попавший в руки воров и едва не повешенный, — только потому, что при нем не нашлось ничего ценного. Не представляешь, как ощущает себя человек, из петли проданный в рабство дохода ради. Тряхнув головой, он полностью погрузился в воду и, намочив волосы, принялся намыливать их.
— Эти сволочи стащили мою одежду и оставили нагишом. Даже каких-нибудь лохмотьев не кинули, чтобы прикрыться. И все же… нагому рабу легче, чем мертвому свободному человеку.
Хасмаль закончил намыливание, сполоснулся и встал.
Страж, все еще ухмыляясь, бросил ему полотенце — такое грубое и жесткое, что в банях Халлеса их бы использовали только для того, чтобы стирать грязь с обуви. Хасмаль не был уверен, следует ли вытереться им, или обмотать вокруг чресел, и поскольку страж ни словом, ни мимикой не намекнул ему на функцию этой тряпки, решил сделать и то, и другое. Пока он шел к ручью, женщины в лагере посмеивались над его наготой; хорошо, что этого можно было избежать на обратном пути.
— Я бы отдал все, чтобы получить мои вещи назад и убраться отсюда, — сказал Хасмаль.
Стражник показал на вершину холма, и Хасмаль направился вверх. Грубая лесная почва ранила ноги, однако он приободрился — вымывшись и прикрыв наготу полотенцем.
— Вы, наверное, захотите избавиться от меня, если узнаете, какого рода неприятности связаны со мной. Я проклят, и судьба моя связана с женщиной из семейства Галвеев. Я как раз собирался уйти как можно дальше от нее — пока не случилось чего-нибудь ужасного. Мне предсказана незавидная судьба, и оракул не утверждал, что она не затронет окружающих.
Страж привел Хасмаля в шатер, где его держали под охраной.
Гиру оставил ему полотенце: неплохо. И не запер руки в колодки, в которых пленнику приходилось спать, — тоже ничего. Однако он надел на Хасмаля металлический ошейник и прикрепил его к цепи, прикованной к каменному шару, находившемуся в центре шатра. Хасмаль не стал защищать свое достоинство более чем в прочих случаях. Пусть свершится то, что должно свершиться, а он будет ждать. Он умеет это делать.
Когда солнце миновало половину своего пути по небу, шум в лагере изменился — и по характеру, и по громкости. До ушей Хасмаля доносились крики, топот лошадей, скрип повозок, и ему захотелось узнать, что именно там происходит. Наконец в его шатер кто-то вошел, но не стражник, а женщина, на его взгляд, средних лет, однако чрезвычайно хорошо сохранившаяся. Она была одета в свободные кожаные штаны и кричащую шелковую блузу — обычный костюм женщин Гиру, но шею ее охватывала тяжелая золотая гривна, а заплетенные волосы были украшены рядами золотых бусин. В молодости, вне всякого сомнения, она ошеломляла своей красотой, и время, успевшее, впрочем, вплести седину в ее косы и добавить морщин на лицо, не сумело все же попортить дивные черты. Оно смогло лишь прибавить характера — чего, по мнению Хасмаля, недоставало лицам его ровесниц. Сугубо инстинктивно он улыбнулся ей. Подобная женщина привлекла бы его внимание в любых обстоятельствах, и нынешняя трудная пора не представляла исключения.
Она внимательно изучала его лицо. Хасмаль молчал, ощущая в ней перемену своей судьбы. Наконец незнакомка произнесла:
— Ты странный раб. Ты не просил о свободе — но называешь себя свободным. Ты ничем не грозил нам, если мы не освободим тебя, — и утверждаешь, что поражен проклятием. Ты не пытался вернуть себе коня или пожитки — хотя Флонабан говорит, что ты видел свою лошадь среди наших.
— Итак, Флонабан все-таки разговаривает по-иберански?
— Ты тоже знаешь шомбийский, или я не права? Мы велели ему выяснить о тебе все что удастся. И ты основательно помог ему. Но, должна признаться, совсем не так, как помогают рабы.
Хасмаль улыбнулся и промолчал. Вежливость, благодарность за хорошее обхождение, капелька информации, попавшая в нужный момент и нужное ухо, обычно приносили свои плоды. Оставалось только надеяться, что плоды эти окажутся полезными для него.
Женщина также ждала, словно бы надеялась услышать от него что-то еще — быть может, протесты против рабского положения и просьбу о возвращении своих пожитков. Хасмаль молчал, и она наградила его ослепительной улыбкой, изогнув брови дугой.
— Великолепно. Молчание делает тебе честь.
И тут она промолвила слова, потрясшие его до глубины души:
— Катарре койте гомбри… хай аллу ниш?
Это было приветствие, которым пользовались Соколы; слова, оставшиеся от языка, почти целиком уничтоженного бурями времени, были сохранены братьями, поклявшимися хранить тайны прошлого и содействовать осуществлению пророчеств, которые должны благотворно повлиять на участь всего человечества. Отец объяснял ему, что фраза эта означает: «Сокол предлагает тебе свои крылья… ты полетишь?»
Хасмаль ответил словами, которым научил его отец:
— Алла менчес, на гомбри амби кайта камм. Я согласен и за соколиные крылья отдам свое сердце.
— Удачная встреча, брат, — сказала она и, склонившись над ним, отперла кольцо, приковывавшее его к камню. Тяжелые косы скользнули по нагим плечам Хасмаля, сладостный, чуть отдающий мускусом запах наполнил ноздри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100