Не когда она плакала, но когда он увидел полосы на ее лице, русые волосы у корней и улыбку, которая была не ее собственной, а выученной на киностудии где-то далеко-далеко. Улыбку Ребекки Джонс. Он увидел то, что было ненастоящим. Белая кожа была не ее — это была косметика. Золотистые волосы были не ее. Они были покрашены. Красные губы были не ее. Он были нарисованы. Диана Мортенсен была не Дианой Мортенсен.
— Врать совсем не обязательно, — сказал он тихо.
— Ой! — раздалось с кровати.
— Что ты сказал?
Ее глаза сверкнули. Но значения это тоже уже не имело. Он знал, что это не по-настоящему.
— Я знаю, каково врать. И я тоже думаю, что быть самим собой — самое сложное.
Пакетик арахиса у Сигмунда захрустел. Диана смотрела на Маркуса. Он смотрел на нее. Слабая краска показалась на ее щеках под слоем косметики. Она открыла рот. Помада слегка размазалась по щекам. Маркус сказал серьезно:
— Ты тоже краснеешь.
Диана не двигалась. Она краснела все больше, но не говорила ни слова. Через окно пробивался свет Сириуса.
— Ты бы тоже хотела оказаться там, правда? — спросил Маркус.
Диана снова попыталась улыбнуться. Но у нее не получилось. Ребекка Джонс умерла.
— Но мы видим не Сириус. Мы видим то, чего уже больше нет.
Диана Мортенсен сказала:
— Меня даже не Дианой зовут. Меня зовут Метте.
— Да, — спокойно ответил Маркус, — я так и думал.
*
Сигмунд опустошил пакетик арахиса и начал есть чипсы. Он был смущен, принижен и тих. То, что происходило в номере последние четверть часа, было непостижимым даже для его развитого интеллекта, хотя результат оказался таким, на какой он и рассчитывал. Диана, нет, Метте Мортенсен и Маркус-младший, нет, Маркус Симонсен, стали лучшими друзьями. Сначала она опять заплакала. Когда она закончила, она обняла Маркуса, а он обнял ее и даже ни капли не покраснел, Сигмунд же, который привык быть хозяином положения, сидел на кровати и чувствовал себя полным идиотом. Они засмеялись, а Сигмунд ни за что на свете не мог понять, над чем они смеются.
— Они действительно называют тебя Макакусом? — спросила она.
— Ну да, — ответил он.
— А ты знаешь, как называли меня?
— Мэрилин Монро? — Сигмунд попытался встрять в разговор, но его никто не заметил.
— Меня называли Метте Мышь.
И они засмеялись еще громче. Сигмунд тоже попробовал засмеяться, но получилось неестественно, поэтому он предпочел сунуть в рот чипсы и ждать следующего откровения. Долго ждать ему не пришлось.
— Честно говоря, я отвратительная актриса, — сказала Метте Мортенсен.
— Я тоже, — сказал Маркус.
И они снова засмеялись. Сигмунд не понимал, что в этом такого смешного, но промолчал. Он понимал, что настал момент, когда даже гениям стоит заткнуться.
— Поэтому меня и выгнали из сериала, — сказала Метте. — Зрители считали меня смертельно скучной.
— Все зрители — идиоты, — сказал Маркус.
— И я никогда не встречалась с Робертом де Ниро.
— Я тоже.
— А в «Лабиринте любви» я появляюсь всего на восемнадцать секунд.
— А я вовсе не появляюсь.
— Тем хуже для Голливуда, — сказала Метте Мортенсен.
— Да, им, наверно, очень обидно.
— Мой агент сказал, что реклама полоскания для рта — это мой последний шанс.
— И как она прошла?
— Ужасно. Когда ее показали в кино, продажи упали на двадцать процентов. Они надеются, что в Норвегии пойдет лучше. Здесь все считают меня звездой.
— Ты и есть звезда, — сказал Маркус и, сам не зная почему, добавил: — Ты же… Сириус.
Сигмунд почувствовал, что должен что-нибудь сказать.
— Какие они все-таки гады, — сказал он. Оба посмотрели на него.
— Кто? — спросила Метте Мортенсен.
— Ну… — нервно сказал Сигмунд, — они, в общем.
Он отчаянно искал правильные слова.
— Я имею в виду… этих… этих судей, которые не выплатили тебе компенсацию за фотографии.
Метте засмеялась:
— Ну да, они были совершенно правы. Потому что мой агент все подстроил.
— То есть?
— Он считал, что это поможет моей карьере.
Теперь с Сигмунда было достаточно. Он тихо встал и пошел к двери.
— Пойду в холл и… поиграю немного в гольф, — сказал он.
Когда Сигмунд ушел, Маркус вдруг немного испугался, но когда он посмотрел на Метте, он понял, что она точно так же нервничает.
— Только никому не рассказывай, — попросила она.
Он покачал головой.
— И своему другу тоже.
— Нет. Я ему доверяю, как самому себе. Она засмеялась:
— Сомневаюсь.
— Да, но он здорово умеет хранить тайны. Когда ты уезжаешь?
— Я не уезжаю. Когда я спущусь, у меня возьмут интервью. И я рассажу, что решила закончить карьеру, потому что устала от этой суеты.
— А они тебе поверят?
— Это их дело.
Он на секунду задумался.
— Ди… Метте.
— Да.
— Я подумал, не могла бы ты…
— Что?
— Попросить этих фотографов не давать мои фотографии в газеты.
— Почему?
— Не знаю. Как-то это все неудобно.
— Хорошо, — сказала Метте.
— А если они откажутся?
— Тогда я откажусь от интервью.
Маркус вздохнул с облегчением:
— Большое спасибо.
Наступила небольшая пауза. Оба не знали, что сказать. И они смущенно друг другу улыбались.
— И что ты теперь будешь делать? — тихо спросил Маркус.
— Буду работать у отца в магазине. Подумай только, я, глупышка, буду работать в магазине.
Оба засмеялись.
— А ты что будешь делать, Маркус?
— Пойду в новую школу,— сказал Маркус и открыл ей дверь.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Была суббота в сентябре, и по вечерам уже становилось темно. Первый месяц в новой школе оказался не таким ужасным, как он боялся. По-прежнему несколько человек его дразнили, и прозвище Макакус он прихватил с собой из начальной школы. Но он сам объявил, что его так называли.
— Значит, тебя зовут Маркус Симонсен, — сказал учитель.
— Да, но обычно меня называют Макакусом.
Класс засмеялся, но смех был мягче. Трудно дразнить человека за то, как он сам себя называет.
— А еще я краснею, — сказал он, — и, в общем, довольно часто.
Тут смех стал еще мягче и в конце концов совсем затих.
Они попали в один класс вместе с Сигмундом и по-прежнему неспешно прогуливались взад-вперед по школьному двору, углубившись в удивительные разговоры.
— Фантазия, — говорил Маркус, — это не то, что ты думаешь, а то, что ты чувствуешь.
— Нельзя почувствовать фантазию, Маркус…
— Макакус.
— Хорошо, Макакус. Нужно думать, прежде чем почувствуешь.
— Нет, не нужно. Нужно чувствовать, прежде чем подумаешь.
— Это невозможно. Ты, например, не можешь почувствовать, что свету Сириуса восемь лет, прежде чем подумаешь об этом.
— И ведь нельзя подумать о свете, прежде чем не почувствуешь его.
Так они могли углубляться в споры и никогда не приходить к общему мнению. Никто не понимал, почему Маркус и Сигмунд подружились, но их это ничуть не заботило.
— Не обязательно все время все понимать, — говорил Маркус, и в кои-то веки Сигмунд соглашался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Врать совсем не обязательно, — сказал он тихо.
— Ой! — раздалось с кровати.
— Что ты сказал?
Ее глаза сверкнули. Но значения это тоже уже не имело. Он знал, что это не по-настоящему.
— Я знаю, каково врать. И я тоже думаю, что быть самим собой — самое сложное.
Пакетик арахиса у Сигмунда захрустел. Диана смотрела на Маркуса. Он смотрел на нее. Слабая краска показалась на ее щеках под слоем косметики. Она открыла рот. Помада слегка размазалась по щекам. Маркус сказал серьезно:
— Ты тоже краснеешь.
Диана не двигалась. Она краснела все больше, но не говорила ни слова. Через окно пробивался свет Сириуса.
— Ты бы тоже хотела оказаться там, правда? — спросил Маркус.
Диана снова попыталась улыбнуться. Но у нее не получилось. Ребекка Джонс умерла.
— Но мы видим не Сириус. Мы видим то, чего уже больше нет.
Диана Мортенсен сказала:
— Меня даже не Дианой зовут. Меня зовут Метте.
— Да, — спокойно ответил Маркус, — я так и думал.
*
Сигмунд опустошил пакетик арахиса и начал есть чипсы. Он был смущен, принижен и тих. То, что происходило в номере последние четверть часа, было непостижимым даже для его развитого интеллекта, хотя результат оказался таким, на какой он и рассчитывал. Диана, нет, Метте Мортенсен и Маркус-младший, нет, Маркус Симонсен, стали лучшими друзьями. Сначала она опять заплакала. Когда она закончила, она обняла Маркуса, а он обнял ее и даже ни капли не покраснел, Сигмунд же, который привык быть хозяином положения, сидел на кровати и чувствовал себя полным идиотом. Они засмеялись, а Сигмунд ни за что на свете не мог понять, над чем они смеются.
— Они действительно называют тебя Макакусом? — спросила она.
— Ну да, — ответил он.
— А ты знаешь, как называли меня?
— Мэрилин Монро? — Сигмунд попытался встрять в разговор, но его никто не заметил.
— Меня называли Метте Мышь.
И они засмеялись еще громче. Сигмунд тоже попробовал засмеяться, но получилось неестественно, поэтому он предпочел сунуть в рот чипсы и ждать следующего откровения. Долго ждать ему не пришлось.
— Честно говоря, я отвратительная актриса, — сказала Метте Мортенсен.
— Я тоже, — сказал Маркус.
И они снова засмеялись. Сигмунд не понимал, что в этом такого смешного, но промолчал. Он понимал, что настал момент, когда даже гениям стоит заткнуться.
— Поэтому меня и выгнали из сериала, — сказала Метте. — Зрители считали меня смертельно скучной.
— Все зрители — идиоты, — сказал Маркус.
— И я никогда не встречалась с Робертом де Ниро.
— Я тоже.
— А в «Лабиринте любви» я появляюсь всего на восемнадцать секунд.
— А я вовсе не появляюсь.
— Тем хуже для Голливуда, — сказала Метте Мортенсен.
— Да, им, наверно, очень обидно.
— Мой агент сказал, что реклама полоскания для рта — это мой последний шанс.
— И как она прошла?
— Ужасно. Когда ее показали в кино, продажи упали на двадцать процентов. Они надеются, что в Норвегии пойдет лучше. Здесь все считают меня звездой.
— Ты и есть звезда, — сказал Маркус и, сам не зная почему, добавил: — Ты же… Сириус.
Сигмунд почувствовал, что должен что-нибудь сказать.
— Какие они все-таки гады, — сказал он. Оба посмотрели на него.
— Кто? — спросила Метте Мортенсен.
— Ну… — нервно сказал Сигмунд, — они, в общем.
Он отчаянно искал правильные слова.
— Я имею в виду… этих… этих судей, которые не выплатили тебе компенсацию за фотографии.
Метте засмеялась:
— Ну да, они были совершенно правы. Потому что мой агент все подстроил.
— То есть?
— Он считал, что это поможет моей карьере.
Теперь с Сигмунда было достаточно. Он тихо встал и пошел к двери.
— Пойду в холл и… поиграю немного в гольф, — сказал он.
Когда Сигмунд ушел, Маркус вдруг немного испугался, но когда он посмотрел на Метте, он понял, что она точно так же нервничает.
— Только никому не рассказывай, — попросила она.
Он покачал головой.
— И своему другу тоже.
— Нет. Я ему доверяю, как самому себе. Она засмеялась:
— Сомневаюсь.
— Да, но он здорово умеет хранить тайны. Когда ты уезжаешь?
— Я не уезжаю. Когда я спущусь, у меня возьмут интервью. И я рассажу, что решила закончить карьеру, потому что устала от этой суеты.
— А они тебе поверят?
— Это их дело.
Он на секунду задумался.
— Ди… Метте.
— Да.
— Я подумал, не могла бы ты…
— Что?
— Попросить этих фотографов не давать мои фотографии в газеты.
— Почему?
— Не знаю. Как-то это все неудобно.
— Хорошо, — сказала Метте.
— А если они откажутся?
— Тогда я откажусь от интервью.
Маркус вздохнул с облегчением:
— Большое спасибо.
Наступила небольшая пауза. Оба не знали, что сказать. И они смущенно друг другу улыбались.
— И что ты теперь будешь делать? — тихо спросил Маркус.
— Буду работать у отца в магазине. Подумай только, я, глупышка, буду работать в магазине.
Оба засмеялись.
— А ты что будешь делать, Маркус?
— Пойду в новую школу,— сказал Маркус и открыл ей дверь.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Была суббота в сентябре, и по вечерам уже становилось темно. Первый месяц в новой школе оказался не таким ужасным, как он боялся. По-прежнему несколько человек его дразнили, и прозвище Макакус он прихватил с собой из начальной школы. Но он сам объявил, что его так называли.
— Значит, тебя зовут Маркус Симонсен, — сказал учитель.
— Да, но обычно меня называют Макакусом.
Класс засмеялся, но смех был мягче. Трудно дразнить человека за то, как он сам себя называет.
— А еще я краснею, — сказал он, — и, в общем, довольно часто.
Тут смех стал еще мягче и в конце концов совсем затих.
Они попали в один класс вместе с Сигмундом и по-прежнему неспешно прогуливались взад-вперед по школьному двору, углубившись в удивительные разговоры.
— Фантазия, — говорил Маркус, — это не то, что ты думаешь, а то, что ты чувствуешь.
— Нельзя почувствовать фантазию, Маркус…
— Макакус.
— Хорошо, Макакус. Нужно думать, прежде чем почувствуешь.
— Нет, не нужно. Нужно чувствовать, прежде чем подумаешь.
— Это невозможно. Ты, например, не можешь почувствовать, что свету Сириуса восемь лет, прежде чем подумаешь об этом.
— И ведь нельзя подумать о свете, прежде чем не почувствуешь его.
Так они могли углубляться в споры и никогда не приходить к общему мнению. Никто не понимал, почему Маркус и Сигмунд подружились, но их это ничуть не заботило.
— Не обязательно все время все понимать, — говорил Маркус, и в кои-то веки Сигмунд соглашался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33