лишь казалось, вся вселенная валится, подрубленная под корешок. В те минуты ни страха, ни радости избавленья не чувствовала Поля. Боль в потревоженной при паденье коленке вернула ей ощущенье действительности. Она взглянула сперва на свои босые и бесчувственные, в изодранных чулках ноги, потом на смятую мамину карточку в ладони, машинально захваченную при бегстве. Следующая мысль была о продолжении похода в Лошкарев, но теперь робкой человеческой былинке был уже знаком восторг движения на самом гребне, в обгон всего на свете, времени в том числе.
Под большим нависшим сугробом невдалеке темнел скорее лаз, чем вход в землянку. Поля наудачу спустилась по обледенелым от помоев ступенькам, толкнула коленом визгнувшую дверь и, пригнувшись, заглянула в спертую духоту крестьянского жилища. Казалось, ничего там не было, кроме оранжевого сумрака с длинным, качающимся на нитке копоти огнем у самого края.
– Какую еще там душу живую бог принес? Входи, закрывай за собой, дитё застудишь... – послышалось из глубины, и Поля вошла с доверием былинки к своей мудрой повелительной реке.
Посреди во исполненье непреложных законов жизни древняя старуха мыла девочку в таком же древнем деревянном корыте. Она совершала это неторопливо и важно, как священнодействие, которому не смела помешать никакая война. Все остальное соответствовало происходящему: помятый, с начищенной конфоркой набекрень, самовар смолисто чадил на земляном полу, да из-под овчины у стены кто-то стариковским подспудным кашлем, однообразно, как аминь,откликался на раскаты бомбежки.
– Можно мне у вас, бабушка, водички из бадеечки попить? – на пробу и стуча зубами, попросилась Поля.
Пить ей вовсе не хотелось, и старуха сразу уловила в ее голосе тот неуловимый оттенок смирения, пароль горя, по которому от века в народе нашем признают нищих, погорельцев и странников. И как всегда это делают крестьяне, хозяйка обернулась не прежде, чем довела дело до конца и завернула ребенка в теплое веретье.
– Чья ж ты будешь такая?.. видать, нездешняя? Лицо твое мне вроде незнакомое, – подавая ковшик, спросила она для проверки. – Где ж ты вся порвалася?.. аи тебя собаки грызли, деточка? – жалостно повторила старуха, но взглянула Поле на ноги и отвела глаза.
– Вот к маме пробираюсь из самой Москвы, – и, забыв про питье, опустилась на лавку. – Можно, посижу у вас немножко? Уж больно устала я с дороги-то, бабушка.
Возможно, старуха слышала что-то о поимке еще одной прохожей девчонки, все в ней – растерзанный вид, босые ноги, заиканье от пережитого – подтверждало догадки. Она без расспросов усадила гостью, отогрела кружкой кипятка, поделилась кашей с донышка, и никогда, ни раньше, ни впоследствии, не доводилось Поле принимать от своего народа более щедрых даров. Между делом Поля спросила и о матери; старуха не раз лечилась в пашутинской больничке, и это сроднило ее с Полей еще теснее. Нет, в Шихановом Яму ничего не знали о судьбе фельдшерицы, исчезнувшей из Пашутина месяца полтора назад. Возможно, по старой памяти Елена Ивановна перебралась на житье к Павлу Арефьичу, и, таким образом, у Поли появлялся законный повод для дальнейшего движения на Лошкарев.
Ей захотелось подержать ребенка, на счастье.
– Девочка-то какая у вас хорошенькая... как морковочка! – польстила Поля, покачивая маленькую и благодарная за гостеприимство. – Умненькая такая, не плачет совсем.
– Нонче они тихие у нас стали, ребятки: отощали. И не пошумят, как прежде, и бегать разучилися... сидючи играют. А как славно все налаживалось, да вот... обезоружили нас злые люди до последнего куреночка. Видать, и за вами, девчатами, очередь пришла, – и немножко всплакнула, но без слез и совсем беззвучно, словно смеялась.
Тогда, уложив ребенка в зыбку, Поля пересела поближе, взяла старуху за руку:
– А ты не убивайся, бабушка... мы их еще подомнем. Разве солнышко погасишь? – И еще многое наговорила в тот раз, всю себя вкладывая в шепот. – Ой, как им все это отзовется!
– То-то и горе, родимая, что отзовется: не за тебя одноё убиваюся. Эка что творят, ровно о семи жизнях! Накликают беду на себя, а у них поди тоже младенчики имеются. – И тут из боли ее вырвалось то знаменитое словцо, через сотню уст докатившееся до газетных ротаций, что все дети мира плачут на одном языке. – Хошь бы нам-то, старым, самый край твоего солнышка повидать... и ладно!
– Еще успеешь, бабушка... но раньше своего сроку ничего на свете не случается, – непослушным языком, простонародной интонацией откликалась Поля, борясь с дремотой, потому что успела пропитаться сытным домашним теплом... и глядела, глядела, как тень от зыбки, подвешенной на жерди, усыпляюще качается над головою лежавшего у стенки старика. – Прихворнул, знать, дедушка-то... или так, отдохнуть прилег?
Она сидела как раз в его подшитых валенках, с его овчиной на плечах, радуясь, как высшему благу на свете, и керосиновому моргасикуна столе, и душному теплу первобытного жилья. Ответа Поля не расслышала; щеки у нее пылали и безудержно клонило в сон, как ни поднимал ее с места Осьминов.
– Ступай же, пока не утихло... а то еще шарить почнут, – шепнул он старухиным голосом Поле на ухо.
Поля поднялась и ладонями, всухую, отерла лицо, словно умывалась.
– Непременно к тебе заеду, бабушка, когда все кончится... если доживу! – И попросила каких-нибудь бахилок в дорогу.
Старуха ничего не позволила ей снять с себя из подаренной одежды.
– Ему боле не понадобится, старику моему, уж на отходе он, – доверительно пояснила она. – Все на лесные работы гоняли, а много ли протянешь на одной-то баланде! Сперва глаза у него на нервной, вишь, почве загноились, а там и в ноги перекинулось. Ничего, наше дожито... Ты на шастыревский проселок-то не сворачивай, там ерманцы сено берут. А лучше иди все прямичком, по автобану, на волю божию. Эх ты, вояка наша сирая! – И оттого, что больше нечем было снабдить в дорогу, покрестила ее разочка два. – Ну, ступай своей дорогой... да шейку-то береги, былиночка моя!
Палящим зноем повеяло на Полю от этих слов, и ей ясно представилось, как с годами ненаписанная книга о ее лошкаревском походе неминуемо станет сокращаться сперва до размера страницы, абзаца, потом единственной строки – про это последнее напутствие родины. Буря еще бушевала, где-то в глубине бора доламывала вражеское железо. Местные зенитки молчали, работа подходила к концу. Любой на Полином месте различил бы в торжествующем ворковании моторов: «Иди, мол, иди по своим неотложным государственным делам, Поля Вихрова... Иди и не страшись, если иной раз и просвистит над головой, потому что это наше, твое свистит... Иди и не оглядывайся, а уж мы пока подзадержим их на часок».
Синяя мгла висела впереди, и ни зарева в ней, ни фар запоздалых автомашин – ничего там не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237
Под большим нависшим сугробом невдалеке темнел скорее лаз, чем вход в землянку. Поля наудачу спустилась по обледенелым от помоев ступенькам, толкнула коленом визгнувшую дверь и, пригнувшись, заглянула в спертую духоту крестьянского жилища. Казалось, ничего там не было, кроме оранжевого сумрака с длинным, качающимся на нитке копоти огнем у самого края.
– Какую еще там душу живую бог принес? Входи, закрывай за собой, дитё застудишь... – послышалось из глубины, и Поля вошла с доверием былинки к своей мудрой повелительной реке.
Посреди во исполненье непреложных законов жизни древняя старуха мыла девочку в таком же древнем деревянном корыте. Она совершала это неторопливо и важно, как священнодействие, которому не смела помешать никакая война. Все остальное соответствовало происходящему: помятый, с начищенной конфоркой набекрень, самовар смолисто чадил на земляном полу, да из-под овчины у стены кто-то стариковским подспудным кашлем, однообразно, как аминь,откликался на раскаты бомбежки.
– Можно мне у вас, бабушка, водички из бадеечки попить? – на пробу и стуча зубами, попросилась Поля.
Пить ей вовсе не хотелось, и старуха сразу уловила в ее голосе тот неуловимый оттенок смирения, пароль горя, по которому от века в народе нашем признают нищих, погорельцев и странников. И как всегда это делают крестьяне, хозяйка обернулась не прежде, чем довела дело до конца и завернула ребенка в теплое веретье.
– Чья ж ты будешь такая?.. видать, нездешняя? Лицо твое мне вроде незнакомое, – подавая ковшик, спросила она для проверки. – Где ж ты вся порвалася?.. аи тебя собаки грызли, деточка? – жалостно повторила старуха, но взглянула Поле на ноги и отвела глаза.
– Вот к маме пробираюсь из самой Москвы, – и, забыв про питье, опустилась на лавку. – Можно, посижу у вас немножко? Уж больно устала я с дороги-то, бабушка.
Возможно, старуха слышала что-то о поимке еще одной прохожей девчонки, все в ней – растерзанный вид, босые ноги, заиканье от пережитого – подтверждало догадки. Она без расспросов усадила гостью, отогрела кружкой кипятка, поделилась кашей с донышка, и никогда, ни раньше, ни впоследствии, не доводилось Поле принимать от своего народа более щедрых даров. Между делом Поля спросила и о матери; старуха не раз лечилась в пашутинской больничке, и это сроднило ее с Полей еще теснее. Нет, в Шихановом Яму ничего не знали о судьбе фельдшерицы, исчезнувшей из Пашутина месяца полтора назад. Возможно, по старой памяти Елена Ивановна перебралась на житье к Павлу Арефьичу, и, таким образом, у Поли появлялся законный повод для дальнейшего движения на Лошкарев.
Ей захотелось подержать ребенка, на счастье.
– Девочка-то какая у вас хорошенькая... как морковочка! – польстила Поля, покачивая маленькую и благодарная за гостеприимство. – Умненькая такая, не плачет совсем.
– Нонче они тихие у нас стали, ребятки: отощали. И не пошумят, как прежде, и бегать разучилися... сидючи играют. А как славно все налаживалось, да вот... обезоружили нас злые люди до последнего куреночка. Видать, и за вами, девчатами, очередь пришла, – и немножко всплакнула, но без слез и совсем беззвучно, словно смеялась.
Тогда, уложив ребенка в зыбку, Поля пересела поближе, взяла старуху за руку:
– А ты не убивайся, бабушка... мы их еще подомнем. Разве солнышко погасишь? – И еще многое наговорила в тот раз, всю себя вкладывая в шепот. – Ой, как им все это отзовется!
– То-то и горе, родимая, что отзовется: не за тебя одноё убиваюся. Эка что творят, ровно о семи жизнях! Накликают беду на себя, а у них поди тоже младенчики имеются. – И тут из боли ее вырвалось то знаменитое словцо, через сотню уст докатившееся до газетных ротаций, что все дети мира плачут на одном языке. – Хошь бы нам-то, старым, самый край твоего солнышка повидать... и ладно!
– Еще успеешь, бабушка... но раньше своего сроку ничего на свете не случается, – непослушным языком, простонародной интонацией откликалась Поля, борясь с дремотой, потому что успела пропитаться сытным домашним теплом... и глядела, глядела, как тень от зыбки, подвешенной на жерди, усыпляюще качается над головою лежавшего у стенки старика. – Прихворнул, знать, дедушка-то... или так, отдохнуть прилег?
Она сидела как раз в его подшитых валенках, с его овчиной на плечах, радуясь, как высшему благу на свете, и керосиновому моргасикуна столе, и душному теплу первобытного жилья. Ответа Поля не расслышала; щеки у нее пылали и безудержно клонило в сон, как ни поднимал ее с места Осьминов.
– Ступай же, пока не утихло... а то еще шарить почнут, – шепнул он старухиным голосом Поле на ухо.
Поля поднялась и ладонями, всухую, отерла лицо, словно умывалась.
– Непременно к тебе заеду, бабушка, когда все кончится... если доживу! – И попросила каких-нибудь бахилок в дорогу.
Старуха ничего не позволила ей снять с себя из подаренной одежды.
– Ему боле не понадобится, старику моему, уж на отходе он, – доверительно пояснила она. – Все на лесные работы гоняли, а много ли протянешь на одной-то баланде! Сперва глаза у него на нервной, вишь, почве загноились, а там и в ноги перекинулось. Ничего, наше дожито... Ты на шастыревский проселок-то не сворачивай, там ерманцы сено берут. А лучше иди все прямичком, по автобану, на волю божию. Эх ты, вояка наша сирая! – И оттого, что больше нечем было снабдить в дорогу, покрестила ее разочка два. – Ну, ступай своей дорогой... да шейку-то береги, былиночка моя!
Палящим зноем повеяло на Полю от этих слов, и ей ясно представилось, как с годами ненаписанная книга о ее лошкаревском походе неминуемо станет сокращаться сперва до размера страницы, абзаца, потом единственной строки – про это последнее напутствие родины. Буря еще бушевала, где-то в глубине бора доламывала вражеское железо. Местные зенитки молчали, работа подходила к концу. Любой на Полином месте различил бы в торжествующем ворковании моторов: «Иди, мол, иди по своим неотложным государственным делам, Поля Вихрова... Иди и не страшись, если иной раз и просвистит над головой, потому что это наше, твое свистит... Иди и не оглядывайся, а уж мы пока подзадержим их на часок».
Синяя мгла висела впереди, и ни зарева в ней, ни фар запоздалых автомашин – ничего там не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237