На следующий день в прекрасном настроении я покидал Хельсинки. Оно было прекрасным не только от моего радостного предчувствия возвращения (в гостях хорошо, а дома лучше), но и от удивительных встреч в этом городе, которые только что завершились приемом у мэра. А если у вас хорошее настроение, то даже после приема у коронованной особы вам непременно хочется сделать его еще лучше.
Именно так было, когда мы с финскими друзьями приехали из муниципалитета на вокзал к поезду, который отходил через четверть часа в Москву. Мы поднялись в вагон, вошли в купе, и Рая распечатала картонку, которой меня снабдил в дорогу муниципалитет. В ней не было шампанского и коньяка, какими нас угощали на приеме у мэра, но была бутылка финской водки. Я разлил ее в пластмассовые стаканчики, и она была воспринята с большим единодушием, чем аристократические напитки из Франции, Италии, Греции, вместе взятых, которые мы пили на приеме.
Настроение стало еще прекраснее. Мы вышли на перрон и начали прощаться. Вагон осаждали несколько столь же шумных компаний, как и наша, каждая из которых провожала «своего» пассажира.
И вдруг меня поразило, словно громом. На перроне стояла Финляндия. Она была в золотистой норковой шубе нараспашку и, как все финны, без головного убора. Легко вьющиеся светлые волосы спадали на плечи, глаза голубые и глубокие, как озера, лицо смеющееся. Она держала в руках фужер с шампанским. Вокруг суетились и горланили пассажиры и провожающие.
Такое уже было со мною. Женщину столь ослепительной красоты я однажды встречал. И тогда вот так же меня будто кто привязал к ней.
Мисс Финляндия выпила свое шампанское и в сопровождении эскорта мужчин стала подниматься в наш вагон. Петля, сладостно захлестнувшаяся на шее, потянула меня. Богиня и ее апостолы вошли в соседнее со мною купе, и сердце мое предательски замерло. Чтобы перевести его в рабочее состояние, мне пришлось войти в свое купе и достать из саквояжа валидол.
...Поезд тем временем стал медленно отходить. Я подошел к окну и вздрогнул: на перроне в толпе провожающих стоит та же ослепительно-красивая женщина и машет рукою. Темно-рыжая шуба распахнута, волосы разметал ветер, глаза горят, лицо смеется.
— Их две?
Метнулся к соседнему купе. Там у окна стоял лысеющий мужчина и махал рукой.
— Значит, одна... Финляндия одна..,
1981

ЭТО БЫЛА ВОЙНА
Вечером мы собирали отца на войну. Это было в августе сорок первого, в Сталинграде. Не первые и не последние проводы мужчин из нашего рабочего поселка, но тогда впервые начали говорить: «Берут стариков».
Так начинается повесть Владимира Еременко «Дождаться утра», это один из первых абзацев. Можно по нашей литературе составить антологию подобных начал: как провожали на войну отцов, сыновей, дочерей. Одни уходили, радуясь: сбылось их предназначение. Разумеется, это — молодые, еще не ведавшие, что их ждет, что ждет их матерей. По-другому уходили отцы семейств. Проводы на первую мировую войну, на гражданскую, на Великую Отечественную. Сколько же войн прокатилось по нашей земле, сколько судеб, о которых рассказано и не рассказано, и все они вместе — это судьба нашей Родины в XX веке.
О той войне, которую со временем назовут Великой Отечественной, писать начали задолго до войны. И песни слагали: «...и на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом!» Вот такие были эти песни и эти книги. А врага разбили под Москвой, на Волге под Сталинградом на перевалах Кавказских гор. Такого бедствия, такого тяжкого испытания наша страна еще не знала. И — такого всенародного подвига.
Минет август, минет осень, и уже зимой герой повести увидит своего отца все там же, недалеко от Сталинграда. В нашей памяти Сталинград — это год сорок второй, зима сорок второго — сорок третьего года, когда весь мир ждал исхода гигантской битвы, решившей исход второй мировой войны. Но еще в октябре сорок первого, когда фашистские армии подошли к Ростову-на-Дону, под Сталинградом начали рыть противотанковые рвы, окопы. Три оборонительных рубежа протянулись на 1100 километров. И всю эту землю, закаменевшую в безводной степи, а потом промерзшую, долбили ломами, лопатами. Более ста тысяч человек местного населения и почти девяносто тысяч военнообязанных строили эти рубежи.
«...По всему нашему пути мы видели тысячи людей, чернеющих на снегу. Люди напоминали мне изгородь из темных столбиков. Изгородь совсем не двигалась. Она ломалась. Ее жердинки то исчезали, то появлялись на снежном поле. Я понял, что это не изгородь, а люди, только тогда, когда тетя Ульяна сказала:
— Вон они, наши горемычные, землюшку долбят».
Литература о Великой Отечественной войне создавалась многими поколениями. И первые книги, первые поэмы, стихи, рассказы, повести были написаны тогда же, в годы войны, литераторами, чьи имена были известны. Не все эти книги выдержали испытание временем, иначе и быть не могло. Но они помогли победить, это — главное, будем благодарны им за это. Если бы не было победы, не было бы ничего, и время остановилось бы.
Потом пришло в литературу поколение фронтовиков, солдат и офицеров — в большинстве своем — переднего края. Они видели войну из окопов, и это свое знание, это видение принесли в литературу. Каждый из них по-своему рассказал о своей войне, а все вместе— о Великой Отечественной. Но подросло тем временем еще поколение. В годы войны все они были детьми, подростками, и то, что ими пережито, а потом передумано, то, что они знали и видели, могли рассказать только они сами.
«Я был ребенком, когда началась война,— пишет белорусский режиссер В. Дашук, поставивший трагические фильмы «Я из убитой деревни» и «У войны не женское лицо».— Но она и нас, мальчишек... обожгла своим огненным дыханием всенародной беды. Да, я не помню войны «в лицо» — не помню бомбежек, перестрелок, кровопролитных сражений, но разве забыть мне похоронку, пришедшую на отца, и горе матери, оставшейся вдовой? Разве забыть смерть старшего брата, подорвавшегося на мине? Разве забыть сиротский хлеб, состоявший из перемолотых желудей? Разве забыть соседа-калеку, вернувшегося к крестьянскому труду без рук?.. И когда пришло время серьезной, ответственной работы в кино, я уже знал, о чем буду снимать долго, если не всю жизнь...»
Владимир Еременко несколько старше, он не только помнит, он сам пережил и артобстрелы, и бомбежки: в Сталинграде мирным жителям выпала солдатская доля. Было ему тогда тринадцать лет. Это возраст «сыновей полков», сирот войны. Бывало, шла воинская часть через сожженную, отбитую у немцев деревню, в которой одни закопченные печные трубы, и подбирала с собой голодного, несчастного парнишку. Да они и сами просились, рвались на фронт. Оденут, обуют, стараются держать подальше от передовой, где-либо при поваре, но разве удержишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39