Это Одри, увидев окружающую красоту, не смогла удержаться от простодушного восхищения. Что за черт! Я ведь ее ненавижу — и я ей украшаю существование. Но что правда, то правда — красотища какая! Одри старательно ищет, к чему бы прицепиться, но, увы, не к чему. Вкус у Эйлене превосходный. Комната во всех оттенках белого — ослепительный до синевы, нежный в тон слоновой кости с легким призвуком розового, словно лепестки цветов, прозрачное пенистое сияние кружев, унизанных чем-то блестящим… Одри заставляет себя вспомнить Лабиринт, трактирный чад, разъедающую жару, пропитанный потом боевой корсет и прочие реалии быта Деайнима и с удовольствием начинает свирепеть. Так ее, эту роскошь! Попытаться, что ли, довести Эйлене до угрызений совести? Хорошо бы, да не выйдет. Ладно, пусть уж себе надевает спокойно эти темно-пурпурные с золотом непонятные одежды, пусть шнурует сандалии, унизанные рубинами. Пусть потешится напоследок.
Эйлене-Аят (ох и вправду божественно выглядит) вышла в приемный зал. Одри, невзирая на всю свою ненависть к Эйлене, отдавала ей должное. Она отчаянно старалась если не запомнить, то хотя бы понять ее походку. Зачем, о пресветлая богиня? Эйлене — точеная, филигранная, с великолепной короной пепельно-серых волос, которые она гордо несет, держа голову чуть на отлете, да нежная золотистая кожа, да огромные глаза… И Одри, темноволосая, стриженная под пажа, широкоплечая жердь, серовато-смуглая, сильные расплющенные пальцы пианистки, и вся Одри такая же угловатая, как ее пальцы, и голова вечно склонена к плечу, словно чтоб рассмотреть получше какую-то мелочь. Если ей что-то противопоказано, то именно нежная и одновременно величественная поступь Эйлене. Но ведь Деайним-то восхищался красотой этого ядовитого создания! И Одри, погибая от самой что ни на есть бессмысленной ревности, утратила разом и чувство меры, и чувство юмора. Ее счастье, что походка Эйлене была действительно неповторимой.
— Да! — резко и властно бросила Эйлене что-то забормотавшему советнику.
— Повергаю к стопам божественной Правительницы…
К стопам. Узкие ремешки сандалий, украшенные рубинами, и щека Деайнима около этой сандалии.
— Нет. Мне безразлично. Ярмарочный город им и останется.
Ярмарочный город Вайкела. Жить в нем не живет никто. Шесть раз в год на целый месяц город-призрак Вайкела становится живым. В нем бушует ярмарка. Потом ярмарка уезжает куда-нибудь еще, и мертвые необитаемые дома молча ждут следующего прилива. Заселять Вайкелу нельзя, тут Эйлене права. Но эти бездомные…
— Подумайте о месте для закладки нового порта, — произносит Одри устами Эйлене-Аят, — старый не справляется. Вот пусть там эти бродяги и живут, когда сами построят.
Советник удивленно воззрился на божественную. Что порт задыхается — чистая правда, но сроду Эйлене в морских заботах ничего не смыслила, а о кораблях знала лишь, что они почему-то плавают. И страдальцев, согнанных с земли при переносе столицы в Конхалор, никак бы не пожалела. Скорей бы велела перевешать бунтовщиков, хотя какие они бунтовщики. Да такая мысль и мелькнула в голове у Эйлене только Одри перехватила и надежно заблокировала эту мысль прежде чем Эйлене успела сама ее осознать. Все, дружок Одри, хватит, лучше бы тебе помолчать.
— И займитесь этим сами, — капризно произносит уже сама Эйлене-Аят, — не беспокойте меня впредь по таким мелочам. У вас все?
— Нет, божественная, — отвечает советник, — Еще приговоры для утверждения.
— Приговоры в день праздника, — недовольно поморщилась Эйлене. — Сейчас я подпишу, но впредь приговоры приносите заранее. Приговор, подписанный в праздник, — дурная примета.
Праздник сегодняшний — в честь основания Конхалора. Конхалора, построенного руками каторжников. Белых стен, заложенных на белых костях. Город мертвых. Скольких посылали на это строительство умирать! Вот хоть Деайнима взять… А приговоры в городе крови подписывать, видишь ли, примета дурная. Нет, Эйлене-Аят, мне, видно, никогда тебя не понять. Одно счастье, что понимать осталось недолго.
Перо у Эйлене — особо обработанная соломинка. Ее тонкий стержень вставлен в держатель из благовонного дерева, украшенный на конце драгоценными камнями. Соломинка заполнена чем-то вязким, тягучим, иссиня-пурпурным. Приговоры заготовлены заранее, на свитках, отдаленно напоминающих папирус. Тонкая соломинка скользит по их желтоватой, сахарно мерцающей поверхности, оставляя за собой размашистую, по-мужски твердую роспись.
Одри вся сжалась. Ничего. Она завтра попробует спасти кого можно. Завтра. А сейчас пусть подписывает. Сегодня никого не казнят. А до завтра я с Эйлене управлюсь. Заговорщик. Шпион язычников. Еще шпион. Контрабандист. Еще шпион. Нет, положительно, у Эйлене шпиономания. Святотатство, ишь ты. Всего-то и дел, что повенчался парень с храмовой служительницей. Еще шпион… О господи всеблагий, за что?!
У Одри едва не вырвался этот вопль. Эйлене равнодушно выводила свою божественную подпись, а Одри вытянулась струной, не в силах выть, кричать и биться. Просто не в силах. Что ей Эйлене? Пусть бы тоже оплакала убитого.
Ну ясно. Трое бродяг убили и ограбили неизвестного. А неизвестный тот задушен петлей и повешен, и правая ладонь вся исполосована до костей, и головной цепочки нет, и одет базарным шакалом, и всего-то добра при нем найдено — сломанный стилет и изогнутая алота. О боже мой, господи!
Какие там бродяги. Храмовая стража, личная стража Эйлене-Аят. А бродяги для отвода глаз. Или, может, решили ограбить мертвого.
Я убью ее этой ночью. А потом сделаю петлю и суну в нее гордую, немыслимой красоты шею. Потому что мне этого не перенести. Я не могу жить в теле убийцы, оно мне мерзит. Если б я хоть могла вернуться. Но сама ведь отрезала за собой, сама сожгла мосты. Я сделаю петлю вот этими восхитительными руками. Я не буду оплакивать Деайнима в теле Эйлене. Я не хочу искусывать в кровь губы Эйлене. Губы его убийцы. Но раньше я убью ее. За Дени. Да и за Рича тоже. Рич умер по собственной трусости — но разве не приказ Эйлене направил руку палача? Рич умер от боли. А Эйлене умрет от страха. Клейкий ужас, неотделимый, словно взятый в руку и воспламенившийся фосфор — и столь же неугасимый. Конечно, можно найти основные точки сознания и перекрыть их, но это слишком легкая смерть. Вечер. Скорей бы вечер. Ночью я убью Эйлене. А к утру не станет и меня. Компьютер не сможет меня отозвать, он уже не знает, где я. Значит, мне самой придется избавляться от ненавистного тела.
С последними лучами заката, едва успев швырнуть в подсознание Эйлене первую порцию страха, Одри ощутила толчок. Со стыда тебе сгореть, наблюдатель Брентон. Так погрузилась в горе и мщение, что приняла поначалу отрыв за резь в желудке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26