После года мытарств он достиг этих островов, о которых мечтал десять лет. Были трудны петербургские льды – он преодолел их. Казалось невозможным плыть к Земле Франца-Иосифа без топлива – он поплыл, и невозможное свершилось. Теперь ему хотелось верить в исполнимость того, что стало единственной целью его жизни. Предстоял решающий штурм. Помощи ждать было больше неоткуда. С шапкой в руке он стоял на мостике своего старенького корабля, смотрел на уплывающий за корму мыс, и на его глазах матрос-рулевой заметил слезы.
«Фока» снова пошел на север, тратя последние пуды топлива, чтобы пробиться по возможности дальше, но очень скоро встретились льды, которые не под силу были кораблю.
19 сентября «Фока» зашел в маленькую безыменную бухту острова Гукера. Был бы в трюмах уголь, «Фока» еще поборолся бы, и, может быть, маршрут будущего похода к полюсу оказался бы короче на сотню-другую верст.
Но топлива не было. Седов поставил корабль на грунт близ берега. С борта на берег перебросили трап. Бухта получила название Тихой. Этим новым географическим именем помечен был приказ Седова № 21. В нем он фиксировал координаты зимовки – 80 1/3° северной широты и 53° восточной долготы, поздравлял команду с успешным завершением плавания, в котором «встретилось столько льду, сколько ни одна экспедиция, кажется, не встречала его (пояс шириною в 3?°)», и, между прочим, отмечал, что члены экспедиции «отбросили свои личные интересы в сторону» и сплотились «в одно единодушное целое на пользу дела экспедиции и на радость родине».
В конце приказа Седов говорил своим спутникам: «Желаю счастливой, тихой зимовки» {58}.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
МЫС АУК
I
Седов в конце своего пути: 82° северной широты, Земля Франца-Иосифа, палатка, которую ветер, неугомонный норд-норд-вест, рвет и хлещет с пьяной, бешеной силой.
Холодно… Справа спит Линник, слева Пустотный. Матросы придумали такой порядок, чтобы ему было теплее. Он не ошибся, выбирая себе спутников.
Приступ кашля. Кашель сухой. В сознании возникает детство: Кривая Коса, высушенная жарким солнцем, белесое, гладкое море, и он бежит, рыженький рыбацкий мальчишка, босиком по сухому, размолотому временем, колючему песку. Ракушки, словно истолченные в ступе.
Горячий, сухой песок в горле. Кашель, болит грудь.
А мороз все крепче. Плохо болеть бронхитом, когда Цельсий показывает минус 35. Или это не бронхит?
А что с ногами – ревматизм? Может быть, и то и другое. Но если – цынга… Все равно – это смерть!
Ему тридцать семь лет. Почему смерть? Когда он решил это? Может быть, когда лежал на снегу, поджидая с ножом медведя.
… Стали на ночлег, разбили палатку. Уже темнело. Грелись у примуса. Вдруг сразу остервенело залаяли собаки. Так собаки встречают только лишь медведя.
Седов вышел с ружьем. Медведь, огромный, убегал: в сумерках казалось, что катится сугроб, а за ним снежками летят собаки.
Голова кружилась у Седова, ноги двигались с трудом. Он пошел за медведем.
– Господин начальник, вам не дойти… Ну его, медведя! – уговаривал Линник.
А сам подставил начальнику плечо. Тот положил на плечо руку, – так шел, опираясь на матроса.
Уже едва был слышен собачий лай. Трудно было итти среди ропаков. Ноги скользили, проваливались в снег и натыкались на острые ребра льдин.
Седов шел медленно.
– Убег, наверное, – говорил Линник, – куда вам, больному…
Седов не отвечал.
Наконец, увидели медведя. Он сидел в лунке, только морду выставил из воды, подозрительно поглядывал на собак. А те кружились вокруг, охрипли уже лаять, повизгивали от злости. И впереди, конечно, Фрам – отчаянный головорез, прирожденный воин.
Седов оставил Линника, заспешил вперед. Медведь плавал в воде посапывая. Теперь только подойти, спокойно нацелиться в голову, не промахнуться.
Подошел на два шага к медведю. Поднял ружье.
– Стреляй, Георгий Яковлевич! – крикнул Линник.
Но Седов не стрелял. Отказало ружье: замерз затвор. Еще раз и два подергал затвор – не поддается. Отошел от лунки, сказал Линнику:
– Не судьба мне убить медведя, – и опустился, обессиленный, на снег.
Линник ушел за нартами. Седов один лежал на сугробе. Ночь сгустилась, поднялась пурга. В руке держал финский нож – против медведя. Время тянулось бесконечно долго. Он чувствовал себя слабым и беспомощным. Ему горько было сознавать это. Он был сильным человеком и всегда радовался своей силе.
Медведь, должно быть, ушел. Собаки утихли. Одни бродили поблизости, другие свернулись в снегу – спать.
К Седову подошел Фрам. Он постоял над головой, тявкнул, прислушался. Потом лизнул теплым языком лоб Седова и сел рядом. Седов собрал силы, поднял руку, погладил пса.
Как его нашел Линник, притащивший нарты, как его везли к палатке, – этого он не помнит, был без сознания…
Не тогда ли, на снегу, он впервые подумал о смерти?
Или в тот день, когда они шли к острову Марии-Елизаветы?
Ночью была вьюга, пришлось нескольких собак забрать в палатку. Спальный мешок обледенел, а простыня сперва промокла от испарины, а потом замерзла. Днем ветер дул в лицо, было трудно итти. Едва дотащился к ночлегу. Он записал тогда в тетради: «Я окончательно простудил себе грудь. Бронхит меня давит, не могу отдышаться, под вечер страшно лихорадит, едва отогрелся на примусе. Ах, дорогой, дорогой спаситель наш примус!»
Нет, это пришло еще раньше. Уже тогда, на корабле, когда приказывал шить одежду для полюсной партии, когда прощался с «Фокой»…
«Святой мученик Фока» стоял во льдах бухты Тихой. Медленно и тяжело, как нарты в гору, тянулось время. Безмолвие и неподвижность в природе, томительная, как одурь, тяжесть вечных сумерок, скучная пища из запаса полуторагодичной давности, неизвестность, почти безнадежность впереди… Бесшумно, на мягких лапах, проникали на корабль душенная усталость и отчаяние. Так сквозь незаметные щели просачивается в трюм губительная вода – постепенно и непобедимо.
Уже появились роковые вестники цынги. У одних кровоточили десны, другие едва передвигались на опухших ногах, а третьи, приложив руку к груди, удивленно жаловались на одышку. И в эти дни начальник экспедиции приказывал готовить снаряжение для похода на полюс. В кают-компании об этом избегали говорить. Две тысячи верст в оба конца намерен был пройти Седов. Между тем все знали: он болен.
Он рад был бы скрыть это от своих товарищей, затаить болезнь, как не раз таил от них свои опасения, тревоги, боязнь. Так было в сентябре 1912 года, в ту штормовую ночь, в Баренцевом море, около Сухого носа, когда «Фока» едва не погиб.
Обняв стойку на мостике, насквозь мокрый, сотый раз облитый волной, охрипший, ослепший, Седов кричал на матросов, глотая летящий вихрем колючий снег, вертел штурвал, посылал приказы в машину, а потом скатывался вниз и, скользя на палубе, неугомонно, как Ванька-Встанька, тянул какие-то обледеневшие концы, ругался, подставлял волне спину, отплевывался от соленой воды, хватал кого-то за плечи или сам, падая, цеплялся за чью-нибудь куртку…
Все ниже и ниже садился «Фока» в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
«Фока» снова пошел на север, тратя последние пуды топлива, чтобы пробиться по возможности дальше, но очень скоро встретились льды, которые не под силу были кораблю.
19 сентября «Фока» зашел в маленькую безыменную бухту острова Гукера. Был бы в трюмах уголь, «Фока» еще поборолся бы, и, может быть, маршрут будущего похода к полюсу оказался бы короче на сотню-другую верст.
Но топлива не было. Седов поставил корабль на грунт близ берега. С борта на берег перебросили трап. Бухта получила название Тихой. Этим новым географическим именем помечен был приказ Седова № 21. В нем он фиксировал координаты зимовки – 80 1/3° северной широты и 53° восточной долготы, поздравлял команду с успешным завершением плавания, в котором «встретилось столько льду, сколько ни одна экспедиция, кажется, не встречала его (пояс шириною в 3?°)», и, между прочим, отмечал, что члены экспедиции «отбросили свои личные интересы в сторону» и сплотились «в одно единодушное целое на пользу дела экспедиции и на радость родине».
В конце приказа Седов говорил своим спутникам: «Желаю счастливой, тихой зимовки» {58}.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
МЫС АУК
I
Седов в конце своего пути: 82° северной широты, Земля Франца-Иосифа, палатка, которую ветер, неугомонный норд-норд-вест, рвет и хлещет с пьяной, бешеной силой.
Холодно… Справа спит Линник, слева Пустотный. Матросы придумали такой порядок, чтобы ему было теплее. Он не ошибся, выбирая себе спутников.
Приступ кашля. Кашель сухой. В сознании возникает детство: Кривая Коса, высушенная жарким солнцем, белесое, гладкое море, и он бежит, рыженький рыбацкий мальчишка, босиком по сухому, размолотому временем, колючему песку. Ракушки, словно истолченные в ступе.
Горячий, сухой песок в горле. Кашель, болит грудь.
А мороз все крепче. Плохо болеть бронхитом, когда Цельсий показывает минус 35. Или это не бронхит?
А что с ногами – ревматизм? Может быть, и то и другое. Но если – цынга… Все равно – это смерть!
Ему тридцать семь лет. Почему смерть? Когда он решил это? Может быть, когда лежал на снегу, поджидая с ножом медведя.
… Стали на ночлег, разбили палатку. Уже темнело. Грелись у примуса. Вдруг сразу остервенело залаяли собаки. Так собаки встречают только лишь медведя.
Седов вышел с ружьем. Медведь, огромный, убегал: в сумерках казалось, что катится сугроб, а за ним снежками летят собаки.
Голова кружилась у Седова, ноги двигались с трудом. Он пошел за медведем.
– Господин начальник, вам не дойти… Ну его, медведя! – уговаривал Линник.
А сам подставил начальнику плечо. Тот положил на плечо руку, – так шел, опираясь на матроса.
Уже едва был слышен собачий лай. Трудно было итти среди ропаков. Ноги скользили, проваливались в снег и натыкались на острые ребра льдин.
Седов шел медленно.
– Убег, наверное, – говорил Линник, – куда вам, больному…
Седов не отвечал.
Наконец, увидели медведя. Он сидел в лунке, только морду выставил из воды, подозрительно поглядывал на собак. А те кружились вокруг, охрипли уже лаять, повизгивали от злости. И впереди, конечно, Фрам – отчаянный головорез, прирожденный воин.
Седов оставил Линника, заспешил вперед. Медведь плавал в воде посапывая. Теперь только подойти, спокойно нацелиться в голову, не промахнуться.
Подошел на два шага к медведю. Поднял ружье.
– Стреляй, Георгий Яковлевич! – крикнул Линник.
Но Седов не стрелял. Отказало ружье: замерз затвор. Еще раз и два подергал затвор – не поддается. Отошел от лунки, сказал Линнику:
– Не судьба мне убить медведя, – и опустился, обессиленный, на снег.
Линник ушел за нартами. Седов один лежал на сугробе. Ночь сгустилась, поднялась пурга. В руке держал финский нож – против медведя. Время тянулось бесконечно долго. Он чувствовал себя слабым и беспомощным. Ему горько было сознавать это. Он был сильным человеком и всегда радовался своей силе.
Медведь, должно быть, ушел. Собаки утихли. Одни бродили поблизости, другие свернулись в снегу – спать.
К Седову подошел Фрам. Он постоял над головой, тявкнул, прислушался. Потом лизнул теплым языком лоб Седова и сел рядом. Седов собрал силы, поднял руку, погладил пса.
Как его нашел Линник, притащивший нарты, как его везли к палатке, – этого он не помнит, был без сознания…
Не тогда ли, на снегу, он впервые подумал о смерти?
Или в тот день, когда они шли к острову Марии-Елизаветы?
Ночью была вьюга, пришлось нескольких собак забрать в палатку. Спальный мешок обледенел, а простыня сперва промокла от испарины, а потом замерзла. Днем ветер дул в лицо, было трудно итти. Едва дотащился к ночлегу. Он записал тогда в тетради: «Я окончательно простудил себе грудь. Бронхит меня давит, не могу отдышаться, под вечер страшно лихорадит, едва отогрелся на примусе. Ах, дорогой, дорогой спаситель наш примус!»
Нет, это пришло еще раньше. Уже тогда, на корабле, когда приказывал шить одежду для полюсной партии, когда прощался с «Фокой»…
«Святой мученик Фока» стоял во льдах бухты Тихой. Медленно и тяжело, как нарты в гору, тянулось время. Безмолвие и неподвижность в природе, томительная, как одурь, тяжесть вечных сумерок, скучная пища из запаса полуторагодичной давности, неизвестность, почти безнадежность впереди… Бесшумно, на мягких лапах, проникали на корабль душенная усталость и отчаяние. Так сквозь незаметные щели просачивается в трюм губительная вода – постепенно и непобедимо.
Уже появились роковые вестники цынги. У одних кровоточили десны, другие едва передвигались на опухших ногах, а третьи, приложив руку к груди, удивленно жаловались на одышку. И в эти дни начальник экспедиции приказывал готовить снаряжение для похода на полюс. В кают-компании об этом избегали говорить. Две тысячи верст в оба конца намерен был пройти Седов. Между тем все знали: он болен.
Он рад был бы скрыть это от своих товарищей, затаить болезнь, как не раз таил от них свои опасения, тревоги, боязнь. Так было в сентябре 1912 года, в ту штормовую ночь, в Баренцевом море, около Сухого носа, когда «Фока» едва не погиб.
Обняв стойку на мостике, насквозь мокрый, сотый раз облитый волной, охрипший, ослепший, Седов кричал на матросов, глотая летящий вихрем колючий снег, вертел штурвал, посылал приказы в машину, а потом скатывался вниз и, скользя на палубе, неугомонно, как Ванька-Встанька, тянул какие-то обледеневшие концы, ругался, подставлял волне спину, отплевывался от соленой воды, хватал кого-то за плечи или сам, падая, цеплялся за чью-нибудь куртку…
Все ниже и ниже садился «Фока» в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49