Поперхнулся.
А доктор нахмурился и говорит:
- Ну, - говорит, - молодой человек, если вас не расстреляют, приходите, - я вам еще пирамидону дам.
- Ладно, - говорю. - Зайду.
Смеюсь, конечно. Зачем мне, скажите, после смерти ходить, старичков пугать? Я насовсем помирать собрался. А живым я ходить уж, понимаете, не надеюсь. Нет, не надеюсь, ни чуточки.
- Ну что ж, - говорит доктор, - можете отправляться.
А сам уж скорей к рукомойнику - пальчики мылить.
Филатов командует:
- Шагом марш!
И наган свой наизготовку.
Выходим через сени на улицу. Зыков сидит с больными. Сидит на завалинке с больными и что-то рассказывает смешное. Те на него хохочут. Зубы скалят.
- А! - говорит. - Комиссару почтенье! Ну, как, - говорит, - поставили вам золотую плонбу?
Все:
- Ха-ха-ха...
Смешно, понимаете, дуракам.
И Филатов тоже грохочет.
Я говорю:
- Поставили бы, - говорю, - тебе такую пломбу в глотку... Говорок тамбовский!
Все опять:
- Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!
Зыков мне отвечает:
- Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?
Я говорю:
- Знаешь? Я с тобой и говорить не хочу. Продажная ты, - говорю, шкура! Белобандит!
Гляжу - покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:
- А ну! - говорит. - Поворачивайся! Шагом марш!
И затвором - щелк!
Дескать, поговори у меня - свинцовую пломбу получишь.
Я пошел. Идем мы почти что рядом. Я слева, а Зыков справа. И вдруг я вижу, что мы совсем не туда идем. Понимаете? Мы идем не к штабу, а куда-то совсем обратно. Туда, где село кончается. Где последние домики стоят.
"Что, - думаю, - за шут? Куда же это мы идем?"
А спросить я, конечно, у Зыкова не хочу. Самолюбие не позволяет. Я молчу.
Зыков тогда говорит:
- А ну, поднажми.
- Вот еще! - говорю. - Буду бегать!
Он говорит:
- Поднажми! Дурак!
Ну, я хотя и не очень, а пошел побыстрее. А сам думаю: "Занятно, куда это все-таки мы так спешим? На свадьбу, что ли?"
И только я это подумал: "на свадьбу", вижу - идет нам навстречу какой-то седой генерал. Какое-то, понимаете, чучело в синих подштанниках. Такой, понимаете, щупленький, поганенький старичок. Идет и ножкой подрыгивает.
- Куда? - говорит.
Тут Зыков мой делает перед ним, как полагается, стойку и отвечает:
- Так что, - говорит, - ваше превосходительство, пленного большевика к исполнению веду.
- В расход?
- Так точно, ваше превосходительство, в расход.
- Ну, ну, - говорит генерал. - Вольно... Шагай себе... Не промахнись, говорит.
И на меня, понимаете, этак весело посмотрел, будто я курица или гусь и он меня на обед скушать собирается.
- Шагай, - говорит, - с богом... И пусть, - говорит, - твоя рука не дрогнет... Потому что, - говорит, - ты не человека убиваешь, а дьявола. Понял?
- Так точно, - говорит Зыков. - Понял, - говорит. - Дьявола.
- Ну, с богом! - говорит.
И пошел. Опять, понимаете, ножкой задрыгал.
А мы, понимаете, тоже пошли дальше.
И прямо скажу - не хотелось идти. Ну, поверите, ноги не хотели идти.
А тем более, что погода была замечательная. Погода стояла чудная. В садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.
А тут - изволь идти на такой веселенький проминат!
Ах, мать честная!.. Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шел, что думал и что передумал...
Иду, понимаете, я впереди, а Зыков идет сзади. Винтовочка у него все гремит. Английские ботиночки поскрипывают. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Хоть бы слово сказал для развлечения. Хоть бы крикнул чего-нибудь.
А идем мы сначала селом. Потом мы выходим на выгон, где коровы гуляют. Потом по тропиночке, мимо разных там огородов и зимних сараев идем. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Только знай винтовкой потряхивает. И противно все время скрипят его бутсы.
Фу, понимаете, до чего невесело!..
Я думаю: "Ну! Ну, Петя Трофимов!.. Буденновец! Подними голову!"
Не могу, понимаете. Не поднимается голова.
Какая-то, понимаете, панихида все время в голову лезет.
"Да, тяжело, - думаю, - Петя Трофимов, помирать не в своей губернии. Хотя, - думаю, - губернии мне не жаль. Какая у меня, к черту, губерния? Какая у плотника, каменщика, пастуха губерния? Где хлебом пахнет, туда и ползешь. Отец у меня в одном месте зарыт, мать - в другом. Только и остались у меня боевые товарищи. Да вот загадка: выскочат ли они из ловушки? Ох, думаю, - туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри. Слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, спереду Улагай напирает... И, может быть, это из-за меня! Может быть, это я все дело прошляпил?!"
Но - дьявол! - куда же мы всё идем? Куда же мы всё, понимаете, шагаем?
Уж вон и села не видать, и собаки не лают, а мы всё идем. Удивительно, знаете.
"Разве, - я думаю, - здесь вот, за этим кусточком, не очень подходящее место? Или вон, скажем, за теми ракитами..."
Мне ведь, товарищи, самому приходилось расходовать людей.
Я думаю: "Здесь, за этим кусточком, или вон в том овраге - очень удобное место. Это Зыков, - я думаю, - напрасно меня туда не ведет".
А Зыков меня, понимаете, как раз туда и ведет. В тот самый в овраг.
- А ну, - говорит. - Стой!
Я встал. И стою. И спокойно, вы знаете, думаю:
"Что ж, - думаю. - Прощайся, буденновец!.."
А с кем мне прощаться? Вокруг, понимаете, одна трава.
Я повернул голову и вижу, что Зыков берет свой бердан под мышку, а сам лезет за пазуху и вынимает оттуда - что-то такое неясное.
- На! - говорит. - Пришпиливай!
Что такое?
Вижу - погоны. Понимаете? Золотые погоны с такими блестящими бляшечками. И четыре французских булавки.
- Ну! - говорит. - Приторачивай!
- Что? - говорю.
Я, понимаете, не понимаю. Я говорю:
- Ну тебя, знаешь!.. Довольно шутки шутить.
А он:
- Чумовой! - говорит. - Надевай поскорей погоны, покуда нас не засыпали. Слышишь?
Я не могу. Ей-богу, стою, понимаете, как дурак.
- Ну давай, - говорит, - я сам присобачу. Нагинайся, - говорит. Живенько!
Я нагнулся. И тут он мне ловко пришпилил двумя булавками левый погон и двумя булавками правый.
- А теперича, - говорит, - бежим.
- Куда? - говорю.
- А куда? - говорит. - Ясное дело, куда: к Буденному.
Ох, товарищи!.. Ну, знаете, я чуть не заплакал. Ей-богу, я сел на землю и встать не могу.
- Браток! - говорю. - Братишка! Зыков, - говорю, - неужели свой?
- Свой, - говорит, - честное слово... Вставай, - говорит, - побежим к Буденному.
- Нет, - говорю, - погоди... Не могу.
- А что? - говорит. - Почему не можешь?
- А у меня, - говорю, - в животе какая-то карусель начинается.
Понимаете? У меня в самом деле что-то ужасное начинается в животе. Начинает, я думаю, таять сургуч. Потому что как будто огнем начинает мне жечь и горло, и грудь, и особенно самое брюхо. Все, понимаете, кишки во мне начинают как будто плясать и как будто рваться на мелкие лоскутки. И больно. Такая боль, что сказать не могу. И на ноги встать не могу.
"Фу, - думаю. - неужели от пули спасся, а тут от такой гадости помирать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13