Удивительно, что ты совсем не седеешь, Валентин Николаевич.
С т о р и ц ы н. А ты изрядно пообносился, козлиная бородка! Сколько тебе лет, Телемаша? Я помню тебя лет тридцать, да до этого ты еще сколько-то жил…
Т е л е м а х о в. Однолетки. Да, волчья шерсть. Как твоя книга: идет?
С т о р и ц ы н. Да что, голубчик, удивительно! – пятое издание готовлю.
Т е л е м а х о в. Ого!
С т о р и ц ы н. Да, непостижимо! Ну, а твоя как?
Т е л е м а х о в. Моя? (Смотрит поверх очков.) Стоит на полках как вкопанная.
С т о р и ц ы н. Да что ты! Это у тебя издатель плохой, Телемаша, это же недопустимо!
Т е л е м а х о в. Издатель тут ни при чем, книга плохая.
С т о р и ц ы н. Прекрасная книга, великолепная книга!
Т е л е м а х о в. Ну, оставь, не люблю. Слушай, Валентин Николаевич, тебе надо остепениться в работе, – да, да, брат, слушай, что я говорю. Зачем выступаешь публично? – не надо. Успех, поклонницы и поклонники, – все это хорошо, но нужно и о здоровье подумать. Ты человек не первой молодости…
М о д е с т П е т р о в и ч. Валентин Николаевич работает ужасно, до обморока.
С т о р и ц ы н. Но ты же знаешь, что я не для успеха и не для поклонниц. Что ты говоришь?
Т е л е м а х о в. Ну – кто же не любит успеха! А скажи, с тобой за это время дурного ничего не случилось, ты что-то невесел? Я думал было, что книга села.
С т о р и ц ы н. Дурного… Нет, кажется, ничего. Ты куда, Модест?
М о д е с т П е т р о в и ч. В столовую. Я сейчас вернусь.
Уходит.
С т о р и ц ы н. Деликатнейший человек!
Телемахов неопределенно смотрит вслед Модесту Петровичу и молчит с явным неодобрением. Сторицын смеется.
Когда я вот так, вдвоем, смотрю на тебя, мне хочется смеяться, как жрецу. Ты все такой же, Телемахов?
Т е л е м а х о в. А ты? А, пожалуй, пора бы перемениться. Еще не научила жизнь?
С т о р и ц ы н (улыбаясь) . Учит. Да, вот что я хотел сказать тебе: у меня книги стали пропадать. Ворует кто-то. На днях у букиниста нашел книгу со своим ex libris.
Т е л е м а х о в (исподлобья) . Нехорошо, профессор.
С т о р и ц ы н. Да, очень. Дело не в книгах, хотя пропало довольно много, а в том, что где-то поблизости таится вор… и такой странный вор! Ужасное ощущение, от которого во всех комнатах температура становится на два градуса; ниже. Так-то, Телемахов!
Т е л е м а х о в. Ex libris имеешь, а ключей от шкапов нет? Лучше наоборот, Валентин Николаевич: у меня простые; номера, но зато ключи есть, и ни одна книга пропасть не смеет! Нехорошо, профессор. Горничная у тебя грамотная, на кого ты думаешь?
С т о р и ц ы н. Дуня наша неграмотная… и ни на кого я не думаю! Как ты не понимаешь этого, Телемаша: именно думать «на кого-то» я и не хочу. Есть люди, которые радуются, найдя вора, поймав преступника, обнаружив лжеца, – они всегда удивляли меня. Когда я встречаю лжеца, – мне становится так… глупо как-то и нехорошо, что я… сам иногда помогаю ему лгать, против себя же. Нелепо, Телемаша?
Т е л е м а х о в (пытливо смотря на Сторицына) . Нет, постой, – это интересно: а секретарь, ну вот тот, что на машине работал, у тебя все тот же?
С т о р и ц ы н. Нет уж, все, что хочешь, но только, Бога ради, без шерлоковщины! Достаточно и того, что вместо своих обычных мыслей, обычной работы, я вдруг на мгновение становлюсь… сыщиком. Этакие тонкие мыслишки, комбинации, догадочки… фух, свинство! Свинство, профессор!
Т е л е м а х о в. Самому и не надо, зачем? Заяви в полицию, тебе пришлют агента…
С т о р и ц ы н. Оставь! Прости, Телемаша, я, кажется, немного резок, но все это волнует меня… до болезни. Выпей винца, кажется, то самое, что ты любишь… Дурного? Оно случается каждый день, и ты сам его знаешь не хуже меня. Сам ли я становлюсь зол и нетерпелив, но меня поражает ужасающее неблагородство русской нашей жизни. Столько грубости и хамства… противное слово!.. крика и дрязг, и везде на выставке кулак, кулак! В форме ли кукиша, наиболее мягкой с их точки зрения, а больше – в виде гвоздящего молота. Вот вчера: стоит мой Сергей посередине передней и кричит: «Дунька, калоши!» Что за грубость, и откуда он ей научился? Я его, молокососа, никогда Сережкой не называл, а он стоит и кричит: «Дунька, калоши!» Или вот моя Елена Петровна – добрейший человек, ты ее знаешь, не вылезает из разной благотворительности, а не могу ее научить говорить прислуге «спасибо». «Мерси» еще может, это у нее выходит бессознательно и пусто, а «спасибо» – нет, ни за что! И что тут, подумаешь, трудного – спасибо.
Т е л е м а х о в. Значит, трудно, коли за двадцать лет не научил. Что это она о тебе беспокоиться начала?
Тихо постучавшись, входит Модест Петрович, несет стакан чаю.
С т о р и ц ы н. Это ты, Модест? Присаживайся, голубчик… Она всегда беспокоится.
Т е л е м а х о в (вставая) . Ну, не знаю. Дело ваше, у меня и своих Дунь достаточно. Так я поеду, Валентин, а ты уж постарайся не волноваться.
С т о р и ц ы н (обнимая его) . Спасибо, Телемаша, старый друг.
Т е л е м а х о в. Знаю, что совет нелепый, но обязательный… Что у нас сегодня, пятница? Через недельку заеду, поболтаем. До свидания, голубчик. Ты меня не провожай, я еще к Елене Петровне на минутку зайду. До свидания, Модест Петрович. (Уходит.)
М о д е с т П е т р о в и ч. Суровый человек, неприступный человек! Вот такие точь-в-точь судьи у меня были, как в тюрьму закатывали.
С т о р и ц ы н. Он юморист. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да. Сидят.
С т о р и ц ы н. Не уходи, голубчик. Мне работать сегодня не хочется и не хочется, чтобы кто-нибудь сюда пришел. Ты что, старик?
М о д е с т П е т р о в и ч (нерешительно смотрит на часы) . Боюсь я, Валентин Николаевич, относительно поездов.
С т о р и ц ы н. Ах, да брось твои Озерки! Черт тебя там поселил, в каких-то Озерках, мало тебе места в Петербурге. Когда последний поезд, в час? Ну, и успеешь, у меня на диване заснешь – ведь не девица. Оставайся.
М о д е с т П е т р о в и ч (торопливо прячет часы) . Я с удовольствием, Валентин Николаевич, только стеснить боюсь.
С т о р и ц ы н. А какая неловкость вышла с книгой, Модест? Фу, черт, – впечатление такое, будто я хотел похвастаться своим успехом. Ужасно неловко! – я так люблю Телемашу… Про какую это еще тюрьму ты говоришь? Как ты не устанешь повторять одно и то же, старик! Не ты виноват, что дом развалился, а подрядчик, и пора же к этому привыкнуть наконец.
М о д е с т П е т р о в и ч. Хорошо, Валентин Николаевич… А он говорит: я, говорит, хам незнающий, надо мною, говорит, глаз нужен, если надо мною глаза не будет, я могу всю землю разрушить. Вот ведь как он говорит, Валентин Николаевич.
С т о р и ц ы н. Оставь! (Ходит.) Он юморист. Я еще его жену помню, красивая была женщина –беспутная, кажется, или что-то в этом роде.
М о д е с т П е т р о в и ч. Красивее моей бывшей?
С т о р и ц ы н. Твоя, извини меня, была рожа и мещанка, и ты должен радоваться, что она тебя вовремя выгнала. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
С т о р и ц ы н. А ты изрядно пообносился, козлиная бородка! Сколько тебе лет, Телемаша? Я помню тебя лет тридцать, да до этого ты еще сколько-то жил…
Т е л е м а х о в. Однолетки. Да, волчья шерсть. Как твоя книга: идет?
С т о р и ц ы н. Да что, голубчик, удивительно! – пятое издание готовлю.
Т е л е м а х о в. Ого!
С т о р и ц ы н. Да, непостижимо! Ну, а твоя как?
Т е л е м а х о в. Моя? (Смотрит поверх очков.) Стоит на полках как вкопанная.
С т о р и ц ы н. Да что ты! Это у тебя издатель плохой, Телемаша, это же недопустимо!
Т е л е м а х о в. Издатель тут ни при чем, книга плохая.
С т о р и ц ы н. Прекрасная книга, великолепная книга!
Т е л е м а х о в. Ну, оставь, не люблю. Слушай, Валентин Николаевич, тебе надо остепениться в работе, – да, да, брат, слушай, что я говорю. Зачем выступаешь публично? – не надо. Успех, поклонницы и поклонники, – все это хорошо, но нужно и о здоровье подумать. Ты человек не первой молодости…
М о д е с т П е т р о в и ч. Валентин Николаевич работает ужасно, до обморока.
С т о р и ц ы н. Но ты же знаешь, что я не для успеха и не для поклонниц. Что ты говоришь?
Т е л е м а х о в. Ну – кто же не любит успеха! А скажи, с тобой за это время дурного ничего не случилось, ты что-то невесел? Я думал было, что книга села.
С т о р и ц ы н. Дурного… Нет, кажется, ничего. Ты куда, Модест?
М о д е с т П е т р о в и ч. В столовую. Я сейчас вернусь.
Уходит.
С т о р и ц ы н. Деликатнейший человек!
Телемахов неопределенно смотрит вслед Модесту Петровичу и молчит с явным неодобрением. Сторицын смеется.
Когда я вот так, вдвоем, смотрю на тебя, мне хочется смеяться, как жрецу. Ты все такой же, Телемахов?
Т е л е м а х о в. А ты? А, пожалуй, пора бы перемениться. Еще не научила жизнь?
С т о р и ц ы н (улыбаясь) . Учит. Да, вот что я хотел сказать тебе: у меня книги стали пропадать. Ворует кто-то. На днях у букиниста нашел книгу со своим ex libris.
Т е л е м а х о в (исподлобья) . Нехорошо, профессор.
С т о р и ц ы н. Да, очень. Дело не в книгах, хотя пропало довольно много, а в том, что где-то поблизости таится вор… и такой странный вор! Ужасное ощущение, от которого во всех комнатах температура становится на два градуса; ниже. Так-то, Телемахов!
Т е л е м а х о в. Ex libris имеешь, а ключей от шкапов нет? Лучше наоборот, Валентин Николаевич: у меня простые; номера, но зато ключи есть, и ни одна книга пропасть не смеет! Нехорошо, профессор. Горничная у тебя грамотная, на кого ты думаешь?
С т о р и ц ы н. Дуня наша неграмотная… и ни на кого я не думаю! Как ты не понимаешь этого, Телемаша: именно думать «на кого-то» я и не хочу. Есть люди, которые радуются, найдя вора, поймав преступника, обнаружив лжеца, – они всегда удивляли меня. Когда я встречаю лжеца, – мне становится так… глупо как-то и нехорошо, что я… сам иногда помогаю ему лгать, против себя же. Нелепо, Телемаша?
Т е л е м а х о в (пытливо смотря на Сторицына) . Нет, постой, – это интересно: а секретарь, ну вот тот, что на машине работал, у тебя все тот же?
С т о р и ц ы н. Нет уж, все, что хочешь, но только, Бога ради, без шерлоковщины! Достаточно и того, что вместо своих обычных мыслей, обычной работы, я вдруг на мгновение становлюсь… сыщиком. Этакие тонкие мыслишки, комбинации, догадочки… фух, свинство! Свинство, профессор!
Т е л е м а х о в. Самому и не надо, зачем? Заяви в полицию, тебе пришлют агента…
С т о р и ц ы н. Оставь! Прости, Телемаша, я, кажется, немного резок, но все это волнует меня… до болезни. Выпей винца, кажется, то самое, что ты любишь… Дурного? Оно случается каждый день, и ты сам его знаешь не хуже меня. Сам ли я становлюсь зол и нетерпелив, но меня поражает ужасающее неблагородство русской нашей жизни. Столько грубости и хамства… противное слово!.. крика и дрязг, и везде на выставке кулак, кулак! В форме ли кукиша, наиболее мягкой с их точки зрения, а больше – в виде гвоздящего молота. Вот вчера: стоит мой Сергей посередине передней и кричит: «Дунька, калоши!» Что за грубость, и откуда он ей научился? Я его, молокососа, никогда Сережкой не называл, а он стоит и кричит: «Дунька, калоши!» Или вот моя Елена Петровна – добрейший человек, ты ее знаешь, не вылезает из разной благотворительности, а не могу ее научить говорить прислуге «спасибо». «Мерси» еще может, это у нее выходит бессознательно и пусто, а «спасибо» – нет, ни за что! И что тут, подумаешь, трудного – спасибо.
Т е л е м а х о в. Значит, трудно, коли за двадцать лет не научил. Что это она о тебе беспокоиться начала?
Тихо постучавшись, входит Модест Петрович, несет стакан чаю.
С т о р и ц ы н. Это ты, Модест? Присаживайся, голубчик… Она всегда беспокоится.
Т е л е м а х о в (вставая) . Ну, не знаю. Дело ваше, у меня и своих Дунь достаточно. Так я поеду, Валентин, а ты уж постарайся не волноваться.
С т о р и ц ы н (обнимая его) . Спасибо, Телемаша, старый друг.
Т е л е м а х о в. Знаю, что совет нелепый, но обязательный… Что у нас сегодня, пятница? Через недельку заеду, поболтаем. До свидания, голубчик. Ты меня не провожай, я еще к Елене Петровне на минутку зайду. До свидания, Модест Петрович. (Уходит.)
М о д е с т П е т р о в и ч. Суровый человек, неприступный человек! Вот такие точь-в-точь судьи у меня были, как в тюрьму закатывали.
С т о р и ц ы н. Он юморист. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да. Сидят.
С т о р и ц ы н. Не уходи, голубчик. Мне работать сегодня не хочется и не хочется, чтобы кто-нибудь сюда пришел. Ты что, старик?
М о д е с т П е т р о в и ч (нерешительно смотрит на часы) . Боюсь я, Валентин Николаевич, относительно поездов.
С т о р и ц ы н. Ах, да брось твои Озерки! Черт тебя там поселил, в каких-то Озерках, мало тебе места в Петербурге. Когда последний поезд, в час? Ну, и успеешь, у меня на диване заснешь – ведь не девица. Оставайся.
М о д е с т П е т р о в и ч (торопливо прячет часы) . Я с удовольствием, Валентин Николаевич, только стеснить боюсь.
С т о р и ц ы н. А какая неловкость вышла с книгой, Модест? Фу, черт, – впечатление такое, будто я хотел похвастаться своим успехом. Ужасно неловко! – я так люблю Телемашу… Про какую это еще тюрьму ты говоришь? Как ты не устанешь повторять одно и то же, старик! Не ты виноват, что дом развалился, а подрядчик, и пора же к этому привыкнуть наконец.
М о д е с т П е т р о в и ч. Хорошо, Валентин Николаевич… А он говорит: я, говорит, хам незнающий, надо мною, говорит, глаз нужен, если надо мною глаза не будет, я могу всю землю разрушить. Вот ведь как он говорит, Валентин Николаевич.
С т о р и ц ы н. Оставь! (Ходит.) Он юморист. Я еще его жену помню, красивая была женщина –беспутная, кажется, или что-то в этом роде.
М о д е с т П е т р о в и ч. Красивее моей бывшей?
С т о р и ц ы н. Твоя, извини меня, была рожа и мещанка, и ты должен радоваться, что она тебя вовремя выгнала. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19