.. Приду вечерком, завтра, послезавтра, поору эдак часа три подряд и наверстаю. Так почему же нам в эту субботу, как и было намечено, с концертом в Епупютас не поехать?
Юркус словно костью поперхнулся. Его цепкие пальцы так и шныряли по рыжей растительности бороды, так и боронили упавшие на лоб волосы, а из-под них сверкали вытаращенные от неожиданности простодушные голубые. Потом он взмыл, как подброшенный вверх факел, и бросился Унте на шею.
— Друг мой, дружище! Спасение! — восклицал он, похлопывая ладонями по плечам своего недисциплинированного солиста.— Ведь я же сегодня по этому поводу и заходил к тебе! Хотел попросить тебя... если, конечно, у тебя какой-нибудь свободный вечерок найдется. Но как-то у меня не сразу получилось, не о том я речь повел, да и ты, как ощетинился. Думал, крышка, придется отложить концерт. А ты, оказывается, настоящий мужчина, товарищ Антанас! Сознательный, совестливый, не лишенный чувства долга. Замшелый, толстокожий, но под этой твоей кожей — не слон и не крокодил...
Унте отшатнулся от Юркуса, нескладно освобождаясь из его объятий, но пока освобождался от них, очутился посреди зала. Может быть, Юркус еще задержал бы его, но тут неслышно, как привидение, на пороге выросла Габриеле Стропене.
VII
Знала ли она, что вечер этот окажется для нее роковым? Что придет лето — с запахами пастбищ, раскаленных знойным солнцем, с духом сохнущего сена в стогах над Скарду-писом, под невинно-голубым куполом неба — и что под стрекот кузнечиков она сделает первый шаг к измене, к которой давно готовилась истосковавшаяся по любви душа? Нет, нет, она этого не подозревала, хотя и помышляла всякий раз, взбешенная равнодушием мужа.
Этот поздний осенний вечер она запомнила до мельчайших подробностей. Дико завывал ветер, срывал с деревьев листья, летевшие в лицо, из окон Дома культуры доносились глухие звуки пианино, а она стояла в нерешительности и не знала, что делать. Потом услышала, как захлопнулись двери. Пианино замолкло. И ей стало смешно, что стесняется какого-то рыжебородого парня, само имя которого всегда вызывало у ее мужа, Андрюса Стропуса, снисходительную улыбку. На самом же деле она просто не верила самой себе, думала, что осрамится. Но все получилось как нельзя лучше. Юркус попросил ее спеть дуэтом с Унте, и вскоре они оба лихо выводили развеселую народную песенку, которая должна была в субботу прозвучать и на концерте в Епушотасе:
Бежит филин по притвору, шпорами сверкая, а бедняшечки лисята — со страху помирая.
— Прекрасно! — похвалил Юркус и захлопал в ладоши.
— Ага, голос есть,— поддержал его Унте.— С вами петь можно.
— Все говорят, что у меня хороший голос, а ты ни разу не соизволил прийти на наш концерт,— однажды весной упрекнула Габриеле мужа.
Тот только пожал плечами, отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и дальше продолжал что-то записывать в толстую тетрадь.
На столе стояла ваза с распускающимися веточками ракиты, но Андрюс Стропус на них и внимания не обратил. Габриеле хотелось схватить эту вазу и швырнуть ее на пол. Но, убегая в другую комнату, она только дверьми хлопнула, да так, что ледяной грохот стекла еще долго отдавался в душе.
За ужином он сказал:
— Не пойму, что с тобой. У тебя совсем расшатались нервы.
Она прихлебывала чай — нарочито громко, шмыгая носом, потому что испытывала удовольствие, когда он злился.
— Видать, не очень-то тебе впрок это твое публичное развлечение,— съязвил Андрюс Стропус— Да и чести не делает. Ни мне, ни тебе. Пусть себе перед публикой кривляются всякие там свинарки, доярки, а твое место в школе.
— Мое место рядом с моим мужем, но у меня его нет,— отрезала Габриеле.
- Не пойму, чего мы не поделили. Тебе нравится как капустной бабочке порхать с одного кочана на другой и откладывать там свои яички; хорошо, порхай себе на солнце, пока какая-нибудь птица тебя не склюет; я же считаю, что человек рожден для полезной деятельности и имеет право получить за свой труд соответствующую мзду — славу, богатство, достойное положение в обществе. Два человека, два взгляда. Почему они не могут мирно сосуществовать? Конечно, я — деятельный человек — могу презирать тебя — капустную бабочку, но делаю исключение как женщине, ибо что до прекрасного пола, то у меня тут иное мнение.
Габриеле хотела было уточнить, что женщина для него — только довесок, что с первых же дней женитьбы он относился к ней как к игрушке, но смолчала, так как знала ранее, какой последует ответ («А может, я должен был помочь тебе сделать карьеру, вознести на вершину славы, на к Руту Бутгинене?»). За десять с лишним лет совместной жизни Габриеле успела так хорошо узнать Андрюса Стронуса, что почти безошибочно могла угадать, как он в том или другом случае поступит, какие слова сдобрит улыбкой, когда рассмеется или хмуро наморщит лоб, теребя черную щеточку усов под носом. В мыслях она не без иронии сравнивала его с читаной-перечитаной книгой, пошлой, скучно написанной, и хоть, кажется, знала эту книгу назубок, тем не менее была вынуждена заново ее перелистывать. Случалось, что она натыкалась на такое место, в которое раньше не успела вникнуть. Однако Габриеле никогда не испытывала удивления, словно именно этого и ждала. Как и в ту ночь, примерно года три назад, когда в одной сорочке бросилась к дверям, чтобы впустить его, своего Андрюса, только что вернувшегося из Вильнюса. И до чего же ей стало грустно, просто до слез, когда вместе с ним, ее мужем, в дом вошел и незнакомый мужчина, поразительно вежливый, элегантный, чуть-чуть навеселе, но Габриеле тут же успокоилась, подумав, что это не впервой. Поэтому только пристыженно ойкнула и юркнула в спальню. А следом за ней влетел ее благоверный, от которого тоже несло спиртным и табачным дымом, он обнял ее и принялся шепотом уверять, что это, мол, большой начальник, столичная штучка, полезный и уважаемый человек и что она, Габриеле, должна во что бы то ни стало произвести впечатление... Каким образом? Ее чертовски клонило ко сну, потому что с вечера долго не спала, дожидаясь приезда Андрюса. Она должна была заставить себя ласково улыбаться полупьяным мужчинам и вместе с ними нести какую-то околесицу, да еще неглиже... Да! Потому что, когда она попыталась было как полагается при госте одеться, Андрюс сказал, что она восхитительна в своей ночной рубашке, достаточно ей только халатик на плечи накинуть, а тот, из столицы, шумно поддержал его, пошутив, что грех, когда такая женщина скрывает свои прелести под одежкой. Так и сидела она на софе, зажатая между ними, и потягивала кофе с коньяком, мысленно ругая себя за то, что поступает так, как велит Андрюс. Не соглашается с ним, а все равно пляшет под его дудку. В тот вечер она, пожалуй, впервые почувствовала ненависть к нему, ее обуяло желание причинить ему боль, обидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Юркус словно костью поперхнулся. Его цепкие пальцы так и шныряли по рыжей растительности бороды, так и боронили упавшие на лоб волосы, а из-под них сверкали вытаращенные от неожиданности простодушные голубые. Потом он взмыл, как подброшенный вверх факел, и бросился Унте на шею.
— Друг мой, дружище! Спасение! — восклицал он, похлопывая ладонями по плечам своего недисциплинированного солиста.— Ведь я же сегодня по этому поводу и заходил к тебе! Хотел попросить тебя... если, конечно, у тебя какой-нибудь свободный вечерок найдется. Но как-то у меня не сразу получилось, не о том я речь повел, да и ты, как ощетинился. Думал, крышка, придется отложить концерт. А ты, оказывается, настоящий мужчина, товарищ Антанас! Сознательный, совестливый, не лишенный чувства долга. Замшелый, толстокожий, но под этой твоей кожей — не слон и не крокодил...
Унте отшатнулся от Юркуса, нескладно освобождаясь из его объятий, но пока освобождался от них, очутился посреди зала. Может быть, Юркус еще задержал бы его, но тут неслышно, как привидение, на пороге выросла Габриеле Стропене.
VII
Знала ли она, что вечер этот окажется для нее роковым? Что придет лето — с запахами пастбищ, раскаленных знойным солнцем, с духом сохнущего сена в стогах над Скарду-писом, под невинно-голубым куполом неба — и что под стрекот кузнечиков она сделает первый шаг к измене, к которой давно готовилась истосковавшаяся по любви душа? Нет, нет, она этого не подозревала, хотя и помышляла всякий раз, взбешенная равнодушием мужа.
Этот поздний осенний вечер она запомнила до мельчайших подробностей. Дико завывал ветер, срывал с деревьев листья, летевшие в лицо, из окон Дома культуры доносились глухие звуки пианино, а она стояла в нерешительности и не знала, что делать. Потом услышала, как захлопнулись двери. Пианино замолкло. И ей стало смешно, что стесняется какого-то рыжебородого парня, само имя которого всегда вызывало у ее мужа, Андрюса Стропуса, снисходительную улыбку. На самом же деле она просто не верила самой себе, думала, что осрамится. Но все получилось как нельзя лучше. Юркус попросил ее спеть дуэтом с Унте, и вскоре они оба лихо выводили развеселую народную песенку, которая должна была в субботу прозвучать и на концерте в Епушотасе:
Бежит филин по притвору, шпорами сверкая, а бедняшечки лисята — со страху помирая.
— Прекрасно! — похвалил Юркус и захлопал в ладоши.
— Ага, голос есть,— поддержал его Унте.— С вами петь можно.
— Все говорят, что у меня хороший голос, а ты ни разу не соизволил прийти на наш концерт,— однажды весной упрекнула Габриеле мужа.
Тот только пожал плечами, отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и дальше продолжал что-то записывать в толстую тетрадь.
На столе стояла ваза с распускающимися веточками ракиты, но Андрюс Стропус на них и внимания не обратил. Габриеле хотелось схватить эту вазу и швырнуть ее на пол. Но, убегая в другую комнату, она только дверьми хлопнула, да так, что ледяной грохот стекла еще долго отдавался в душе.
За ужином он сказал:
— Не пойму, что с тобой. У тебя совсем расшатались нервы.
Она прихлебывала чай — нарочито громко, шмыгая носом, потому что испытывала удовольствие, когда он злился.
— Видать, не очень-то тебе впрок это твое публичное развлечение,— съязвил Андрюс Стропус— Да и чести не делает. Ни мне, ни тебе. Пусть себе перед публикой кривляются всякие там свинарки, доярки, а твое место в школе.
— Мое место рядом с моим мужем, но у меня его нет,— отрезала Габриеле.
- Не пойму, чего мы не поделили. Тебе нравится как капустной бабочке порхать с одного кочана на другой и откладывать там свои яички; хорошо, порхай себе на солнце, пока какая-нибудь птица тебя не склюет; я же считаю, что человек рожден для полезной деятельности и имеет право получить за свой труд соответствующую мзду — славу, богатство, достойное положение в обществе. Два человека, два взгляда. Почему они не могут мирно сосуществовать? Конечно, я — деятельный человек — могу презирать тебя — капустную бабочку, но делаю исключение как женщине, ибо что до прекрасного пола, то у меня тут иное мнение.
Габриеле хотела было уточнить, что женщина для него — только довесок, что с первых же дней женитьбы он относился к ней как к игрушке, но смолчала, так как знала ранее, какой последует ответ («А может, я должен был помочь тебе сделать карьеру, вознести на вершину славы, на к Руту Бутгинене?»). За десять с лишним лет совместной жизни Габриеле успела так хорошо узнать Андрюса Стронуса, что почти безошибочно могла угадать, как он в том или другом случае поступит, какие слова сдобрит улыбкой, когда рассмеется или хмуро наморщит лоб, теребя черную щеточку усов под носом. В мыслях она не без иронии сравнивала его с читаной-перечитаной книгой, пошлой, скучно написанной, и хоть, кажется, знала эту книгу назубок, тем не менее была вынуждена заново ее перелистывать. Случалось, что она натыкалась на такое место, в которое раньше не успела вникнуть. Однако Габриеле никогда не испытывала удивления, словно именно этого и ждала. Как и в ту ночь, примерно года три назад, когда в одной сорочке бросилась к дверям, чтобы впустить его, своего Андрюса, только что вернувшегося из Вильнюса. И до чего же ей стало грустно, просто до слез, когда вместе с ним, ее мужем, в дом вошел и незнакомый мужчина, поразительно вежливый, элегантный, чуть-чуть навеселе, но Габриеле тут же успокоилась, подумав, что это не впервой. Поэтому только пристыженно ойкнула и юркнула в спальню. А следом за ней влетел ее благоверный, от которого тоже несло спиртным и табачным дымом, он обнял ее и принялся шепотом уверять, что это, мол, большой начальник, столичная штучка, полезный и уважаемый человек и что она, Габриеле, должна во что бы то ни стало произвести впечатление... Каким образом? Ее чертовски клонило ко сну, потому что с вечера долго не спала, дожидаясь приезда Андрюса. Она должна была заставить себя ласково улыбаться полупьяным мужчинам и вместе с ними нести какую-то околесицу, да еще неглиже... Да! Потому что, когда она попыталась было как полагается при госте одеться, Андрюс сказал, что она восхитительна в своей ночной рубашке, достаточно ей только халатик на плечи накинуть, а тот, из столицы, шумно поддержал его, пошутив, что грех, когда такая женщина скрывает свои прелести под одежкой. Так и сидела она на софе, зажатая между ними, и потягивала кофе с коньяком, мысленно ругая себя за то, что поступает так, как велит Андрюс. Не соглашается с ним, а все равно пляшет под его дудку. В тот вечер она, пожалуй, впервые почувствовала ненависть к нему, ее обуяло желание причинить ему боль, обидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150