Впрочем, Пат считала Джанет уже достаточно взрослой для того, чтобы провести последнюю ночь в Трентоне как ей заблагорассудится. По всему дому разливался ровный предутренний свет, и потому яркая полоска под дверью кабинета бросилась Пат в глаза сразу, как только она поднялась наверх. Она удивленно пожала плечами и открыла дверь.
На мгновение она оторопела от вида сдвинутой мебели, но, увидев разбросанные письма в слишком знакомых пожелтевших конвертах и Джанет, лежавшую в глубоком обмороке, поняла все. Первым ее ощущением был страх, тут же сменившийся не то стыдом, не то раскаянием… Но затем пришло облегчение. Если бы ее ребенок не лежал здесь, на полу кабинета, с запрокинутым голубоватым лицом, с неловко подломленными коленями, она просто села бы сейчас в кресло и, закурив, в полную меру насладилась бы тем покоем, который испытывает человек, долго и мучительно скрывавший что-то и наконец освободившийся от этого груза…
Несмотря на небольшой рост и узкую кость, физически Пат была достаточной сильной женщиной. Выносливость и телесная ловкость отвечали не только требованиям профессии, когда часами приходилось стоять под софитами или забираться Бог знает куда в поисках новых материалов, но и ее внутренним представлениям о том, какой должна быть женщина. И потому она легко перенесла Джанет на все то же кожаное кресло, уложив так, что голова оказалась ниже ног. Ни нашатыря, ни духов под рукой не было, и Пат пришлось несколько раз достаточно ощутимо ударить девушку по щекам.
Длинные ресницы дрогнули, и Джанет открыла глаза. Но увидев над собой лицо матери, снова судорожно зажмурилась.
– Спокойно, спокойно, моя девочка, – Пат старалась говорить внятно, не показывая ни малейшего волнения, хотя ее сердце, как сумасшедшее, колотилось о ребра. – Можешь ничего не объяснять и ни в чем не раскаиваться. Раньше или позже это должно было произойти.
– Но, мама… Папа… – Джанет, стиснув голову руками, простонала эти простые детские слова.
– Возьми себя в руки, я сейчас, прямо сейчас расскажу тебе все, и ты увидишь, что здесь нет ничего, от чего стоило бы приходить в такое отчаяние и тем более терять сознание.
Джанет молча смотрела на мать расширенными глазами, в которых стояла боль, только боль.
– Ведь ты знаешь, что я приехала в Штаты совсем молоденькой, чуть старше тебя, девочкой. – Пат уже окончательно справилась с собой и, пододвинув стул, села напротив дочери, чтобы видеть ее лицо. – И конечно, я влюбилась. В него нельзя было не влюбиться. Мы жили не думая ни о чем, кроме нашей любви. И должна была появиться ты. Мэт очень хотел именно девочку, и сразу после твоего рождения мы собирались пожениться. (Боже, что я говорю!? Какую чудовищную ложь! Но ведь одновременно все именно так и было. И не занимайся самокопанием, – тут же одернула себя Пат, – ты рассказываешь ребенку. Ребенку.) Но незадолго до твоего рождения он умер, умер скоропостижно, в Голландии. Я осталась одна, в чужой стране, беременная, и тогда папа, то есть, я хотела сказать, Стив, предложил мне выйти за него замуж, потому что…
– Потому что давно любил тебя! – пылко прервала ее Джанет, и на ее лице появились признаки оживления.
– Нет, моя девочка. Он никогда не любил меня. А потому, что Мэтью был его давним другом. Он пожалел меня. Видишь, мы прожили с папой так долго, и нельзя сказать, что были несчастливы. Но расплачивались мы за это дорого. Я – за свою слабость, за то, что из-за ложного страха остаться одной давала Стиву лишь суррогат семьи, за то, что тратила себя на внешнее, предназначенное не мне… А он – за свою жалость, которая никогда не должна руководить нами, ибо всегда ведет к еще большим бедам.
Но ведь ты – ради кого мы оба и пошли на эту жертву – выросла настоящей и счастливой, правда? Джанет промолчала.
– И ты… Ты так никого и не любила больше!? – в словах дочери Пат услышала неподдельный ужас.
– Любила. – В левом плече Пат, как обычно при мысли о Милоше, закололи тоненькие острые иглы. – Но это было уже потом, когда мы разошлись со Стивом, – поспешила она успокоить дочь.
– Но ведь вы разошлись только три года назад, – прошептала Джанет, краснея и низко клоня голову.
– Ты считаешь меня старой? – улыбнулась Пат. – Это пройдет. Я и в двадцать с лишним представить не могла, что у моей коллеги, одной блистательной и талантливой дамы чуть за сорок, есть любовники. Дело не в этом. Дело в том, что, сколько бы у тебя их ни было, ты всегда должна понимать: полагаться можно только на себя. Только имея свой собственный, своей тяжелой работой выстроенный мир, ты значишь что-либо в мире внешнем. Ты должна уметь опираться на саму себя, иначе можно не только сломаться самой, но и потянуть за собой слишком многое и многих… – Пат говорила увлеченно и искренне, не замечая, как Джанет уходит в какие-то свои мысли.
– А мои дедушка с бабушкой… с той стороны? – осторожно спросила она.
– Их уже давно нет, – ответила Пат, не считая свои слова ложью, поскольку Губерта она вообще никогда не видела, а Руфь перестала существовать для нее после истории с Милошем – как раз и навсегда перестали существовать городок Кюсснахт, Альпы и университет Женевы.
– И они никогда меня не видели и… не хотели увидеть?
«Бедная малышка, ей так не хватает Чарльза!» – Пат крепко прижала к себе дочку.
– Нет. Не видели и не хотели. – На этот раз Пат была до конца честной и произнесла эти слова таким тоном, что Джанет побоялась расспрашивать дальше. – Вот видишь, я же говорила тебе, что все не так страшно и не так… сложно. И мы трое остались такими, какими были, не хуже и не лучше, правда?
Джанет неуверенно кивнула.
– Только не говори ничего па… папе, – эти слова прозвучали в ее устах как мольба.
– Конечно. И ты тоже. А теперь пойдем, я уложу тебя, как укладывала, когда ты была маленькой. – Пат вдруг словно впервые почувствовала, как безумно дорога и близка ей эта растрепанная долговязая девочка, дитя таких жарких, таких забытых лейквудских ночей.
– Нет, мама, я лучше еще посижу здесь, если можно.
– Как тебе будет лучше. А мне надо идти, – чуть виновато пояснила она. – Съемка уже через три часа.
Но уже у самой двери в спину ей прошелестело робко и вместе с тем требовательно:
– Но кто он был, мама?
И тогда Пат обернулась, прошла назад, села на широкую ручку кресла и, обняв Джанет за вздрагивающие плечи, какое-то время молча сидела, тихонько покачиваясь.
– Пой со мной, – неожиданно прошептала она, и два голоса, сначала неуверенно и сбиваясь, а после все слаженней и проникновенней допели до конца песню о розе, называвшуюся когда-то совсем иначе.
* * *
История собственного рождения настолько потрясла Джанет, что на время она забыла и о предках, и о возлюбленном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
На мгновение она оторопела от вида сдвинутой мебели, но, увидев разбросанные письма в слишком знакомых пожелтевших конвертах и Джанет, лежавшую в глубоком обмороке, поняла все. Первым ее ощущением был страх, тут же сменившийся не то стыдом, не то раскаянием… Но затем пришло облегчение. Если бы ее ребенок не лежал здесь, на полу кабинета, с запрокинутым голубоватым лицом, с неловко подломленными коленями, она просто села бы сейчас в кресло и, закурив, в полную меру насладилась бы тем покоем, который испытывает человек, долго и мучительно скрывавший что-то и наконец освободившийся от этого груза…
Несмотря на небольшой рост и узкую кость, физически Пат была достаточной сильной женщиной. Выносливость и телесная ловкость отвечали не только требованиям профессии, когда часами приходилось стоять под софитами или забираться Бог знает куда в поисках новых материалов, но и ее внутренним представлениям о том, какой должна быть женщина. И потому она легко перенесла Джанет на все то же кожаное кресло, уложив так, что голова оказалась ниже ног. Ни нашатыря, ни духов под рукой не было, и Пат пришлось несколько раз достаточно ощутимо ударить девушку по щекам.
Длинные ресницы дрогнули, и Джанет открыла глаза. Но увидев над собой лицо матери, снова судорожно зажмурилась.
– Спокойно, спокойно, моя девочка, – Пат старалась говорить внятно, не показывая ни малейшего волнения, хотя ее сердце, как сумасшедшее, колотилось о ребра. – Можешь ничего не объяснять и ни в чем не раскаиваться. Раньше или позже это должно было произойти.
– Но, мама… Папа… – Джанет, стиснув голову руками, простонала эти простые детские слова.
– Возьми себя в руки, я сейчас, прямо сейчас расскажу тебе все, и ты увидишь, что здесь нет ничего, от чего стоило бы приходить в такое отчаяние и тем более терять сознание.
Джанет молча смотрела на мать расширенными глазами, в которых стояла боль, только боль.
– Ведь ты знаешь, что я приехала в Штаты совсем молоденькой, чуть старше тебя, девочкой. – Пат уже окончательно справилась с собой и, пододвинув стул, села напротив дочери, чтобы видеть ее лицо. – И конечно, я влюбилась. В него нельзя было не влюбиться. Мы жили не думая ни о чем, кроме нашей любви. И должна была появиться ты. Мэт очень хотел именно девочку, и сразу после твоего рождения мы собирались пожениться. (Боже, что я говорю!? Какую чудовищную ложь! Но ведь одновременно все именно так и было. И не занимайся самокопанием, – тут же одернула себя Пат, – ты рассказываешь ребенку. Ребенку.) Но незадолго до твоего рождения он умер, умер скоропостижно, в Голландии. Я осталась одна, в чужой стране, беременная, и тогда папа, то есть, я хотела сказать, Стив, предложил мне выйти за него замуж, потому что…
– Потому что давно любил тебя! – пылко прервала ее Джанет, и на ее лице появились признаки оживления.
– Нет, моя девочка. Он никогда не любил меня. А потому, что Мэтью был его давним другом. Он пожалел меня. Видишь, мы прожили с папой так долго, и нельзя сказать, что были несчастливы. Но расплачивались мы за это дорого. Я – за свою слабость, за то, что из-за ложного страха остаться одной давала Стиву лишь суррогат семьи, за то, что тратила себя на внешнее, предназначенное не мне… А он – за свою жалость, которая никогда не должна руководить нами, ибо всегда ведет к еще большим бедам.
Но ведь ты – ради кого мы оба и пошли на эту жертву – выросла настоящей и счастливой, правда? Джанет промолчала.
– И ты… Ты так никого и не любила больше!? – в словах дочери Пат услышала неподдельный ужас.
– Любила. – В левом плече Пат, как обычно при мысли о Милоше, закололи тоненькие острые иглы. – Но это было уже потом, когда мы разошлись со Стивом, – поспешила она успокоить дочь.
– Но ведь вы разошлись только три года назад, – прошептала Джанет, краснея и низко клоня голову.
– Ты считаешь меня старой? – улыбнулась Пат. – Это пройдет. Я и в двадцать с лишним представить не могла, что у моей коллеги, одной блистательной и талантливой дамы чуть за сорок, есть любовники. Дело не в этом. Дело в том, что, сколько бы у тебя их ни было, ты всегда должна понимать: полагаться можно только на себя. Только имея свой собственный, своей тяжелой работой выстроенный мир, ты значишь что-либо в мире внешнем. Ты должна уметь опираться на саму себя, иначе можно не только сломаться самой, но и потянуть за собой слишком многое и многих… – Пат говорила увлеченно и искренне, не замечая, как Джанет уходит в какие-то свои мысли.
– А мои дедушка с бабушкой… с той стороны? – осторожно спросила она.
– Их уже давно нет, – ответила Пат, не считая свои слова ложью, поскольку Губерта она вообще никогда не видела, а Руфь перестала существовать для нее после истории с Милошем – как раз и навсегда перестали существовать городок Кюсснахт, Альпы и университет Женевы.
– И они никогда меня не видели и… не хотели увидеть?
«Бедная малышка, ей так не хватает Чарльза!» – Пат крепко прижала к себе дочку.
– Нет. Не видели и не хотели. – На этот раз Пат была до конца честной и произнесла эти слова таким тоном, что Джанет побоялась расспрашивать дальше. – Вот видишь, я же говорила тебе, что все не так страшно и не так… сложно. И мы трое остались такими, какими были, не хуже и не лучше, правда?
Джанет неуверенно кивнула.
– Только не говори ничего па… папе, – эти слова прозвучали в ее устах как мольба.
– Конечно. И ты тоже. А теперь пойдем, я уложу тебя, как укладывала, когда ты была маленькой. – Пат вдруг словно впервые почувствовала, как безумно дорога и близка ей эта растрепанная долговязая девочка, дитя таких жарких, таких забытых лейквудских ночей.
– Нет, мама, я лучше еще посижу здесь, если можно.
– Как тебе будет лучше. А мне надо идти, – чуть виновато пояснила она. – Съемка уже через три часа.
Но уже у самой двери в спину ей прошелестело робко и вместе с тем требовательно:
– Но кто он был, мама?
И тогда Пат обернулась, прошла назад, села на широкую ручку кресла и, обняв Джанет за вздрагивающие плечи, какое-то время молча сидела, тихонько покачиваясь.
– Пой со мной, – неожиданно прошептала она, и два голоса, сначала неуверенно и сбиваясь, а после все слаженней и проникновенней допели до конца песню о розе, называвшуюся когда-то совсем иначе.
* * *
История собственного рождения настолько потрясла Джанет, что на время она забыла и о предках, и о возлюбленном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69