Тем более, что злые языки начали уже говорить,— и среди них особенно выделялся язык г. Марукэ,— что в повышении цены на керосин, центр (то есть центральное правление т-ва «Свет», находящееся в Баку) неповинен и что это результат его, Мазута Амо, инициативы — преимущество, коим Мазут Амо был так щедро наделен и благодаря чему не раз удостаивался особого внимания центрального правления. Не знаем, насколько основательны были эти разговоры, но мы, памятуя известную русскую пословицу, склонны думать, что «дыму» должен был предшествовать если не «огонь», то, по крайней мере, нечто похожее на него.
Дорогой читатель, обрати внимание на это мое совершенно деликатное и осторожное отношение к различного рода «шушуканьям», направленным против личности Мазута Амо. Скажите на милость, кто из сколько-нибудь уважающих себя авторов мог бы пожелать, чтоб его обвиняли в злословии на своего героя — или если не «героя», так, по крайней мере, на самую значительную, центральную фигуру своего романа? Для меня, в особенности, не только как для автора, но и как для человека было бы вдвойне неприятно подобное обвинение, так как
чувствую, что если бы я допустил по адресу занимающей меня персоны хоть маленькую недобросовестность, меня бы преследовали, лишили бы сна, изгрызли бы сердце мое искрометные глаза Мазута Амо. Впились бы в меня с высоты виселицы страдальческие глаза Мазута Амо...
В воскресенье, как было оповещено в объявлении, к 12 часам дня Мазут Амо уже стоял за еще не поднятым занавесом клубного зала и приготовлялся к выступлению. Смотрел он сквозь щель занавеса на собравшуюся в зале публику и, казалось, нервничал. Стоявший рядом с ним т. Вародян также проявлял признаки неудовольствия. Дело в том, что зал был далеко не полон. В первом ряду сидели бок о бок: генерал Алеш, Осеп Нариманов, врач. Арам Антоныч занимал первое кресло во втором ряду и, приподняв нос, разнюхивал воздух; в волнах воздуха, казалось, он искал чего-то, но не находил. Через два ряда за ним сидел сапожник Симон — Клубная Обезьяна. За этим поместился цирюльник Васил, который, поглаживая бороду, смотрел ему в затылок. Кроме сих почтенных наирян назовем еще Хаджи Манукофа Эфенди, некоторых преподавателей и преподавательниц реального училища и женской гимназии, учителей и учительниц приходских школ, священника Иусика Пройдоху, г. Абомарша; этим почти исчерпывался контингент совершеннолетних горожан. К ним, конечно, мы не причисляем студентов, курсисток и многих воспитанников (большею частью питомцев Эчмиадзинской духовной академии), которые как бы и сами чувствовали свое несовершеннолетие и стояли вдоль стен и у входа, хотя в зале было значительное количество скамеек, никем не занятых.
В десять минут первого Мазут Амо забеспокоился: посмотрев на часы, он обратился к т. Вародяну: «Нужно начинать». Последний вышел на минуту, что-то шепнул сторожу, а когда вернулся и сказал Мазуту Амо, что можно начать, со стороны входа послышался звонок, после чего вошли в залу несколько новых лиц: два-три студента, два-три приезжих офицера. Последними вошли г. Марукэ и Каро Дараян: они поместились на задних скамейках. Вскоре закрылась дверь и поднялся занавес...
И вот тут-то и развернулось перед зрителями чрезвычайно странное, неожиданное зрелище: в правом углу сцены стояло приспособление, походящее на кафедру, возле которого поместился Мазут Амо. В центре же сцены, перед тем же роковым зеленым столом (вероятно, в клубе не нашли другого) в председательском кресле сидел в качестве председателя — можете вы себе представить? — т. Вародян...
«Дурно, дурно пахло от этого наирского собрания»,— говорил впоследствии г. Марукэ. Говорил он это тогда, когда это собрание уже вошло в историю и его печальный исход был очевиден даже для гробовщика Енока...
Но ведь не мог же слышать «этого дурного запаха» — мы не говорим даже о гробовщике Еноке, который вообще мало разбирался в окружающем — но и не явившийся на собрание лавочник Колопотян или наирянин- ремесленник, ничего не слышавший об этом собрании, а если бы даже и слышавший,— ничего бы не понявший? Мог ли слышать, мог ли чувствовать набитый в вагоны, словно разлагающаяся рыба, наирский лапотник этот дурной запах? Тот мужик, что выполз из своей темной землянки, впервые увидел железную дорогу и, страшась ее неведомых далей, выл по-стариковски, пел свою дикую песнь «Веее-зут!..» — гениальное рычание тупого безысходного горя, делающее честь разве затравленному в зимнюю стужу волку, устремившему нос на луну...
Четверть первого собрание открылось.
«Кхи! кхи!» — сухо закашлял, поднеся два пальца к губам, т. Вародян и сказал свое вступительное слово коротко и внушительно. «Уважаемые дамы и господа!» — начал т. Вародян, хотя, кажется, дам и не было в зале, если, конечно, не считать учительницу ориорд Сато, которую лишь в переносном смысле можно было бы назвать «дамой», и то если б подобная невоспитанность была допустима в этом наирском городе. Тов. Вародян в своем вступительном слове сказал приблизительно о том, что наступили великие, знаменательные дни для всякого, для всех народов, и в частности для наирского народа. Он сообщил, что г. Амазасп сделает доклад о значении этих дней, и уверен, что почтенная публика с должным
вниманием отнесется к обсуждаемому вопросу. «Слово принадлежит докладчику г. Амазаспу»,— сказал в заключение товарищ Вародян и уселся. Пока г. Амазасп подошел к кафедре, выпил воды, в зале, под водительством генерала Алеша, стали кашлять и прочищать горло, словно все вместе собирались держать речь. Но вскоре наступило полное молчание, и Амо Амбарцумович — Мазут Амо наконец начал...
Я не в силах, конечно, воспроизвести со стенографической точностью эту историческую, знаменитую речь Мазута Амо. Но в сторону внешнее, то есть описание жестов, голоса, интонации и прочих тонкостей,— ибо, дорогой читатель, это сверх моих сил,— я постараюсь рассказать со всей правдивостью содержание его исторической речи и да простит меня тень Амо Амбарцумовича, если я по обстоятельствам, от меня не зависящим, позволю себе малейшее, хоть самое незначительное отступление.
— Хачатур Абовян в своем известном романе «Раны Армении» («Скорбь патриота») рассказывает, как немой лидийский царь Крез заговорил, благодаря чуду прелестной родной речи,— с таким подъемом начал свою знаменитую речь Мазут Амо.— Смысл сказанного в том,— разъяснил он затем,— что существование человека, лишенного отечества,— рана, язва; родная же речь — целебный бальзам. Вы знаете, конечно, с какой великой любовью, с каким воодушевлением воспевали все наши великие поэты, как, например, Алишан и Гамар Кати- па,— продолжал далее Мазут Амо,— свою родную землю, свой родной край, свое отечество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Дорогой читатель, обрати внимание на это мое совершенно деликатное и осторожное отношение к различного рода «шушуканьям», направленным против личности Мазута Амо. Скажите на милость, кто из сколько-нибудь уважающих себя авторов мог бы пожелать, чтоб его обвиняли в злословии на своего героя — или если не «героя», так, по крайней мере, на самую значительную, центральную фигуру своего романа? Для меня, в особенности, не только как для автора, но и как для человека было бы вдвойне неприятно подобное обвинение, так как
чувствую, что если бы я допустил по адресу занимающей меня персоны хоть маленькую недобросовестность, меня бы преследовали, лишили бы сна, изгрызли бы сердце мое искрометные глаза Мазута Амо. Впились бы в меня с высоты виселицы страдальческие глаза Мазута Амо...
В воскресенье, как было оповещено в объявлении, к 12 часам дня Мазут Амо уже стоял за еще не поднятым занавесом клубного зала и приготовлялся к выступлению. Смотрел он сквозь щель занавеса на собравшуюся в зале публику и, казалось, нервничал. Стоявший рядом с ним т. Вародян также проявлял признаки неудовольствия. Дело в том, что зал был далеко не полон. В первом ряду сидели бок о бок: генерал Алеш, Осеп Нариманов, врач. Арам Антоныч занимал первое кресло во втором ряду и, приподняв нос, разнюхивал воздух; в волнах воздуха, казалось, он искал чего-то, но не находил. Через два ряда за ним сидел сапожник Симон — Клубная Обезьяна. За этим поместился цирюльник Васил, который, поглаживая бороду, смотрел ему в затылок. Кроме сих почтенных наирян назовем еще Хаджи Манукофа Эфенди, некоторых преподавателей и преподавательниц реального училища и женской гимназии, учителей и учительниц приходских школ, священника Иусика Пройдоху, г. Абомарша; этим почти исчерпывался контингент совершеннолетних горожан. К ним, конечно, мы не причисляем студентов, курсисток и многих воспитанников (большею частью питомцев Эчмиадзинской духовной академии), которые как бы и сами чувствовали свое несовершеннолетие и стояли вдоль стен и у входа, хотя в зале было значительное количество скамеек, никем не занятых.
В десять минут первого Мазут Амо забеспокоился: посмотрев на часы, он обратился к т. Вародяну: «Нужно начинать». Последний вышел на минуту, что-то шепнул сторожу, а когда вернулся и сказал Мазуту Амо, что можно начать, со стороны входа послышался звонок, после чего вошли в залу несколько новых лиц: два-три студента, два-три приезжих офицера. Последними вошли г. Марукэ и Каро Дараян: они поместились на задних скамейках. Вскоре закрылась дверь и поднялся занавес...
И вот тут-то и развернулось перед зрителями чрезвычайно странное, неожиданное зрелище: в правом углу сцены стояло приспособление, походящее на кафедру, возле которого поместился Мазут Амо. В центре же сцены, перед тем же роковым зеленым столом (вероятно, в клубе не нашли другого) в председательском кресле сидел в качестве председателя — можете вы себе представить? — т. Вародян...
«Дурно, дурно пахло от этого наирского собрания»,— говорил впоследствии г. Марукэ. Говорил он это тогда, когда это собрание уже вошло в историю и его печальный исход был очевиден даже для гробовщика Енока...
Но ведь не мог же слышать «этого дурного запаха» — мы не говорим даже о гробовщике Еноке, который вообще мало разбирался в окружающем — но и не явившийся на собрание лавочник Колопотян или наирянин- ремесленник, ничего не слышавший об этом собрании, а если бы даже и слышавший,— ничего бы не понявший? Мог ли слышать, мог ли чувствовать набитый в вагоны, словно разлагающаяся рыба, наирский лапотник этот дурной запах? Тот мужик, что выполз из своей темной землянки, впервые увидел железную дорогу и, страшась ее неведомых далей, выл по-стариковски, пел свою дикую песнь «Веее-зут!..» — гениальное рычание тупого безысходного горя, делающее честь разве затравленному в зимнюю стужу волку, устремившему нос на луну...
Четверть первого собрание открылось.
«Кхи! кхи!» — сухо закашлял, поднеся два пальца к губам, т. Вародян и сказал свое вступительное слово коротко и внушительно. «Уважаемые дамы и господа!» — начал т. Вародян, хотя, кажется, дам и не было в зале, если, конечно, не считать учительницу ориорд Сато, которую лишь в переносном смысле можно было бы назвать «дамой», и то если б подобная невоспитанность была допустима в этом наирском городе. Тов. Вародян в своем вступительном слове сказал приблизительно о том, что наступили великие, знаменательные дни для всякого, для всех народов, и в частности для наирского народа. Он сообщил, что г. Амазасп сделает доклад о значении этих дней, и уверен, что почтенная публика с должным
вниманием отнесется к обсуждаемому вопросу. «Слово принадлежит докладчику г. Амазаспу»,— сказал в заключение товарищ Вародян и уселся. Пока г. Амазасп подошел к кафедре, выпил воды, в зале, под водительством генерала Алеша, стали кашлять и прочищать горло, словно все вместе собирались держать речь. Но вскоре наступило полное молчание, и Амо Амбарцумович — Мазут Амо наконец начал...
Я не в силах, конечно, воспроизвести со стенографической точностью эту историческую, знаменитую речь Мазута Амо. Но в сторону внешнее, то есть описание жестов, голоса, интонации и прочих тонкостей,— ибо, дорогой читатель, это сверх моих сил,— я постараюсь рассказать со всей правдивостью содержание его исторической речи и да простит меня тень Амо Амбарцумовича, если я по обстоятельствам, от меня не зависящим, позволю себе малейшее, хоть самое незначительное отступление.
— Хачатур Абовян в своем известном романе «Раны Армении» («Скорбь патриота») рассказывает, как немой лидийский царь Крез заговорил, благодаря чуду прелестной родной речи,— с таким подъемом начал свою знаменитую речь Мазут Амо.— Смысл сказанного в том,— разъяснил он затем,— что существование человека, лишенного отечества,— рана, язва; родная же речь — целебный бальзам. Вы знаете, конечно, с какой великой любовью, с каким воодушевлением воспевали все наши великие поэты, как, например, Алишан и Гамар Кати- па,— продолжал далее Мазут Амо,— свою родную землю, свой родной край, свое отечество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46