-- Я удерживала. Одерживала.
-- Не уходи, Филадельфия, -- сказала бабушка. -- Пойми же, он ведет тебя на страдания и голод.
Филадельфия заплакала.
-- Я знаю. Знаю, не может то быть правдой, что ему насулили. Но он муж мне. И, значит, надо идти с ним.
Они пошли дальше. Вернулась Лувиния, встала позади нас вместе с Ринго. Медленно клубился желтый дым, и закат подкрашивал его своей червонной медью -- такой цвет бывает у облачка пыли, взбитой ногами путников, -- и дым, всклубясь дорожной пылью, восходил затем ввысь, повисал, чтоб раствориться в небе.
- Сволочи, бабушка! -- вырвалось у меня. -- Сволочи янки!
И мы все трое -- бабушка, и я, и Ринго -- закричали вместе:
-- Сволочи! Сволочи! Сволочи!
РЕЙД
1
Записку эту бабушка написала красно-лиловым соком лаконоса.
-- Ступайте с ней прямо к миссис Компсон и прямо возвращайтесь домой, -сказала бабушка. -- По пути нигде не останавливайтесь.
-- Пешком то есть? -- сказал Ринго. -- Вы хотите, чтоб мы топали пешком все четыре мили в Джефферсон и потом обратно, а эти две лошади чтоб стояли даром на дворе?
-- Они не наши, -- сказала бабушка. -- Я их должна сберечь и возвратить.
-- Это называется у вас беречь -- отправляться на них незнамо куда и на сколько... -- сказал Ринго.
-- Чтоб выпорола, захотел? -- сказала Лувиния.
-- Нет, мэм, -- сказал Ринго.
Придя в Джефферсон к миссис Компсон, мы отдали ей записку, взяли шляпку, зонтик и ручное зеркальце и воротились домой. Днем повозку смазали, а вечером после ужина бабушка, опять макая перо в ягодный сок, записала на бумажке: "Полковник Натаниэль Дж. Дик, ...и кавалерийский полк из штата Огайо", сложила бумажку и булавкой прикрепила к платью изнутри.
-- Теперь уж не забуду, -- сказала она.
-- А забыли б, так эти озорники вам напомнили бы, -- сказала Лувиния. -Уж им-то не забыть, как он вошел как раз вовремя, не дал солдатам выхватить их из-под вашей юбки и приколотить к конюшенным воротам, как две шкурки енотовых.
-- Да, -- сказала бабушка. -- А сейчас всем в постель.
Мы жили теперь у Джоби; к потолочной балке прибили одним краем стеганое красное одеяло, поделив хибару на две комнатки. Рано утром Джоби подал повозку; бабушка вышла в шляпке миссис Компсон, поднялась на сиденье и велела Ринго раскрыть над ней зонтик, а сама взяла вожжи. Тут все мы повернули головы к Джоби; он засовывал в повозку, под одеяла что-то железное -- остаток трофейного ружья, несгоревший ствол, который мы с Ринго нашли на пепелище.
-- Что это? -- спросила бабушка. Джоби не поднял глаз.
-- Увидят -- дуло высунулось, и подумают, ружье чин чином, -- сказал Джоби.
-- И что же дальше? -- сказала бабушка.
-- Я пособляю, как могу, чтоб серебро вернуть и мулов, -- сказал Джоби, ни на кого не глядя.
Лувиния молчала. Они с бабушкой только смотрели на Джоби. Помедлив, он убрал ружейный ствол из повозки. Бабушка подняла вожжи.
-- Возьмите с собой Джоби, -- сказала Лувиния. -- Хоть кучер будет.
-- Нет, -- сказала бабушка. -- Разве ты не видишь, что у меня и без того достаточно забот?
-- А вы останьтесь, а поеду я, -- сказала Лувиния. -- И добуду вам их.
-- Нет, -- сказала бабушка. -- Ничего со мною не случится. Я выспрошу, где полковник Дик, найду его, затем сундук в повозку, а Люш при мулах -- и вернемся все домой.
Тут Лувиния повела себя точь-в-точь как дядя Бак Маккаслин в то утро нашего отъезда в Мемфис. Держась за колесо и глядя на бабушку из-под полей отцовой старой шляпы, она закричала:
-- Не тратьте вы время на всяких полковников! Велите неграм, чтоб прислали Люша к вам, да велите ему отыскать сундук и мулов, да отколотите его после! -- Повозка тронулась; Лувиния сняла руку с колеса и пошла рядом, крича бабушке: -- Зонтиком! Обломайте об него весь зонтик!
-- Хорошо, -- сказала бабушка.
Едем по двору, миновали пепелище с торчащими трубами; мы с Ринго нашли там и механизм от наших высоких стоячих часов. Солнце восходит, отсвечивая от труб, и между ними виднеется Лувиния -- стоит у хибары, глядит на нас из-под руки. Позади нее Джоби и держит ствол ружья. Янки снесли ворота начисто; а вот мы уже на дороге.
-- Хотите, сяду править? -- сказал я.
-- Править буду я, -- сказала бабушка. -- Лошади не наши.
-- Да на них последний янки глянет и поймет, что им невмоготу и при пехоте тащиться, -- сказал Ринго. -- И хотел бы я знать, какой кучер может этим клячам повредить -- разве такой, что уж не сможет их и на ногах удержать, и лягут посередь дороги, чтоб собственная переехала повозка.
Ехали дотемна; свернувши в сторону, заночевали. На заре опять тронулись в путь.
-- Дайте-ка сменю вас, -- сказал я.
-- Править буду я, -- сказала бабушка. -- Лошади мной взяты.
-- Если устал без дела, можешь зонтик подержать, -- сказал Ринго. -- Моя рука роздыха просит.
Я взял зонтик, и Ринго лег на дно повозки, надвинул шляпу на глаза.
-- Разбуди, когда подъезжать станем к Хокхерсту, -- сказал он. -- Чтоб издаля мне разглядеть железную дорогу, про какую рассказываешь.
Так он и ехал все последующие шесть дней -- спал в повозке, лежа на спине и прикрыв шляпой глаза, или в очередь со мной держал зонтик над бабушкой, не давая мне уснуть своими разговорами о железной дороге, которую сам он ни разу не видал и которую я видел в то Рождество, когда гостил в Хокхерсте. У нас с ним вечно состязание. Мы почти в точности ровесники, и, по мнению отца, Ринго сообразительней меня, -- но для нас это так же мало имеет значения, как и разница в цвете нашей кожи. Значение имеет для нас то, что один из нас сделал или повидал такого, чего другому еще не привелось, -- и с того Рождества я обогнал Ринго, поскольку повидал железную дорогу, паровоз. Поздней, однако, я уразумел, что не только в том был смысл железной дороги для Ринго: она была как символ общего порыва (увиденного нами лишь под конец пути и понятого не сразу). Самого Ринго тоже словно бы влекло, тянуло что-то, и железная дорога, мчащийся паровоз олицетворяли эту тягу, уже бурно охватившую его народ, -- этот порыв безотчетный и темный -темней, чем кожа негритянская, -- и влекущий вослед за иллюзией, грезой, яркой и расплывчато-неясной, ибо не было в наследии народа, в памяти даже старых стариков ничего такого, что бы позволило им четко сказать людям: вот, мол, что мы там обрящем; и Ринго и других влекло что-то неведомое им, но осязаемое -- гнал один из тех импульсов, необъяснимых и неодолимых, какие возникают у народов временами и заставляют сняться с места, отринуть привычность и обжитость дома, земли, -- налегке и слепо устремясь куда-то на свет надежды и фатума.
Мы ехали; ехали медленно. Или, может быть, так нам казалось оттого, что местность пошла словно совсем необитаемая; во весь тот день мы и жилья не видели ни одного. Но я молчал, не задавал вопросов, и бабушка молча сидела под зонтиком, в шляпке миссис Компсон, и лошади шли нога за ногу, так что даже поднятая нами пыль опережала нас;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
-- Не уходи, Филадельфия, -- сказала бабушка. -- Пойми же, он ведет тебя на страдания и голод.
Филадельфия заплакала.
-- Я знаю. Знаю, не может то быть правдой, что ему насулили. Но он муж мне. И, значит, надо идти с ним.
Они пошли дальше. Вернулась Лувиния, встала позади нас вместе с Ринго. Медленно клубился желтый дым, и закат подкрашивал его своей червонной медью -- такой цвет бывает у облачка пыли, взбитой ногами путников, -- и дым, всклубясь дорожной пылью, восходил затем ввысь, повисал, чтоб раствориться в небе.
- Сволочи, бабушка! -- вырвалось у меня. -- Сволочи янки!
И мы все трое -- бабушка, и я, и Ринго -- закричали вместе:
-- Сволочи! Сволочи! Сволочи!
РЕЙД
1
Записку эту бабушка написала красно-лиловым соком лаконоса.
-- Ступайте с ней прямо к миссис Компсон и прямо возвращайтесь домой, -сказала бабушка. -- По пути нигде не останавливайтесь.
-- Пешком то есть? -- сказал Ринго. -- Вы хотите, чтоб мы топали пешком все четыре мили в Джефферсон и потом обратно, а эти две лошади чтоб стояли даром на дворе?
-- Они не наши, -- сказала бабушка. -- Я их должна сберечь и возвратить.
-- Это называется у вас беречь -- отправляться на них незнамо куда и на сколько... -- сказал Ринго.
-- Чтоб выпорола, захотел? -- сказала Лувиния.
-- Нет, мэм, -- сказал Ринго.
Придя в Джефферсон к миссис Компсон, мы отдали ей записку, взяли шляпку, зонтик и ручное зеркальце и воротились домой. Днем повозку смазали, а вечером после ужина бабушка, опять макая перо в ягодный сок, записала на бумажке: "Полковник Натаниэль Дж. Дик, ...и кавалерийский полк из штата Огайо", сложила бумажку и булавкой прикрепила к платью изнутри.
-- Теперь уж не забуду, -- сказала она.
-- А забыли б, так эти озорники вам напомнили бы, -- сказала Лувиния. -Уж им-то не забыть, как он вошел как раз вовремя, не дал солдатам выхватить их из-под вашей юбки и приколотить к конюшенным воротам, как две шкурки енотовых.
-- Да, -- сказала бабушка. -- А сейчас всем в постель.
Мы жили теперь у Джоби; к потолочной балке прибили одним краем стеганое красное одеяло, поделив хибару на две комнатки. Рано утром Джоби подал повозку; бабушка вышла в шляпке миссис Компсон, поднялась на сиденье и велела Ринго раскрыть над ней зонтик, а сама взяла вожжи. Тут все мы повернули головы к Джоби; он засовывал в повозку, под одеяла что-то железное -- остаток трофейного ружья, несгоревший ствол, который мы с Ринго нашли на пепелище.
-- Что это? -- спросила бабушка. Джоби не поднял глаз.
-- Увидят -- дуло высунулось, и подумают, ружье чин чином, -- сказал Джоби.
-- И что же дальше? -- сказала бабушка.
-- Я пособляю, как могу, чтоб серебро вернуть и мулов, -- сказал Джоби, ни на кого не глядя.
Лувиния молчала. Они с бабушкой только смотрели на Джоби. Помедлив, он убрал ружейный ствол из повозки. Бабушка подняла вожжи.
-- Возьмите с собой Джоби, -- сказала Лувиния. -- Хоть кучер будет.
-- Нет, -- сказала бабушка. -- Разве ты не видишь, что у меня и без того достаточно забот?
-- А вы останьтесь, а поеду я, -- сказала Лувиния. -- И добуду вам их.
-- Нет, -- сказала бабушка. -- Ничего со мною не случится. Я выспрошу, где полковник Дик, найду его, затем сундук в повозку, а Люш при мулах -- и вернемся все домой.
Тут Лувиния повела себя точь-в-точь как дядя Бак Маккаслин в то утро нашего отъезда в Мемфис. Держась за колесо и глядя на бабушку из-под полей отцовой старой шляпы, она закричала:
-- Не тратьте вы время на всяких полковников! Велите неграм, чтоб прислали Люша к вам, да велите ему отыскать сундук и мулов, да отколотите его после! -- Повозка тронулась; Лувиния сняла руку с колеса и пошла рядом, крича бабушке: -- Зонтиком! Обломайте об него весь зонтик!
-- Хорошо, -- сказала бабушка.
Едем по двору, миновали пепелище с торчащими трубами; мы с Ринго нашли там и механизм от наших высоких стоячих часов. Солнце восходит, отсвечивая от труб, и между ними виднеется Лувиния -- стоит у хибары, глядит на нас из-под руки. Позади нее Джоби и держит ствол ружья. Янки снесли ворота начисто; а вот мы уже на дороге.
-- Хотите, сяду править? -- сказал я.
-- Править буду я, -- сказала бабушка. -- Лошади не наши.
-- Да на них последний янки глянет и поймет, что им невмоготу и при пехоте тащиться, -- сказал Ринго. -- И хотел бы я знать, какой кучер может этим клячам повредить -- разве такой, что уж не сможет их и на ногах удержать, и лягут посередь дороги, чтоб собственная переехала повозка.
Ехали дотемна; свернувши в сторону, заночевали. На заре опять тронулись в путь.
-- Дайте-ка сменю вас, -- сказал я.
-- Править буду я, -- сказала бабушка. -- Лошади мной взяты.
-- Если устал без дела, можешь зонтик подержать, -- сказал Ринго. -- Моя рука роздыха просит.
Я взял зонтик, и Ринго лег на дно повозки, надвинул шляпу на глаза.
-- Разбуди, когда подъезжать станем к Хокхерсту, -- сказал он. -- Чтоб издаля мне разглядеть железную дорогу, про какую рассказываешь.
Так он и ехал все последующие шесть дней -- спал в повозке, лежа на спине и прикрыв шляпой глаза, или в очередь со мной держал зонтик над бабушкой, не давая мне уснуть своими разговорами о железной дороге, которую сам он ни разу не видал и которую я видел в то Рождество, когда гостил в Хокхерсте. У нас с ним вечно состязание. Мы почти в точности ровесники, и, по мнению отца, Ринго сообразительней меня, -- но для нас это так же мало имеет значения, как и разница в цвете нашей кожи. Значение имеет для нас то, что один из нас сделал или повидал такого, чего другому еще не привелось, -- и с того Рождества я обогнал Ринго, поскольку повидал железную дорогу, паровоз. Поздней, однако, я уразумел, что не только в том был смысл железной дороги для Ринго: она была как символ общего порыва (увиденного нами лишь под конец пути и понятого не сразу). Самого Ринго тоже словно бы влекло, тянуло что-то, и железная дорога, мчащийся паровоз олицетворяли эту тягу, уже бурно охватившую его народ, -- этот порыв безотчетный и темный -темней, чем кожа негритянская, -- и влекущий вослед за иллюзией, грезой, яркой и расплывчато-неясной, ибо не было в наследии народа, в памяти даже старых стариков ничего такого, что бы позволило им четко сказать людям: вот, мол, что мы там обрящем; и Ринго и других влекло что-то неведомое им, но осязаемое -- гнал один из тех импульсов, необъяснимых и неодолимых, какие возникают у народов временами и заставляют сняться с места, отринуть привычность и обжитость дома, земли, -- налегке и слепо устремясь куда-то на свет надежды и фатума.
Мы ехали; ехали медленно. Или, может быть, так нам казалось оттого, что местность пошла словно совсем необитаемая; во весь тот день мы и жилья не видели ни одного. Но я молчал, не задавал вопросов, и бабушка молча сидела под зонтиком, в шляпке миссис Компсон, и лошади шли нога за ногу, так что даже поднятая нами пыль опережала нас;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52