А когда пришёл-объявился сам хозяин четырёх разделанных овец и ему предложили отведать мяса, число преступников достигло, таким образом, двадцати одного. Позже, когда пастухи поняли, что дело плохо, они попробовали было выгородить Завена и Павле, подсунув вместо них двух других — отцов уже взрослых детей, но из этого ничего не получилось.
Как известно, одна овца тянется к другой, а несколько овец тянутся к большому стаду. Овцы Реваза Мовсисяна, жителя соседнего села, исчезли. Не с лица земли, конечно. Просто вечером овец не оказалось на месте. Тогда жена Реваза послала его на поиски, и Реваз, расспрашивая людей, пошёл по следу своих овец в сторону Антарамеча.
Что касается Ишхана Антоняна, то его не на шутку встревожило появление в стаде чужих овец: «Сгинь, сатана!» — сказал он при виде этих овец, потом успокоил себя: «Ничего, тоже ведь головы… было пятьсот голов, будет пятьсот четыре».
Что же касается ножа Ишхана — то это был не нож, это был сам чёрт в образе ножа — висел, проклятый, у него на поясе, и болтался, разбойник — раз даже взял и раскрылся сам.
Пока был день, всё шло хорошо: солнышко светило, и так было приятно сидеть на камне и думать, что вот, дескать, и дед твоего деда сидел на этом же камне, пил воду из этого же родника и тут же, наверное, сушил свою мокрую бурку, а собака его, разлёгшись рядом, подрёмывала. Ах ты господи, надо же, и камень остался, и родник, и даже клочки той бурки сохранились, а вот прапрадеда, царство ему небесное, нету, давно уже нету, вместо него сидит теперь на камне Ишхан, всеми уважаемый человек, который четверых детей вырастил, железные кровати поставил у себя дома, а старшего его сына, профработника, в городе называют Вазген Ишханович.
И незачем, собственно говоря, тревожиться Ишхану об этих четырёх овцах. Скоро наступит ночь, и Аваг по просьбе его затянет долгие свои баяти, а он будет посмеиваться про себя и вслух подбадривать Авага: «Джан, Аваг! Молодец, Аваг!» Завен, распахнув ворот, продекламирует: «Однажды в Алеппо… Алеппо?.. Алеппо… Алеппо… собака-турок оскорбил мою нацию. Я схватил эту поганую собаку за горло…» Аваг, прервав свою песню, выскажет догадку: «Это из Ованеса Туманяна», а Павле медленно повернёт к ним голову: «Братцы, наверное, уже спать пора…» А про двух чёрных и двух белых овец никто ни слова не скажет. Овцы станут пастись вместе со всем стадом, ягнят народят. И однажды, в один прекрасный день, хозяин их узнает об этом и не найдётся, как отблагодарить пастухов. И люди узнают, как захотелось однажды Ишхану мяса, и овцы подходящие подвернулись, и нож при себе был, но Ишхан удержался и четырёх овец превратил в четырнадцать… Может, даже дочку хозяина этих овец Ишхан возьмёт к себе в дом невесткой.
Всё это так, конечно, но пропади ты пропадом, Аваг: вечером, когда все были в сборе, дёрнула его нелёгкая вспомнить, как брат его отца Тома побился как-то об заклад и съел целую овцу, а потом расчистил делянку в непроходимом лесу, срубая подряд все деревья. Павле проворчал, что всегда, мол, можно съесть одну овцу, если только она не очень жирная, а что касается рубки деревьев в лесу, то в этом нет сейчас никакой надобности, лесу-то почти не осталось, так что не рубить — сажать его надо. Ишхан с возмущением напомнил Павле, что и дед его — не будь он лихом помянут — и отец были большими болтунами, и, как видно, недаром сказано, что яблоко от яблони недалеко падает. Павле на это только хмыкнул, а Ишхан напомнил ещё и то, что и дед и отец Павле тоже любили сначала наговорить с три короба, а потом отказываться от своих слов.
— Ты, Ишхан, лучше прямо скажи, чего тебе надо от Павле… — вмешался дядюшка Аваг. — Ну?..
— Интересно мне, сможет он сейчас целого барана съесть?
Павле сказал, что целого барана он не ел никогда, да и не собирается, но вот, коли было бы мясо, не отказался бы от двух-трёх горячёньких шампуров. Если какой-то там Тома съел однажды целого барана, так он это сделал потому, что должен был потом лес рубить. А ему, Павле, рубить сейчас нечего. Если съесть барана и не поработать после — чёрт знает, что из этого выйдет. Правда, он съел однажды десять кило винограда, но причиной тому была война; он не знал тогда, придётся ли ему ещё хоть раз в жизни винограду поесть.
В философии Ишхан был слабоват, он притих, и дело, казалось, пошло на лад, всё было прекрасно, овцы плодились, нагуливали жир, дочь хозяина овец подрастала на радость сыну Ишхана… нет, и впрямь всё было прекрасно. И пастухи уже собирались спать, И вдруг Завен — чёрт его дёрнул за язык — принялся рассуждать о том, что шерсть у мериноса, правда, хороша, но вот мясо никуда не годится. Ишхан так и подскочил, словно за пазуху к нему блоха забралась.
— Дайте же заснуть, чёрт возьми, вот заладили: мясо да мясо!
Дядюшка Аваг рассмеялся:
— Ох, чтоб моль тебя изгрызла, Ишхан ты, Ишхан…
И вот с этой минуты перестала расти невестка Ишхана, даже наоборот — становилась всё меньше и меньше и вдруг превратилась в младенца. И… и тут родство Ишхана с хозяином овец сорвалось.
— К нашему стаду пристали четыре овцы местной породы, молоденькие, жирные, как раз для шашлыка, и пусть-ка теперь тебя грызёт моль, Аваг, а я погляжу на это.
В темноте послышалось, как ноги Завена влезли в сапоги. Затем он коротко приказал:
— Аваг, шампуры приготовь! Ишхан, дровишек подбрось в огонь! Павле, воды принеси! — И громко и с чувством продекламировал, наверное, из Туманяна: «Я схватил эту поганую собаку за горло и задушил его, вот так…»
Такой решительный оборот дела понравился Ишхану:
— Чего только не знает наш Завен, а? Десятерых с высшим образованием за пояс заткнёт. «Собака-турок оскорбил мою нацию… я схватил…» А как ты ещё говорил, Завен, помнишь: «Умри, Цезарь!»
Всё остальное было сделано быстро, с какой-то даже лихорадочной торопливостью и в полном молчании. Только Ишхан несколько раз повторил: «Однажды в Алеппо я схватил эту поганую собаку за горло…» (Потом во время следствия бедный Ишхан никак не мог припомнить название «Алеппо» и крепко выругался, помянув при этом отца своего, который не дал ему должного образования. Потом, чтобы восполнить пробел в показаниях, сказал, что Завен в тот вечер декламировал стихотворение Туманяна «Пёс и кот».)
Так пастухи не сказали ни слова, пока не съели первый шампур. Потом заговорил Завен:
— Всё-таки мясо у местной породы куда вкуснее, чем у мериноса.
Потом собаки залаяли, давая знать, что к стаду приближается человек. Беспокойство собак передалось пастухам, в только тут они вдруг смекнули, что ими совершено не что иное, как воровство. Беспечный Аваг удивлённо присвистнул, а у «свата» Ишхана кусок застрял в горле.
— Яго, Яго… ах, Яго, — сказал Завен и продолжал спокойно жевать, так как узнал голос человека, прикрикнувшего в темноте на собаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Как известно, одна овца тянется к другой, а несколько овец тянутся к большому стаду. Овцы Реваза Мовсисяна, жителя соседнего села, исчезли. Не с лица земли, конечно. Просто вечером овец не оказалось на месте. Тогда жена Реваза послала его на поиски, и Реваз, расспрашивая людей, пошёл по следу своих овец в сторону Антарамеча.
Что касается Ишхана Антоняна, то его не на шутку встревожило появление в стаде чужих овец: «Сгинь, сатана!» — сказал он при виде этих овец, потом успокоил себя: «Ничего, тоже ведь головы… было пятьсот голов, будет пятьсот четыре».
Что же касается ножа Ишхана — то это был не нож, это был сам чёрт в образе ножа — висел, проклятый, у него на поясе, и болтался, разбойник — раз даже взял и раскрылся сам.
Пока был день, всё шло хорошо: солнышко светило, и так было приятно сидеть на камне и думать, что вот, дескать, и дед твоего деда сидел на этом же камне, пил воду из этого же родника и тут же, наверное, сушил свою мокрую бурку, а собака его, разлёгшись рядом, подрёмывала. Ах ты господи, надо же, и камень остался, и родник, и даже клочки той бурки сохранились, а вот прапрадеда, царство ему небесное, нету, давно уже нету, вместо него сидит теперь на камне Ишхан, всеми уважаемый человек, который четверых детей вырастил, железные кровати поставил у себя дома, а старшего его сына, профработника, в городе называют Вазген Ишханович.
И незачем, собственно говоря, тревожиться Ишхану об этих четырёх овцах. Скоро наступит ночь, и Аваг по просьбе его затянет долгие свои баяти, а он будет посмеиваться про себя и вслух подбадривать Авага: «Джан, Аваг! Молодец, Аваг!» Завен, распахнув ворот, продекламирует: «Однажды в Алеппо… Алеппо?.. Алеппо… Алеппо… собака-турок оскорбил мою нацию. Я схватил эту поганую собаку за горло…» Аваг, прервав свою песню, выскажет догадку: «Это из Ованеса Туманяна», а Павле медленно повернёт к ним голову: «Братцы, наверное, уже спать пора…» А про двух чёрных и двух белых овец никто ни слова не скажет. Овцы станут пастись вместе со всем стадом, ягнят народят. И однажды, в один прекрасный день, хозяин их узнает об этом и не найдётся, как отблагодарить пастухов. И люди узнают, как захотелось однажды Ишхану мяса, и овцы подходящие подвернулись, и нож при себе был, но Ишхан удержался и четырёх овец превратил в четырнадцать… Может, даже дочку хозяина этих овец Ишхан возьмёт к себе в дом невесткой.
Всё это так, конечно, но пропади ты пропадом, Аваг: вечером, когда все были в сборе, дёрнула его нелёгкая вспомнить, как брат его отца Тома побился как-то об заклад и съел целую овцу, а потом расчистил делянку в непроходимом лесу, срубая подряд все деревья. Павле проворчал, что всегда, мол, можно съесть одну овцу, если только она не очень жирная, а что касается рубки деревьев в лесу, то в этом нет сейчас никакой надобности, лесу-то почти не осталось, так что не рубить — сажать его надо. Ишхан с возмущением напомнил Павле, что и дед его — не будь он лихом помянут — и отец были большими болтунами, и, как видно, недаром сказано, что яблоко от яблони недалеко падает. Павле на это только хмыкнул, а Ишхан напомнил ещё и то, что и дед и отец Павле тоже любили сначала наговорить с три короба, а потом отказываться от своих слов.
— Ты, Ишхан, лучше прямо скажи, чего тебе надо от Павле… — вмешался дядюшка Аваг. — Ну?..
— Интересно мне, сможет он сейчас целого барана съесть?
Павле сказал, что целого барана он не ел никогда, да и не собирается, но вот, коли было бы мясо, не отказался бы от двух-трёх горячёньких шампуров. Если какой-то там Тома съел однажды целого барана, так он это сделал потому, что должен был потом лес рубить. А ему, Павле, рубить сейчас нечего. Если съесть барана и не поработать после — чёрт знает, что из этого выйдет. Правда, он съел однажды десять кило винограда, но причиной тому была война; он не знал тогда, придётся ли ему ещё хоть раз в жизни винограду поесть.
В философии Ишхан был слабоват, он притих, и дело, казалось, пошло на лад, всё было прекрасно, овцы плодились, нагуливали жир, дочь хозяина овец подрастала на радость сыну Ишхана… нет, и впрямь всё было прекрасно. И пастухи уже собирались спать, И вдруг Завен — чёрт его дёрнул за язык — принялся рассуждать о том, что шерсть у мериноса, правда, хороша, но вот мясо никуда не годится. Ишхан так и подскочил, словно за пазуху к нему блоха забралась.
— Дайте же заснуть, чёрт возьми, вот заладили: мясо да мясо!
Дядюшка Аваг рассмеялся:
— Ох, чтоб моль тебя изгрызла, Ишхан ты, Ишхан…
И вот с этой минуты перестала расти невестка Ишхана, даже наоборот — становилась всё меньше и меньше и вдруг превратилась в младенца. И… и тут родство Ишхана с хозяином овец сорвалось.
— К нашему стаду пристали четыре овцы местной породы, молоденькие, жирные, как раз для шашлыка, и пусть-ка теперь тебя грызёт моль, Аваг, а я погляжу на это.
В темноте послышалось, как ноги Завена влезли в сапоги. Затем он коротко приказал:
— Аваг, шампуры приготовь! Ишхан, дровишек подбрось в огонь! Павле, воды принеси! — И громко и с чувством продекламировал, наверное, из Туманяна: «Я схватил эту поганую собаку за горло и задушил его, вот так…»
Такой решительный оборот дела понравился Ишхану:
— Чего только не знает наш Завен, а? Десятерых с высшим образованием за пояс заткнёт. «Собака-турок оскорбил мою нацию… я схватил…» А как ты ещё говорил, Завен, помнишь: «Умри, Цезарь!»
Всё остальное было сделано быстро, с какой-то даже лихорадочной торопливостью и в полном молчании. Только Ишхан несколько раз повторил: «Однажды в Алеппо я схватил эту поганую собаку за горло…» (Потом во время следствия бедный Ишхан никак не мог припомнить название «Алеппо» и крепко выругался, помянув при этом отца своего, который не дал ему должного образования. Потом, чтобы восполнить пробел в показаниях, сказал, что Завен в тот вечер декламировал стихотворение Туманяна «Пёс и кот».)
Так пастухи не сказали ни слова, пока не съели первый шампур. Потом заговорил Завен:
— Всё-таки мясо у местной породы куда вкуснее, чем у мериноса.
Потом собаки залаяли, давая знать, что к стаду приближается человек. Беспокойство собак передалось пастухам, в только тут они вдруг смекнули, что ими совершено не что иное, как воровство. Беспечный Аваг удивлённо присвистнул, а у «свата» Ишхана кусок застрял в горле.
— Яго, Яго… ах, Яго, — сказал Завен и продолжал спокойно жевать, так как узнал голос человека, прикрикнувшего в темноте на собаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26