- Нате, - говорю, - ребята, носите на вечную память.
Кидаю им сапоги. Разматываю портянку.
И - что вы думаете? Ну, этого мне не забыть!
Я вижу в своей изодранной, потной портянке какой-то клочок. Какой-то бумажный комочек. И что-то на нем написано.
Я развернул его и вижу - буквы. Но что это были за буквы, в то время я не знал.
Я говорю:
- Ну-ка, ребята, я неграмотный. Прочтите, чего тут написано.
Они говорят:
- Чего нам читать! Нечего нам читать. Вставай к стенке!
Я говорю:
- Да что вам, жалко, что ли? Успею я к стенке встать. Прочтите, чего тут сказано. Может быть, тут что-нибудь важное сказано.
Ну, один нашелся, который зажег спичку и стал читать. Стал шевелить губами и составлять буквы. Потом говорит:
- Тут написано, в общем, "хайло".
- Как? - я говорю. - Какое хайло?
- Да, - говорит, - хайло.
Другой подошел. Третий. Стали читать.
- Да, - говорят. - В общем, "нуми... хайло... К.К...".
Потом говорят:
- Подозрительно все-таки. Тут и печатка была пришлепнута... Давайте, говорят, - ребята, позовем Белопольского.
Пошли в избу. Через секунду возвращаются с комиссаром. Комиссар - в кавказской рубахе - ругается.
- Что еще, - говорит, - за хайло? А ну, покажите.
Берет, я помню, рваную, мятую мою бумажку и читает:
- "...ну Михайловичу Буденному... арму Первой конной штаб шестой дивизии РККА".
Ну, тут что было - можно и не говорить.
Комиссар Белопольский за голову схватился.
- Что это? - говорит. - Что это такое?!
Я говорю:
- А это все, что от пакета осталось. Который я вез в Луганск. К Буденному. А остальное, - говорю, - я сшамал.
Ах, что тут было!
Комиссар Белопольский кричит:
- Отставить. Приговор отменяется!
Потом он подходит ко мне, нагибается и хватает меня за плечо.
- Товарищ, - говорит, - извини! Чуть к богу в рай не послали.
Я говорю:
- Ничего. Пожалуйста. Дайте мне лошадь, я к Буденному поскачу. У меня, - говорю, - к нему очень важные оперативные сводки.
А сам, понимаете, и с земли встать не могу. Сижу на земле, без сапог и портянками пот с лица вытираю. Упрел, понимаете... Упреешь!..
Через пять минут у ворот тачанка гремит. На паре. Кони такие чудные, так и бьются - прямо копытами землю роют! Меня положили на тачанку. Сеном всего обклали. Тепло, мягко...
Я, помню, глаза чуть-чуть призакрыл и слышу - товарищ Белопольский командует:
- В Луганск, до штаба командарма Буденного.
Тогда я голову поднимаю.
- Послушайте, - говорю, - и Зыкова тоже положьте.
И Зыкова принесли и положили рядом со мной. Пихнул я его, помню, головой в бок. Молчит. Ни бум-бум. Как дерево.
Тут кучер мой захлопал кнутом, тачанка дернулась, и я потерял память. Заснул, одним словом.
И, помню, вижу я сон.
Будто стоим мы в городе Елисаветграде. Будто у меня новые сапоги. И будто я покупаю у Ваньки Лычкова, нашего старшины, портянки. Будто он хочет за них осьмую махорки и сахару три или четыре куска. А я даю полторы пайки хлеба и больше ни шиша, потому что махры у меня нет. Я некурящий. И будто мне очень хочется купить эти портянки. Понимаете, они такие особенные. Мягкие. Из господского полотенца.
Я говорю:
- Полтора фунта я дам. Хлеб очень хороший. Почти свежий.
А Лычков говорит:
- Нет... К богу!
Ну, я не помню, на чем мы с ним сторговались, но все-таки я их заимел. Я их купил, эти портянки. И стал наматывать на ноги.
Мотаю их тихо, спокойно, а тут вдруг товарищ Заварухин идет. Идет он будто и пуговицы на гимнастерке считает. И так говорит:
- Трофимов, до нашего сведения дошло, что ты на ногах имеешь мозоли. Это верно?
- Так точно, - говорю. - Есть маленькие.
- Ну вот, - говорит. - Наш особый отдел решил тебя по этому поводу расстрелять.
Я говорю:
- Как хотите, товарищ Заварухин. Это, - я говорю, - товарищ Заварухин, ваше личное дело. Можете расстреливать.
И начинаю, понимаете, тихо, спокойно разматывать свои портянки. Сымаю портянки и думаю: "Н-да! Бывает в жизни огорченье..."
А тут я проснулся.
Лежу в тачанке. Тачанка стоит почему-то. Темно. Мост какой-то или застава. Мой кучер сидит на передке и курит.
А рядом Зыков.
Хрипит мой Зыков из последних сил, и все лицо у него, подумайте, в крови. Из виска так и булькает. Так и клекочет.
Хотел я подняться и кучеру сказать, чтобы чего-нибудь с ним сделали, но мне так страшно стало, что я обратно без памяти упал. И обратно заснул.
А второй раз проснулся уже в другом месте.
Лежу я в мягкой постели. Над головой у меня лампочка тихо горит. На животе чего-то лежит горячее, пузырь какой-то, а рядом на стуле сидит такой рыжеватый дядя в белом переднике.
Я говорю:
- Ты кто, рыжий?
Он говорит:
- Я доктор.
- А я?
- А ты в лазарете. Ты больной. Лежи, пожалуйста, и не двигайся. У тебя только что в желудке нашли сургуч, чернила и еще кое-что.
Я говорю:
- Так. А бумагу нашли?
- Да, - говорит, - очень много.
Я говорю:
- Всё поняли?
- Что? - говорит.
Я говорю:
- Всё разобрали, что там написано было? Или что-нибудь смылось?
- Да нет, - говорит. - Эта бумага превратилась в сплошную массу.
- Жалко, - я говорю.
Он говорит:
- А тебе теперь нужно лечиться. Тебе нужно серьезно и долго лечить свой живот. На вот, - говорит, - скушай, пожалуйста, на всякий случай пирамидону.
Я съел. Он посидел, поправил пузырь и ушел.
Я повернул голову. Поглядеть, что тут такое происходит. И вижу - лежат больные. Спят. Кое-кто стонет. Кто-то бормочет во сне. А через две койки от меня, у самой печки, вижу - знакомая личность.
Представьте себе - Зыков!
Но только - что он такое делает?
Башка у него забинтована. Один нос торчит. А он, этот Зыков, свесился с койки и чего-то на полу делает. Что-то пихает в щелку.
Я говорю:
- Зыков!
Он свои полбашки поднял и говорит:
- А?
Я говорю:
- Чего, - говорю, - ты там делаешь?
- Я?
- Ну да, - говорю. - Ты!
- А я, - говорит, - это пирамидон туды пихаю. Мне, - говорит, понимаешь, он до чертовой матери надоел. Пирамидоном, - говорит, - наверное, во всех армиях лечат. Я думаю, доктора еще до рождества Христова солдат пирамидоном кормили.
- Чудак! - говорю.
Потом спрашиваю:
- Ты жив?
- А то нет? - говорит.
Я говорю:
- Рад?
- А то нет? - говорит. - Чучело тамбовское!..
Ну, хотел я его как следует обругать, хотел даже в него подушкой кинуть, но вдруг ослаб, ослаб, понимаете, задрожал и тюкнулся на эту самую подушку. И заснул.
А проснулся от солнца. Это уж утром было. Горячее солнце хлещет мне прямо в глаза. Я отворачиваюсь, помню, повертываю голову и вдруг вижу знакомое лицо.
Такой невысокий, плечистый дядя с усами стоял в дверях и смотрел на меня.
Понимаете, я его сразу узнал. Хоть и не видел ни разу, а узнал.
"Ох, - думаю, - братишка наш Буденный! Какой ты, с усам..."
А он - сам с усам - подходит до моей койки, снимает свой громоотвод и говорит:
- Ну, здорово!
Я приподнялся немного и говорю:
- Товарищ Буденный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13