Ничего я не мог понять. Давно уже пора было возмущаться. Тогда бы я нашел что ответить, сказал бы: "Что вы себе нервы треплете из-за пустяков. Позвоните родителям: пусть они занимаются моим воспитанием, а не сидят сложа руки. Сами собой дети не воспитываются". Но она сказала:
- Все, иди. Урок уже давно начался.
- А когда ж будем обсуждать случившееся? - спросил я. - Уж очень много фактов нарушения.
- Да что ты беспокоишься? - Она не то чтобы хихикнула, а вроде бы взлетел ее голос - то ли в горле запершило, то ли издевка прорвалась. Что ты на меня так смотришь? Иди. Я уже все решила. Мы вчера с папой твоим советовались. Вот еще с председателем совета отряда поговорю.
- Зря, - сказал я. - Лучше бы с дедом или с мамой: у папы и так много душевных огорчений.
- Из-за тебя?
- Да нет, - сказал я. - Никак не может привыкнуть, что на свете всякое случается. Наивный человек: возделывает свою душу. Если бы не это, то давно бы уже у нас была и тема защищена, и машина - точно вам говорю! Он же способный.
- Ты что, недоволен отцом?
- Да вы что? - сказал я. - Я его люблю! Просто говорю как есть. Машина ведь никому еще не помешала, правда?
Она рассердилась:
- Что ты тут об отце своем наговорил?! Эх ты! Да я его двадцать лет знаю! Если б у моего Сашки был такой отец, он бы счастлив был. Машина ему понадобилась...
Я понял: мама Хиггинса - та самая студентка, которая папе платок подбросила. Ишь как разволновалась - неравнодушна! Надо было второй платок подбросить или еще что-нибудь придумать. Действовать надо было, тогда бы сейчас не нервничала.
- Папа вам посоветовал сказать всю правду о моих поступках? - спросил я. - Так вы сейчас и скажите, я обдумаю. В классе нельзя. У нас такой народ... Только и ждут, чтоб человека обозвали.
Я ей рассказал, как Шпарагу в третьем классе учительница обозвала разиней, и с тех пор его редко по-другому окликают. Уж очень я боялся, что она допустит педагогический просчет.
- Так вы мне не поможете. - Я решил напомнить, что она мне только помогает работать над собой, главное же делаю я. - Можете душевную травму нанести, учтите.
- Помогу, Дербервиль, - сказала она. - Увидишь, у нас все получится.
Тут уж она не улыбалась, смотрела мне прямо в глаза и рукой сделала нетерпеливый жест: иди же! Я ушел.
Нехорошие предчувствия меня одолевали. Я не сомневался, что папа посоветовал маме Хиггинса сказать в классе всю правду обо мне. Что поделаешь? Помешан он на правде. Вообще-то и я против правды ничего не имею, но нельзя же ее всюду совать: иногда малюсенькая неправда гораздо выгоднее большущей правды. Взять хотя бы мой второй дневник. Такое пустячное изобретение, неправдочка с комара, а приносит мне в год - я подсчитал на калькуляторе - большущие деньги. Я качал головой: правда что хочет, то и делает с моим отцом, вот заставляет сына на позор выставлять. Я тогда еще не знал, что правда до того поработила папу, что вмешивается в наши семейные дела и даже занимается нашей темой.
Я решил позвонить деду на работу и зашел для этого в канцелярию. Но деда не оказалось на месте. Жаль! Как мне хотелось ему сказать: "Дед, выручай! Папа с классным руководителем и с правдой загоняют меня в угол..." Он бы мигом примчался. Но тут же я понял, что нахожусь в паническом состоянии, и стал обдумывать, как можно отбиться. Я решил правде противопоставить правду. Ну а если правды у меня окажется маловато, добавлю вранья. Буду говорить: "А сами-то вы лучше, что ли?"
Я до конца урока обдумывал, кому какую правду выложу. Чувалу я поставлю на вид, что он ссорит сына с отцом (разве это не подло?), Свете Подлубной - что она гордячка и задавака (разве так должен себя вести председатель совета отряда?). Я понял, что каждому найдется чем рот заткнуть. Наивные, я вам скажу, те люди, которые думают, что вся правда, какая есть на земле, принадлежит им. В трудную минуту правда у кого угодно отыщется, нужно только мозгами пораскинуть.
Я думал, что мама Хиггинса устроит собрание после уроков, что будет много разговоров о моих поступках. Но я еще не знал маму Хиггинса. Она вошла в класс со звонком на второй урок вслед за Калерией и сказала, что Калерия согласилась "ради Бесфамильного" пожертвовать (тут она улыбнулась мне) пятью минутами урока.
- Дети, - спросила она, - знаете ли вы, что Виталий усиленно работает над собой? Ему хочется быть честным, справедливым, дисциплинированным...
Она долго перечисляла, каким мне хочется быть, на потеху меня выставляла. В классе смешки пошли. Шпарага один глаз навел на меня, другой - на маму Хиггинса.
- Но у него не всегда выходит, - сказала мама Хиггинса. - Недавно он по-свински с товарищем обошелся, вчера двух малышей побил... Учителя жалуются. Даже дворники. Короче говоря, он все время срывается, и ему одному не справиться. Можем ли мы ему помочь?
- Мо-о-о-жем! - пропели несколько голосов, среди них я голос Мишеньки уловил и одного из пшенок.
- Товарища в беде не бросим, - сказал самый ехидный из пшенок, Подавалкин.
- Так думайте скорей, как это сделать, - сказала мама Хиггинса, времени у нас мало.
- Всыплем ему пять горячих, - предложил Горбылевский и подмигнул мне.
- Бойкот нужно обьявить, - сказала Света Подлубная. - Я уже объявила. Только остальные с ним разговаривают. Пусть знает, как к нему относятся!
- Это будет хорошая помощь, - сказала мама Хиггинса. - Кто против?
Против был только Хиггинс. Он сказал, что это очень жестокая мера.
- Ну что ты! - сказала мама Хиггинса. - Это же товарищеская помощь. Виталий меня сам просил помочь.
Дербервиля высмеивали, и он даже словечка вставить не мог: сам напросился.
- Договорились, - подытожила мама Хиггинса. - Три дня.
Она ушла. Калерия начала урок. Я прислушивался к мыслям, которые носились по классу, и даже не удивлялся тому, что научился отгадывать, кто что думает. Почти все мысли были насмешливыми, носились три ехидные мыслишки - Шпарагина, Горбылевского и Мишенькина. Две сочувствующие Хиггинса и Чувала. Марат Васильев никак не мог решить, сочувствовать ему или злорадствовать. Зякин был доволен, что мне целых три дня не с кем будет поговорить, - не он один такой. Света Подлубная была удовлетворена, и мысль ее в три слова умещалась: "Давно бы так!"
Я решил, что Дербервиль будет себя вести так, как будто не его бойкотируют, а он сам знать никого не хочет: если разобраться, скучный кругом народ. Дербервиль заскучал и скучал до конца урока. Только вот Шпарага мешал ему скучать. Зловредный человек все громче напевал свою песенку, и уже можно было разобрать слова: "Весел я..." Он хотел сказать, что ему вот весело, а мне нет.
- Шпарага, - сказал я, - сейчас ты поешь, но скоро плакать будешь.
- Хочу и пою! - ответил Шпарага. - Мне весело, понял? Вообще-то с тобой разговаривать не полагается, но я тебе все-таки сообщу новость:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56