Аррошкоа, самый элегантный из всех, кажется немного чужим среди этих горских парней (его настоящее имя Жан Дечарри, но с незапамятных времен все старшие сыновья в их семье носят это прозвище). К контрабандистам его привела не нужда (его семья владеет прекрасными землями), а каприз. Свежее красивое лицо, белокурые, загибающиеся кверху кошачьи усы, во взгляде тоже что-то кошачье, ласковое и неуловимое; его влечет к себе все, что приносит успех, все, что сверкает и радует; он любит Рамунчо за его блистательные победы в лапте и готов помогать ему добиться руки своей сестры Грациозы просто из удовольствия сделать что-нибудь наперекор своей матери. Флорентино, тоже большой друг Рамунчо, напротив, самый бедный из всех; у этого богатырского сложения рыжеволосого парня с низким широким лбом и добрыми кроткими глазами рабочей лошади нет ни отца, ни матери; все его имущество – потертый костюм и три розовые ситцевые рубашки; его единственная привязанность – пятнадцатилетняя девочка, сирота, как и он, такая же бедная и простая.
Наконец соизволил заговорить и Ичуа. Таинственно-доверительным тоном он рассказывает историю, происшедшую в пору его молодости на испанской территории, темной ночью, в ущелье Андарлаза. Два карабинера схватили его на повороте темной тропинки; ему удалось освободиться, потому что он сумел вытащить нож и наугад вонзить его в чью-то грудь: секундное сопротивление плоти, потом – крак! – лезвие внезапно вошло в тело, струя горячей крови потекла по его руке, человек упал, а он скрылся во мраке среди скал…
Голос, с невозмутимой безжалостностью произносящий эти слова, это тот же самый голос, что уже много лет звучит каждое воскресенье под гулкими сводами старинной церкви, благоговейно выпевая священные слова литургии.
– Уж если попался, то куда деваться? – добавляет рассказчик, испытующе всматриваясь в лица своих сотрапезников. – Уж если попался… Что значит жизнь одного человека в таких случаях? Я думаю, вы тоже не колебались бы ни минуты, если бы вас схватили… ведь так?..
– Ясное дело, – отвечает Аррошкоа, и в голосе его звучит какая-то детская бравада. – Ясное дело, нет… Подумаешь, жизнь какого-то карабинера!.. Что тут раздумывать!..
Добродушный Флорентино отворачивается, в глазах у него осуждение, по его лицу ясно видно, что он бы не решился, что он бы не убил.
– Ведь так? – снова повторяет Ичуа, на сей раз как-то странно глядя на Рамунчо. – Ты бы ведь тоже не колебался, правда?..
– Конечно, – покорно отвечает Рамунчо, – ну конечно, нет!..
Но, как и Флорентино, он отводит взгляд. Этот властный и холодный человек, полностью подчинивший его своей воле, внушает ему ужас. Все нежное и благородное, что есть в его душе, тревожно трепещет и бунтует. За столом устанавливается тишина, и Ичуа, чтобы сгладить впечатление, произведенное его рассказом, предлагает спеть.
Физическое ощущение блаженства после сытной еды и выпитого сидра, вкус послеобеденной сигареты быстро возвращают доверчивую радость этим ребяческим сердцам. А потом, ведь среди них находятся братья Ирагола, Маркос и Иоахим. Оба они родом из горной деревушки, расположенной над Мендиацпи, и славятся во всей округе своим импровизаторским даром. Они сочиняют прекрасные стихи на любую тему и тут же перекладывают их на музыку. Слушать их – истинное наслаждение.
– Представьте себе, – говорит Ичуа, – что ты, Маркос, – моряк, который хочет странствовать по морям и искать удачи в дальних странах; а ты, Иоахим, – пахарь, который любит свою деревню и не хочет покидать родные края. И вы будете по очереди в куплетах одинаковой длины рассказывать о радостях вашего ремесла на мотив… ну, скажем, на мотив Jru damacho. Давайте!
Братья сидят вполоборота друг к другу на дубовой скамье. Взоры их встречаются, они замирают в раздумье, и лишь легкий трепет век выдает напряженную работу мысли… Маркое, старший, начинает первым, и песня льется непрерывным потоком. Их гладко выбритые щеки, чеканные профили, властно выступающие над могучими шеями, застывшие в суровой неподвижности подбородки кажутся сошедшими со старинных римских монет. Они поют высокими, чуть гортанными голосами, как муэдзины в мечетях. Едва один заканчивает куплет, тотчас же вступает другой. Их фантазия оживляется и разгорается с каждым куплетом, лица их дышат вдохновением. Вокруг стола контрабандистов собираются люди и восхищенно слушают мудрые и вдохновенные слова, мелодичные и поэтические, которые рождает фантазия братьев.
Наконец на двадцатой строфе Ичуа прерывает их, чтобы дать им отдохнуть, и приказывает принести еще сидра.
– Но как вы этому научились? – спрашивает Рамунчо. – Откуда к вам это пришло?
– О, – отвечает Маркое, – ты ведь знаешь, это у нас семейное. Отец и дед были импровизаторами, их любили слушать на деревенских праздниках. Отец моей матери тоже был знаменитым импровизатором в Лесаке. А потом, мы упражняемся каждый день, когда гоним домой волов, доим коров, а зимой – когда сидим вечером у очага. Да, мы сочиняем каждый вечер… то брат придумает сюжет, то я… Нам обоим это очень нравится.
Когда приходит очередь Флорентино, который знает только старинные горские песни, он высоким дискантом затягивает жалобу пряхи, ту самую, что Рамунчо пел вчера в осенних сумерках, возвращаясь домой. Перед взором Рамунчо снова возникает мрачное небо, насыщенные влагой тучи, телега, запряженная волами, медленно бредущими внизу по узкой печальной долине к одинокой ферме. И вдруг его снова охватывает необъяснимая тревожная тоска, та же, что и вчера. Тоска при мысли о том, что он всю жизнь должен будет провести здесь, в этой деревне, зажатой нависающими горами. Смутное, неясное желание чего-то иного; томление по неведомым далям. Глаза его утратили всякое выражение и пристально вглядываются внутрь его самого. На какое-то мгновение он ощущает себя изгнанником, хотя и не знает из какой страны; обделенным, хотя и не знает чем; бездонная печаль сжимает сердце, словно текущая в его жилах кровь чужестранца вдруг отделила его несокрушимой преградой от его товарищей.
Три часа дня. Замолкли последние звуки литургии. Сегодня службы больше не будет. Прихожане, как и утром, с благоговейной торжественностью выходят из церкви; плотные черные мантильи скрывают лица и фигуры девушек; мужчины все в шерстяных беретах, лица их гладко выбриты, а темные живые глаза еще подернуты дымкой воспоминаний о былых временах.
Скоро начнутся игры и танцы, лапта и фанданго. Такова незыблемая традиция.
Небо становится чуть более золотистым, чувствуется приближение вечера. Внезапно опустевшая, забытая церковь, еще полная ароматом ладана, погружается в тишину, лишь старинная позолота алтаря таинственно мерцает в полумраке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Наконец соизволил заговорить и Ичуа. Таинственно-доверительным тоном он рассказывает историю, происшедшую в пору его молодости на испанской территории, темной ночью, в ущелье Андарлаза. Два карабинера схватили его на повороте темной тропинки; ему удалось освободиться, потому что он сумел вытащить нож и наугад вонзить его в чью-то грудь: секундное сопротивление плоти, потом – крак! – лезвие внезапно вошло в тело, струя горячей крови потекла по его руке, человек упал, а он скрылся во мраке среди скал…
Голос, с невозмутимой безжалостностью произносящий эти слова, это тот же самый голос, что уже много лет звучит каждое воскресенье под гулкими сводами старинной церкви, благоговейно выпевая священные слова литургии.
– Уж если попался, то куда деваться? – добавляет рассказчик, испытующе всматриваясь в лица своих сотрапезников. – Уж если попался… Что значит жизнь одного человека в таких случаях? Я думаю, вы тоже не колебались бы ни минуты, если бы вас схватили… ведь так?..
– Ясное дело, – отвечает Аррошкоа, и в голосе его звучит какая-то детская бравада. – Ясное дело, нет… Подумаешь, жизнь какого-то карабинера!.. Что тут раздумывать!..
Добродушный Флорентино отворачивается, в глазах у него осуждение, по его лицу ясно видно, что он бы не решился, что он бы не убил.
– Ведь так? – снова повторяет Ичуа, на сей раз как-то странно глядя на Рамунчо. – Ты бы ведь тоже не колебался, правда?..
– Конечно, – покорно отвечает Рамунчо, – ну конечно, нет!..
Но, как и Флорентино, он отводит взгляд. Этот властный и холодный человек, полностью подчинивший его своей воле, внушает ему ужас. Все нежное и благородное, что есть в его душе, тревожно трепещет и бунтует. За столом устанавливается тишина, и Ичуа, чтобы сгладить впечатление, произведенное его рассказом, предлагает спеть.
Физическое ощущение блаженства после сытной еды и выпитого сидра, вкус послеобеденной сигареты быстро возвращают доверчивую радость этим ребяческим сердцам. А потом, ведь среди них находятся братья Ирагола, Маркос и Иоахим. Оба они родом из горной деревушки, расположенной над Мендиацпи, и славятся во всей округе своим импровизаторским даром. Они сочиняют прекрасные стихи на любую тему и тут же перекладывают их на музыку. Слушать их – истинное наслаждение.
– Представьте себе, – говорит Ичуа, – что ты, Маркос, – моряк, который хочет странствовать по морям и искать удачи в дальних странах; а ты, Иоахим, – пахарь, который любит свою деревню и не хочет покидать родные края. И вы будете по очереди в куплетах одинаковой длины рассказывать о радостях вашего ремесла на мотив… ну, скажем, на мотив Jru damacho. Давайте!
Братья сидят вполоборота друг к другу на дубовой скамье. Взоры их встречаются, они замирают в раздумье, и лишь легкий трепет век выдает напряженную работу мысли… Маркое, старший, начинает первым, и песня льется непрерывным потоком. Их гладко выбритые щеки, чеканные профили, властно выступающие над могучими шеями, застывшие в суровой неподвижности подбородки кажутся сошедшими со старинных римских монет. Они поют высокими, чуть гортанными голосами, как муэдзины в мечетях. Едва один заканчивает куплет, тотчас же вступает другой. Их фантазия оживляется и разгорается с каждым куплетом, лица их дышат вдохновением. Вокруг стола контрабандистов собираются люди и восхищенно слушают мудрые и вдохновенные слова, мелодичные и поэтические, которые рождает фантазия братьев.
Наконец на двадцатой строфе Ичуа прерывает их, чтобы дать им отдохнуть, и приказывает принести еще сидра.
– Но как вы этому научились? – спрашивает Рамунчо. – Откуда к вам это пришло?
– О, – отвечает Маркое, – ты ведь знаешь, это у нас семейное. Отец и дед были импровизаторами, их любили слушать на деревенских праздниках. Отец моей матери тоже был знаменитым импровизатором в Лесаке. А потом, мы упражняемся каждый день, когда гоним домой волов, доим коров, а зимой – когда сидим вечером у очага. Да, мы сочиняем каждый вечер… то брат придумает сюжет, то я… Нам обоим это очень нравится.
Когда приходит очередь Флорентино, который знает только старинные горские песни, он высоким дискантом затягивает жалобу пряхи, ту самую, что Рамунчо пел вчера в осенних сумерках, возвращаясь домой. Перед взором Рамунчо снова возникает мрачное небо, насыщенные влагой тучи, телега, запряженная волами, медленно бредущими внизу по узкой печальной долине к одинокой ферме. И вдруг его снова охватывает необъяснимая тревожная тоска, та же, что и вчера. Тоска при мысли о том, что он всю жизнь должен будет провести здесь, в этой деревне, зажатой нависающими горами. Смутное, неясное желание чего-то иного; томление по неведомым далям. Глаза его утратили всякое выражение и пристально вглядываются внутрь его самого. На какое-то мгновение он ощущает себя изгнанником, хотя и не знает из какой страны; обделенным, хотя и не знает чем; бездонная печаль сжимает сердце, словно текущая в его жилах кровь чужестранца вдруг отделила его несокрушимой преградой от его товарищей.
Три часа дня. Замолкли последние звуки литургии. Сегодня службы больше не будет. Прихожане, как и утром, с благоговейной торжественностью выходят из церкви; плотные черные мантильи скрывают лица и фигуры девушек; мужчины все в шерстяных беретах, лица их гладко выбриты, а темные живые глаза еще подернуты дымкой воспоминаний о былых временах.
Скоро начнутся игры и танцы, лапта и фанданго. Такова незыблемая традиция.
Небо становится чуть более золотистым, чувствуется приближение вечера. Внезапно опустевшая, забытая церковь, еще полная ароматом ладана, погружается в тишину, лишь старинная позолота алтаря таинственно мерцает в полумраке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43