...Прошло уже больше недели, как Ксения вернулась от него на рассвете и крадучись пробралась в свою комнатенку. Она налила тазик воды, натерлась до красноты мокрым полотенцем, переменила белье и быстро легла в постель.
Утром, встретясь с Иннокентием, Ксения вдруг почувствовала к нему глухую неприязнь. Против воли поднималось в душе что-то мутное, противное, и она не могла вынести присутствия человека, с которым стала близка,
А Иннокентий, ослепленный своим счастьем, ничего не, замечал: с губ его не сходила довольная улыбка, в нем было одновременно и что-то робкое, и торжествующее, и это тоже было неприятно Ксении. Хорошо хоть нашлась причина, которая позволяла ей хотя бы временно не встречаться с ним.
А может быть, снова виной всему был Мажаров, давший знать о себе спустя столько лет? Не было дня, чтобы Ксения не думала о нем. Она ни минуты не сомневалась, что им руководили только эгоистические и корыстные цели, когда он решил снизойти до работы в деревне. При той душевной открытости и симпатиях, которыми сейчас окружали людей, отправлявшихся па помощь сельскому хозяйству, было легко взметнуться па гребень мощной волны и сделать себе карьеру!
Мысль о том, что Мажаров сможет использовать в своих низких интересах светлый и чистый порыв людей, их доверие, лишала Ксению душевного покоя. Если Мажаро-ву ничего не стоило надругаться над ее чувством, то он без зазрения совести сможет надругаться и над чем-то неизмеримо большим!
В черном провале неба роились скопища звезд, скрип снега под ногами, казалось, был слышен по всей деревне, но, когда Ксения останавливалась, тишина давила, звенела в ушах. Она принималась снова ходить взад и вперед по улице, точно это могло освободить ее от неутихающей, исподволь сосущей тревоги — что ожидает ее завтра?
Доклад длился уже больше часа. В старую церковь, еще в тридцатые годы переделанную под клуб, только по большим праздникам отапливаемую железной печуркой, народу набилось до отказа — плотно сидели на деревянных скамейках, на корточках у стен, па подоконниках, стояли по углам, толпились в тамбуре. Скоро так надышали, что серые стены, крашенные масляной краской, запотели, хотя от каменных плит пола тянуло холодом. Редкие плакаты и лозунги в этом неприютном, похожем на подвал или погреб помещении выглядели чужеродно и странно и еще резче подчеркивали неприглядную запущенность клуба. Сцены не
было, и президиум расположился за длинным столом около стены, где когда-то находился алтарь, вход в который теперь был замурован кирпичами. Стоявшие посредине клуба колонны многим заслоняли президиум, и люди то и дело клонились в сторону, чтобы видеть председателя, совсем утонувшего в фанерной, обитой красной материей трибуне.
Когда Лузгину предоставили слово и он стал втискиваться в узкую для его грузной фигуры трибуну, раздался дружный хохот, и кто-то под общее веселье предложил стесать председателя с одного бока топориком.
Такое начало собрания расстроило Ксению, но, к ее удивлению, понравилось самому Лузгину. Он с минуту ворочался в тесном футляре трибуны, сдвинул ее с места, приподнялся, как бы надевая на себя, и все это под неумолчный смех и гогот, и Ксения догадалась, что он делает так нарочно, чтобы расшевелить всех и расположить к себе.
Но вот Лузгин прокашлялся, оттопырил свои мясистые губы, подождал, когда стихнет шум в клубе, и серьезно, уже без улыбки, принялся читать отпечатанный на машинке доклад.
И мгновенно смыло веселое оживление, погасли глаза, загустела тишина, и скоро почти на всех лицах появилось равнодушное, отсутствующее выражение, словно люди приступили к необходимой, но утомительно скучной обязанности.
Ксения была поражена этой внезапной переменой и не знала, чем ее объяснить: то ли усталостью людей, то ли их полным безразличием к тому, о чем монотонно, усыпляюще ровно и бесстрастно докладывал Лузгин. Он раскраснелся, с его выбритых щек катился пот, он то и дело тыкал комком носового платка в лицо и продолжал читать, часто сбиваясь на цифрах, произнося их невнятно, проглатывая.
Вчера, когда Ксения знакомилась с докладом, он не показался ей таким удручающе однообразным и безжизненным; так мог рассказать о жизни колхоза кладовщик, производящий переучет всего что имеется у него на складе, но не руководитель большого коллектива, где у каждого есть свой характер и свои мысли о хозяйстве. Да, но почему же в чтении доклад представлялся ей вполне разумным, правильным и не вызывал никаких сомнений? Неужели это произошло потому, что сегодня она слушала его на людях, вдумывалась во все цифры, замечала всякие ме-
лота, волновалась за исход собрания и каждое слово уже звучало для нее по-другому?
Ксения всматривалась в обветренные, напряженно-спокойные лица с каким-то иным, обновляюще острым любопытством, и они не казались ей, как час тому назад, равнодушно-отсутствующими — нет, каждое лицо жило своей жизнью, своей мыслью, отличалось своим выражением. Доклад был явно неудачный, но Ксения не испытывала сейчас ни горечи, ни досады, а скорее радовалась тому, что он помог ей по-новому взглянуть на все, что происходило на собрании, как бы глазами тех людей, что сидели в полусумрачном зале.
«Нет, Лузгииа все-таки уважают здесь как хозяина,— подумала она.— Иначе никто бы не заставил этих людей второй час подряд слушать нудный и никому не нужный перечень мероприятий и цифр».
В клубе было по-прежнему тихо, лишь изредка в задних рядах кого-то бил надсадный простудный кашель да звенел пробкой графина Егор Дымшаков, наливая себе очередной стакан воды. Пил он гулко, врастяжку, на виду у всего зала, и Лузгин то и дело косился на него.
Ксения была довольна, что Егора выбрали в президиум, он сидел на противоположном от нее конце стола, весь подобранный, непроницаемо спокойный. Он был для нее главной опасностью, от него можно было ждать всего. Пока он вел себя сдержанно, и Ксения не знала, хорошо это или плохо, но то, что он находился в президиуме, как бы налагало на него дополнительную ответственность и сковывало его бунтарскую силу. Кроме того, прошла целая ночь, и, конечно, на него не могло не повлиять то, что случилось вчера на бюро, когда его никто не поддержал. Это должно было заставить его кое о чем задуматься!
Рядом с Егором Дымшаковым, упираясь локтями в стол, ощупывая всех в зале колючими, недобрыми глазами, согнулся Никита Ворожнев. Сидел он неподвижно, грузно, и, хотя с Егором его как бы разделяла невидимая стена, было заметно, что он все время настороже и готов в любое мгновение предупредить дерзкую, разрушительную выходку Дымшакова. По другую сторону от Ворожнева хмуро щурился Федор Мрыхин, за ним робко сутулилась доярка Гневышева, как всегда молчаливая и замкнутая, между нею и Ксенией поместилась Екатерина Черкашина и, заслоняя ладонью глаза, чертила что-то на листе бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109