Но есть на ее звездочке и ржавчина. Думаешь, эту ржавчину только я один вижу? Стропус людям рот заткнул, но, думаешь, те, которые в курсе дела, не перешептываются, не шушукаются?
— Чего былое вспоминать, чего, спрашивается, шушукаться?— старается утешить друга Унте, хотя сам не верит своим словам.— Твоя Рута все равно была лучшей дояркой, не зря ее отметили. А что до этой ржавчины, как ты говоришь, так и к ногам святого прах пристает.
— Ну и пусть пристает, но зачем же скрывать его? От самого близкого человека! — Бутгинас съеживается, как от удара.— Они со Стропусом все знали, а я оказался в дураках. Десять лет хранила она тайну, как змею за пазухой! Вот и скажи мне — мог бы ты верить такой женщине?
— Во всем Стропус виноват. Из кожи вон лез, только бы обогнать всех по показателям и соответственно по количеству орденов, позвякивающих на груди...
— Ах, уж эта спесь проклятая. Только бы взлететь повыше, только бы перещеголять опереньем другого. Неважно, какой ценой, но купить билет в ложу, где сидят избранные, чтобы все тебя видели. И моя Рута такой билет купила... А я, недотепа, думал, что главное в жизни человека — это честно вкалывать и жить по совести.— Голос Бутгинаса обрывается.— Какой-то'я не от мира сего, Унте, и ногу попасть не могу с такими, как Стропус... А они прут. Иногда даже через трупы шагают. И смеются тогда, когда у меня слезы на глаза навертываются.
Унте беспомощно шмыгает носом. Что-то сказать бы надо. Обязательно. Но все слова гроша ломаного не стоят! Гиринис молча подходит к Бутгинасу и, обняв, по-мужски несколько раз сжимает его плечо. Потом направляется к двери.
Оба долго молчат. Слышно, как на улице грохочут машины.
- Я всегда с тобой, Ляонас,— говорит Унте, не оборачиваясь.
- Я знаю...
Бутгинас горько улыбается в спину Унте. Отходит от подоконника, садится за письменный стол. И он уже не просто Ляонас, а серьезный человек, предсельсовета...
Звонили из Вильнюса. С телевидения. Тебя просят приехать и что-нибудь спеть.— говорит БУТГИНЯГ одной рукой отяжелевшую голову, а другой раскладывая какие-то бумаги.— Ишь как тебя твои старинные песни прославили, даже до столицы слух дошел.
Унте ошеломлен. Возвращается, придвигает кресло, садится напротив Бутгинаса. Нет, это какое-то недоразумение или розыгрыш.
— Дело серьезное,— принимается убеждать его Бутгинас— Звонил ответственный товарищ. Поначалу просил Стропуса, но не нашел, а заместитель Стропуса без согласования с ним наотрез отказался что-либо решать.
— Что решать?
— Командировать тебя в Вильнюс или не командировать.
— Меня?! Посылать или не посылать?— сердится Унте.— И еще кто: контора Стропуса!
— Так поезжай, ничего никому не сказав,— пытается найти золотую середину Бутгинас— Командировку тебе оплатит телестудия.
— Совсем у тебя котелок не варит, Ляонас! Разве я насчет оплаты? Стропус сядет у телевизора и будет выхваляться: видали, какой кадр я вырастил, наша самодеятельность — ого! Любитель пускать пыль в глаза! Два года болтает о строительстве Дома культуры, а сам палец о палец не ударил.
— И все же здорово, если ты по телевизору выступишь...— не унимается Бутгинас— Всей деревне честь. А уж о твоих родичах и говорить нечего. Отца порадовал бы, сестер... Только круглый дурак может отказаться от такого предложения.
— А я отказываюсь. Пусть буду круглым дураком, но я отказываюсь.— Унте решительно встает с кресла.— Если этим телевизионщикам Антанас Гиринис так дорог, пусть сюда приезжают со всеми своими причиндалами. Спою от души, себя не пожалею. Запишут, а потом народу покажут. Разве они со Стропусом в прошлом году не так поступили, когда он им кучу глупостей про наш колхоз наговорил? Чем же я, скажи, хуже его? Нет, не помчусь я к ним, задрав хвост, и не подумаю.
— Как знаешь,— раздраженно бросает Бутгинас — Твои, как говорится, свиньи, твои, как говорится, бобы. А я-то думал, что ты не упустишь случая со своим братом Повиласом в столице повидаться...
— Такая жара, а я, видишь ли, буду в городе потом исходить. Да и вообще, уж так ли давно я там был
Поскакал я в город Вильнюс на базар на шумный...
Унте весело смеется, вспомнив что-то, и семенит к двери, громко повторяя куплет той же самой песни:
Поскакал я в город Вильнюс на базар на шумный, вижу, там стоит девица средь подружек юных... Словно звездочка на небе средь просторов лунных...
III
С этой песней Унте прошлой осенью и уехал в Вильнюс к брату Повиласу. Трезвый, как только что родившееся дитя, выдувший за обедом всего пару кружек пива: и то потому, что цепелины были пересолены. Но настроение у него было прекрасное. Унте сам диву давался и не мог взять в толк, откуда эта веселость. Он и к автобусной станции спешил, задорно напевая назло деревенским сплетницам, уже шушукавшимся между собой: «Слышите, Гиринисов Унте на улице глотку дерет. Снова набрался».
Уехал он вечерним поездом, чтобы к утру быть в Вильнюсе и в тот же день, закончив все дела, вернуться назад. Удобнее всего было бы позвонить брату тут же, вылезши из вагона, сесть в троллейбус или взять такси. Но Унте подумал, что не стоит в такое время будить людей. Если бы это был не Повилас, а Даниелюс — другое дело. Конечно, и с Даниелюсом по-свински нельзя, он человек уважаемый. Голова района, руководитель. Все заседает. Крутится, вертится, а работы никакой. Весь прок только в том, что иногда, когда пожалует на побывку, отцу поможет сено скосить... А Повилас, тот твердо на ногах стоит. Твердо. И взлетел высоко. Поставь девять лестниц одну на другую и то вряд ли доберешься. Ученый! И не какой-нибудь — за границей свои работы печатает. Да, Повилас памятник себе уже поставил, не то что Жгутас-Жентулис. Ну как не гордиться таким братом... Худо только, что дорогу в родную деревню подзабыл. Один только раз в году в Дягимай появляется. Дела у него, конечно. Работа, всякие там симпозиумы, поездки. Его понять можно: будешь тратить время на знакомых, на родню, в такую высь не взмоешь. Так и отдалился он от своих; какой-то чужой, словно тайной окутан, и еще более недосягаем, чем прежде. Будто стоит на самой верхотуре, ухватившись за облака, а ты — мелкая букашка — внизу барахтаешься...
Унте с трудом отыскал свободное место, сел, достал из
Н кармана бутерброд и принялся жевать его крепкими зубами. Кое-кто из пассажиров, заполнивших за ночь затхлый ™ вокзальный зал ожидания, тоже подкреплялся чем бог послал, потому что все буфеты и столовки были еще закрыты. Одни запивали свою нехитрую снедь прямо из бутылок пивом или лимонадом, а кто с вечера не успел запастись напитками, довольствовался водой из крана. Скромные перронные лотки и киоски были не доступны для покупателей, а кто хотел скоротать время за чтением, должен был ^ отыскать в своем кармане вчерашний номер газеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
— Чего былое вспоминать, чего, спрашивается, шушукаться?— старается утешить друга Унте, хотя сам не верит своим словам.— Твоя Рута все равно была лучшей дояркой, не зря ее отметили. А что до этой ржавчины, как ты говоришь, так и к ногам святого прах пристает.
— Ну и пусть пристает, но зачем же скрывать его? От самого близкого человека! — Бутгинас съеживается, как от удара.— Они со Стропусом все знали, а я оказался в дураках. Десять лет хранила она тайну, как змею за пазухой! Вот и скажи мне — мог бы ты верить такой женщине?
— Во всем Стропус виноват. Из кожи вон лез, только бы обогнать всех по показателям и соответственно по количеству орденов, позвякивающих на груди...
— Ах, уж эта спесь проклятая. Только бы взлететь повыше, только бы перещеголять опереньем другого. Неважно, какой ценой, но купить билет в ложу, где сидят избранные, чтобы все тебя видели. И моя Рута такой билет купила... А я, недотепа, думал, что главное в жизни человека — это честно вкалывать и жить по совести.— Голос Бутгинаса обрывается.— Какой-то'я не от мира сего, Унте, и ногу попасть не могу с такими, как Стропус... А они прут. Иногда даже через трупы шагают. И смеются тогда, когда у меня слезы на глаза навертываются.
Унте беспомощно шмыгает носом. Что-то сказать бы надо. Обязательно. Но все слова гроша ломаного не стоят! Гиринис молча подходит к Бутгинасу и, обняв, по-мужски несколько раз сжимает его плечо. Потом направляется к двери.
Оба долго молчат. Слышно, как на улице грохочут машины.
- Я всегда с тобой, Ляонас,— говорит Унте, не оборачиваясь.
- Я знаю...
Бутгинас горько улыбается в спину Унте. Отходит от подоконника, садится за письменный стол. И он уже не просто Ляонас, а серьезный человек, предсельсовета...
Звонили из Вильнюса. С телевидения. Тебя просят приехать и что-нибудь спеть.— говорит БУТГИНЯГ одной рукой отяжелевшую голову, а другой раскладывая какие-то бумаги.— Ишь как тебя твои старинные песни прославили, даже до столицы слух дошел.
Унте ошеломлен. Возвращается, придвигает кресло, садится напротив Бутгинаса. Нет, это какое-то недоразумение или розыгрыш.
— Дело серьезное,— принимается убеждать его Бутгинас— Звонил ответственный товарищ. Поначалу просил Стропуса, но не нашел, а заместитель Стропуса без согласования с ним наотрез отказался что-либо решать.
— Что решать?
— Командировать тебя в Вильнюс или не командировать.
— Меня?! Посылать или не посылать?— сердится Унте.— И еще кто: контора Стропуса!
— Так поезжай, ничего никому не сказав,— пытается найти золотую середину Бутгинас— Командировку тебе оплатит телестудия.
— Совсем у тебя котелок не варит, Ляонас! Разве я насчет оплаты? Стропус сядет у телевизора и будет выхваляться: видали, какой кадр я вырастил, наша самодеятельность — ого! Любитель пускать пыль в глаза! Два года болтает о строительстве Дома культуры, а сам палец о палец не ударил.
— И все же здорово, если ты по телевизору выступишь...— не унимается Бутгинас— Всей деревне честь. А уж о твоих родичах и говорить нечего. Отца порадовал бы, сестер... Только круглый дурак может отказаться от такого предложения.
— А я отказываюсь. Пусть буду круглым дураком, но я отказываюсь.— Унте решительно встает с кресла.— Если этим телевизионщикам Антанас Гиринис так дорог, пусть сюда приезжают со всеми своими причиндалами. Спою от души, себя не пожалею. Запишут, а потом народу покажут. Разве они со Стропусом в прошлом году не так поступили, когда он им кучу глупостей про наш колхоз наговорил? Чем же я, скажи, хуже его? Нет, не помчусь я к ним, задрав хвост, и не подумаю.
— Как знаешь,— раздраженно бросает Бутгинас — Твои, как говорится, свиньи, твои, как говорится, бобы. А я-то думал, что ты не упустишь случая со своим братом Повиласом в столице повидаться...
— Такая жара, а я, видишь ли, буду в городе потом исходить. Да и вообще, уж так ли давно я там был
Поскакал я в город Вильнюс на базар на шумный...
Унте весело смеется, вспомнив что-то, и семенит к двери, громко повторяя куплет той же самой песни:
Поскакал я в город Вильнюс на базар на шумный, вижу, там стоит девица средь подружек юных... Словно звездочка на небе средь просторов лунных...
III
С этой песней Унте прошлой осенью и уехал в Вильнюс к брату Повиласу. Трезвый, как только что родившееся дитя, выдувший за обедом всего пару кружек пива: и то потому, что цепелины были пересолены. Но настроение у него было прекрасное. Унте сам диву давался и не мог взять в толк, откуда эта веселость. Он и к автобусной станции спешил, задорно напевая назло деревенским сплетницам, уже шушукавшимся между собой: «Слышите, Гиринисов Унте на улице глотку дерет. Снова набрался».
Уехал он вечерним поездом, чтобы к утру быть в Вильнюсе и в тот же день, закончив все дела, вернуться назад. Удобнее всего было бы позвонить брату тут же, вылезши из вагона, сесть в троллейбус или взять такси. Но Унте подумал, что не стоит в такое время будить людей. Если бы это был не Повилас, а Даниелюс — другое дело. Конечно, и с Даниелюсом по-свински нельзя, он человек уважаемый. Голова района, руководитель. Все заседает. Крутится, вертится, а работы никакой. Весь прок только в том, что иногда, когда пожалует на побывку, отцу поможет сено скосить... А Повилас, тот твердо на ногах стоит. Твердо. И взлетел высоко. Поставь девять лестниц одну на другую и то вряд ли доберешься. Ученый! И не какой-нибудь — за границей свои работы печатает. Да, Повилас памятник себе уже поставил, не то что Жгутас-Жентулис. Ну как не гордиться таким братом... Худо только, что дорогу в родную деревню подзабыл. Один только раз в году в Дягимай появляется. Дела у него, конечно. Работа, всякие там симпозиумы, поездки. Его понять можно: будешь тратить время на знакомых, на родню, в такую высь не взмоешь. Так и отдалился он от своих; какой-то чужой, словно тайной окутан, и еще более недосягаем, чем прежде. Будто стоит на самой верхотуре, ухватившись за облака, а ты — мелкая букашка — внизу барахтаешься...
Унте с трудом отыскал свободное место, сел, достал из
Н кармана бутерброд и принялся жевать его крепкими зубами. Кое-кто из пассажиров, заполнивших за ночь затхлый ™ вокзальный зал ожидания, тоже подкреплялся чем бог послал, потому что все буфеты и столовки были еще закрыты. Одни запивали свою нехитрую снедь прямо из бутылок пивом или лимонадом, а кто с вечера не успел запастись напитками, довольствовался водой из крана. Скромные перронные лотки и киоски были не доступны для покупателей, а кто хотел скоротать время за чтением, должен был ^ отыскать в своем кармане вчерашний номер газеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150