Миттерана, нынешний министр иностранных дел Франции Ю.Ведрин считает: для оценки политика и государственного деятеля может существовать только один критерий – результат. Даже мораль политика измеряется не намерениями, а результатами: «Морально быть ответственным».
А вот человек, который никогда не был ничьим помощником, К.Любарский хвалит Горбачёва не за намерения, а как раз за результат: «Хочется, прежде всего, сказать ему спасибо за то, что он сделал для нашей свободы больше, чем кто-либо иной, и не только его вина, что мы не смогли ею в полной мере воспользоваться. Не важно, что Горбачёв делал это не всегда сознательно, иногда даже с противоположными намерениями, – в истории в конечном счете оценивается лишь результат, а он превзошел все ожидания».
По мнению А.Черняева, «…как политик Горбачёв проиграл. Останется в истории, как мессия, судьба которых везде одинакова". Однако Горбачёву-политику, а не мессии, неожиданно приходит на помощь другой выдающийся европейский политик Франсуа Миттеран. Он считает, что бывают ситуации, когда деятельность политика можно охарактеризовать как неудачу, но только если оценивать её «с ограниченной точки зрения: Власти, а не Истории". Немаловажный нюанс.
Собственно говоря, именно уважительная оглядка на историю, стремление угодить ей, угадать её, скорее, чем желание её переломить, превращает Горбачёва в политика больше западного стиля, чем традиционного русского «царя». В этом одно из объяснений, почему за рубежом легче понимали (и больше ценили) Горбачёва, чем в его собственной, не привыкшей к таким правителям стране. Не случайны и приводимые западными политологами параллели между ним и своими политиками. Одна из них – опять-таки с де Голлем. Американец Саймон Серфати считает, что сближает этих двух, очень разных государственных деятелей именно способность вслушиваться в историю и с максимальной эффективностью использовать все возможности, которые она дарит. Называя их обоих «оппортунистами Истории», он заключает: «именно это качество превращает государственного деятеля в истинного революционера».
Вопрос о том, действительно ли это подслушанный «шорох Истории» и умение «ухватить её за полу», которым скромно гордится Горбачёв, или, как считает ещё один его бывший помощник Н.Петраков, способность приписать себе задним числом «заслугу умысла», в конце концов, для самой истории не важен. Важно мужество не дрогнуть, не повернуть назад, даже если сталкиваешься с такими последствиями своего изначального выбора, которые не мог предвидеть.
Предоставим все-таки слово самому подзащитному: «Совесть моя чиста, – говорил Горбачёв журналистам в самолете во время ночного полета в Иркутск, его последней официальной поездки по стране в ноябре 1991 года, – впервые в истории страны была предпринята попытка её цивилизованно очеловечить». Не было ли это его заявление косвенным признанием вины, вопиющей наивности человека, вознамерившегося реформировать Россию демократическими методами? Ведь единственные великие реформы, которые она знала до сих пор, будь то петровские или большевистские, осуществлялись откровенно варварским способом.
Горбачёв же, хотя, естественно, предпочитал, чтобы его называли революционером, а не оппортунистом, с самого начала не замышлял создать новый мир и новую страну на месте старой, а лишь хотел помочь ей измениться. Избрав главными инструментами своего проекта реформы проповедь демократии и гласность, отказавшись вопреки совету Достоевского, от «тайны и авторитета» (зная к тому же, что «авторитет» правителя в России слишком часто завоевывается лишь неординарным злодейством), в глазах многих он превратился в «слабого», нерешительного лидера, которому оказалась не по плечу взятая на себя ноша.
Внешне, возможно, это так и выглядело: ведь начав в 85-м с того, что он «мог все», Горбачёв закончил к декабрю 91-го тем, что фактически уже не мог ничего. Те, кто клеймят его за то, что «промотал» доставшуюся власть, не учитывают, что его первоначальное могущество было всесилием должности, опиравшимся на партийную диктатуру, и что именно её разрушение было частью его замысла. «Он разорвал историческую преемственность тоталитарного самовластия – „власти как самоцели“, составляющей, по Дж.Оруэллу, единственный смысл существования тоталитарного государства, – написала в десятилетнюю годовщину начала перестройки „Литературная газета“. – Его неудача была его сознательным выбором. Его неуспех был его позицией». До сих пор многие упрекают его, что добровольно отдал власть, не обратившись к помощи армии. Что ж, тогда сегодня мы бы с сожалением вспоминали не о его отставке, а о том, что в декабре 1991 года Горбачёв превратился в Ельцина. Слава богу, этого не произошло.
Власть не ушла, как песок или вода, из рук Горбачёва – он начал сознательно передавать её тем, кто был лишен доступа к ней, раздавать, как Христос свои хлебы, рассчитывая накормить ими всех. Но он не был Богом, и накормить всех, тем более властью, ему не удалось, к тому же произошло то, что обычно бывает при бесплатной раздаче: одни передрались, другим ничего не досталось. В результате число недовольных лишь увеличилось, и даже люди, поддерживавшие его в прошлом, не захотели простить ему не только плачевных итогов реформ, но и самого её замысла.
И ещё одно не прощают Горбачёву – что вместе с «растранжиренной» властью он попробовал вернуть каждому личную ответственность, восстановить суверенитет человека по отношению к государству. И не только тем, что, разрушив большевистский абсолютизм, снял ответственность с партии, которая была до этого «за все в ответе», но и тем, как себя вел, каким был сам. В великом Реформаторе не было ничего величественного. «Он оказался таким, как все мы», – с упреком бросают ему те, кто привык видеть в правителе вождя, опирающегося в своей власти на «тайну и авторитет». Потому что коварная формула «он такой же, как мы» лишает «нас» оправдания за то, что мы не поступаем и не ведем себя, как «он». Такое не прощается.
Горбачёв к тому же подливает масла в огонь: «Не хочу приписывать себе ничего героического… Я просто оставался самим собой, вел себя, как человек совести и морали. И никогда у меня не было ощущения, что я – над своим народом. Я и сейчас в нем не разочарован. Хотя и считаю, это беда, что он себя так ведет. Терпит то, что другие не стали бы терпеть. Может быть, это просто действует инстинкт самосохранения?» Эта защитительная речь Горбачёва напоминает воображаемый диалог испанского короля Фердинанда VII, прозванного Желанным, с Франсиско Гойей – по версии испанского писателя Карлоса Росы в повести «Долина павших»:
«Гойя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
А вот человек, который никогда не был ничьим помощником, К.Любарский хвалит Горбачёва не за намерения, а как раз за результат: «Хочется, прежде всего, сказать ему спасибо за то, что он сделал для нашей свободы больше, чем кто-либо иной, и не только его вина, что мы не смогли ею в полной мере воспользоваться. Не важно, что Горбачёв делал это не всегда сознательно, иногда даже с противоположными намерениями, – в истории в конечном счете оценивается лишь результат, а он превзошел все ожидания».
По мнению А.Черняева, «…как политик Горбачёв проиграл. Останется в истории, как мессия, судьба которых везде одинакова". Однако Горбачёву-политику, а не мессии, неожиданно приходит на помощь другой выдающийся европейский политик Франсуа Миттеран. Он считает, что бывают ситуации, когда деятельность политика можно охарактеризовать как неудачу, но только если оценивать её «с ограниченной точки зрения: Власти, а не Истории". Немаловажный нюанс.
Собственно говоря, именно уважительная оглядка на историю, стремление угодить ей, угадать её, скорее, чем желание её переломить, превращает Горбачёва в политика больше западного стиля, чем традиционного русского «царя». В этом одно из объяснений, почему за рубежом легче понимали (и больше ценили) Горбачёва, чем в его собственной, не привыкшей к таким правителям стране. Не случайны и приводимые западными политологами параллели между ним и своими политиками. Одна из них – опять-таки с де Голлем. Американец Саймон Серфати считает, что сближает этих двух, очень разных государственных деятелей именно способность вслушиваться в историю и с максимальной эффективностью использовать все возможности, которые она дарит. Называя их обоих «оппортунистами Истории», он заключает: «именно это качество превращает государственного деятеля в истинного революционера».
Вопрос о том, действительно ли это подслушанный «шорох Истории» и умение «ухватить её за полу», которым скромно гордится Горбачёв, или, как считает ещё один его бывший помощник Н.Петраков, способность приписать себе задним числом «заслугу умысла», в конце концов, для самой истории не важен. Важно мужество не дрогнуть, не повернуть назад, даже если сталкиваешься с такими последствиями своего изначального выбора, которые не мог предвидеть.
Предоставим все-таки слово самому подзащитному: «Совесть моя чиста, – говорил Горбачёв журналистам в самолете во время ночного полета в Иркутск, его последней официальной поездки по стране в ноябре 1991 года, – впервые в истории страны была предпринята попытка её цивилизованно очеловечить». Не было ли это его заявление косвенным признанием вины, вопиющей наивности человека, вознамерившегося реформировать Россию демократическими методами? Ведь единственные великие реформы, которые она знала до сих пор, будь то петровские или большевистские, осуществлялись откровенно варварским способом.
Горбачёв же, хотя, естественно, предпочитал, чтобы его называли революционером, а не оппортунистом, с самого начала не замышлял создать новый мир и новую страну на месте старой, а лишь хотел помочь ей измениться. Избрав главными инструментами своего проекта реформы проповедь демократии и гласность, отказавшись вопреки совету Достоевского, от «тайны и авторитета» (зная к тому же, что «авторитет» правителя в России слишком часто завоевывается лишь неординарным злодейством), в глазах многих он превратился в «слабого», нерешительного лидера, которому оказалась не по плечу взятая на себя ноша.
Внешне, возможно, это так и выглядело: ведь начав в 85-м с того, что он «мог все», Горбачёв закончил к декабрю 91-го тем, что фактически уже не мог ничего. Те, кто клеймят его за то, что «промотал» доставшуюся власть, не учитывают, что его первоначальное могущество было всесилием должности, опиравшимся на партийную диктатуру, и что именно её разрушение было частью его замысла. «Он разорвал историческую преемственность тоталитарного самовластия – „власти как самоцели“, составляющей, по Дж.Оруэллу, единственный смысл существования тоталитарного государства, – написала в десятилетнюю годовщину начала перестройки „Литературная газета“. – Его неудача была его сознательным выбором. Его неуспех был его позицией». До сих пор многие упрекают его, что добровольно отдал власть, не обратившись к помощи армии. Что ж, тогда сегодня мы бы с сожалением вспоминали не о его отставке, а о том, что в декабре 1991 года Горбачёв превратился в Ельцина. Слава богу, этого не произошло.
Власть не ушла, как песок или вода, из рук Горбачёва – он начал сознательно передавать её тем, кто был лишен доступа к ней, раздавать, как Христос свои хлебы, рассчитывая накормить ими всех. Но он не был Богом, и накормить всех, тем более властью, ему не удалось, к тому же произошло то, что обычно бывает при бесплатной раздаче: одни передрались, другим ничего не досталось. В результате число недовольных лишь увеличилось, и даже люди, поддерживавшие его в прошлом, не захотели простить ему не только плачевных итогов реформ, но и самого её замысла.
И ещё одно не прощают Горбачёву – что вместе с «растранжиренной» властью он попробовал вернуть каждому личную ответственность, восстановить суверенитет человека по отношению к государству. И не только тем, что, разрушив большевистский абсолютизм, снял ответственность с партии, которая была до этого «за все в ответе», но и тем, как себя вел, каким был сам. В великом Реформаторе не было ничего величественного. «Он оказался таким, как все мы», – с упреком бросают ему те, кто привык видеть в правителе вождя, опирающегося в своей власти на «тайну и авторитет». Потому что коварная формула «он такой же, как мы» лишает «нас» оправдания за то, что мы не поступаем и не ведем себя, как «он». Такое не прощается.
Горбачёв к тому же подливает масла в огонь: «Не хочу приписывать себе ничего героического… Я просто оставался самим собой, вел себя, как человек совести и морали. И никогда у меня не было ощущения, что я – над своим народом. Я и сейчас в нем не разочарован. Хотя и считаю, это беда, что он себя так ведет. Терпит то, что другие не стали бы терпеть. Может быть, это просто действует инстинкт самосохранения?» Эта защитительная речь Горбачёва напоминает воображаемый диалог испанского короля Фердинанда VII, прозванного Желанным, с Франсиско Гойей – по версии испанского писателя Карлоса Росы в повести «Долина павших»:
«Гойя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136