Потом его ставили рядом с Бет, Лу, рядом с его старой одеждой, висящей на двери. Потом он стоял возле развернутой рулетки, а огромная рука Хаммера, влезающая в кадр, указывала на отметку его роста. Потом его осматривали нанятые газетой для фотосъемок врачи. История его болезни перекраивалась на потеху миллионам читателей, в то время как он каждый день переживал душевные муки, метался ночью по постели и говорил себе, что, несмотря на нужду в деньгах, расторгнет подписанный с газетой контракт. Пусть даже Лу возненавидит его за этот поступок.
Но, как бы там ни было, контракт он не расторг. И получал все новые предложения: о выступлениях по радио и на телевидении, на сцене и в ночных клубах. Предложения о выступлении со статьями, приходившие от самых разных журналов, исключая наиболее солидные, и от бойких газетенок типа «Глоб пост». Перед его домом стали собираться толпы зевак, иногда даже выпрашивавших автограф. Религиозные фанатики зазывали его к себе, в личных беседах с ним и по почте призывая принять их сомнительную веру. Приходили письма с непристойными предложениями от разочаровавшихся в нормальных половых связях женщин... и мужчин...
* * *
Когда Скотт подошел к бетонной приступке, на нем не было лица. Какое-то время он постоял, все еще вспоминая прошлое. Наконец взгляд его опять прояснился и устремился вперед. Скотт двинулся дальше, ни на миг не забывая о том, что, возможно, паук подкарауливает его наверху.
Скотт медленно забрался на надстройку, держа наготове булавку, и оглядел внимательно свое ночное убежище. Там никого не было.
Со вздохом облегчения он перекинул через край надстройки булавку и проследил, как она покатилась по бетонной поверхности и, столкнувшись с его кроватью, остановилась. После этого он спустился вниз за пакетом с печеньем.
За три раза он перенес все кусочки печенья и сложил их в кучку рядом со своей кроватью. Теперь Скотт сидел и грыз кусочек печенья размером со свой кулак, мечтая о воде. Он не осмелился сходить к водяному насосу, потому что уже темнело и даже булавка не гарантировала полной безопасности.
Закончив есть. Скотт надвинул на свою кровать крышку коробки и с тихим стоном откинулся на губку. Он все еще чувствовал дикую усталость, потому что короткий сон в картонке почти не прибавил ему сил.
Вспомнив о своем календаре, Скотт нащупал руками дощечку и кусочек угля. Небрежно поставил отметку. В темноте он мог перечеркнуть какую-нибудь другую отметку и внести путаницу в календарь. Но все это было уже не важно. В календаре значились среда, четверг, пятница и суббота.
А дальше уже ничего не будет.
Лежа в темноте, Скотт дрожал. Как и смерть, его конец было невозможно себе представить. Нет, его уход еще непостижимее. О смерти имелось хотя бы какое-то общее представление; она была частью жизни, хотя и самой таинственной ее частью. Но с кем и когда случалось вот такое, как с ним, уменьшение до полного исчезновения?
Он повернулся на бок и подложил под голову руку. Если бы он мог хоть с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Если бы только с ним рядом была Лу и он мог бы смотреть на жену, касаться ее. И даже если бы она не догадывалась о его присутствии, ему все равно было бы много легче. Но его удел — одиночество.
Скотт опять вспомнил о смакуемых прессой сплетнях по поводу его недуга и то, как ему было противно участвовать в организованном газетой отвратительном спектакле и как, придя от всего этого в неистовое негодование, он патологически возненавидел всю свою исковерканную жизнь. И в своей ярости он дошел до того, что однажды сорвался в город, влетел к редактору газеты, прорычал ему в лицо, что контракт разорван, и, слабея от душившей его ненависти, выбежал на улицу.
42 дюйма
В двух милях от Болдуина с сухим, как ружейный выстрел, хлопком лопнула шина.
Охнув от неожиданности, Скотт вцепился руками в руль. «Форд» накренился, и за ним потянулся широкий след от лопнувшей шины. Отчаянным усилием Скотт резко завернул машину вправо, оставив позади слева ограничительный барьер, который едва не протаранил своим «фордом». Руль ходил ходуном, и Скотт стал прижиматься к обочине.
Проехав еще сто пятьдесят метров, он затормозил и выключил зажигание. Побелевшие, дрожащие от напряжения руки, сжатые так, словно он все еще держал ими руль, упали Скотту на колени. Какое-то время он сидел так, сверля свирепым взглядом дорогу и не говоря ни слова.
А потом неожиданно разразился бранью:
— Ах ты, сукин сын!..
От приступа ярости по спине у него пробежала дрожь.
— Давай еще, — произнес он уже вполне спокойно, но голос все же выдавал готовый вырваться наружу взрыв бешенства. — Давай еще. Так ее. Говорю же. Давай еще, ну же.
Он клацнул зубами.
— Мало одной шины, — глухо проговорил Скотт сквозь сжатые зубы. — Чтоб заглох этот генератор! Вдребезги этот радиатор! Чтоб ее разнесло, эту чертову машину! — выплеснулась на ветровое стекло бушующая ярость.
С закрытыми глазами, в полном изнеможении он откинулся на спинку сиденья.
Через несколько минут Скотт поднял дверную ручку и толкнул дверцу. На него налетел холодный ветер. Подняв ворот куртки, он вытащил из машины ноги и сполз с сиденья.
Он упал на гравий лицом вниз, успев, однако, выставить вперед руки. Чертыхаясь, быстро встал и что было силы бросил через дорогу камень. «Вот пошла невезуха. Не удивлюсь, если камень влетит в стекло проезжающей машины да засветит какой-нибудь пожилой даме в глаз, — в раздражении подумал он. — Эта чертова невезуха!»
Скотт стоял, весь дрожа, и глядел на свою машину, безнадежно завалившуюся на спущенную шину. «Здорово, — подумал он, — просто здорово. Как я, черт возьми, смогу заменить ее?» Скотт нервно заскрежетал зубами. Он был не в силах теперь сделать даже это. Ну и, разумеется, Терри не смогла сегодня присмотреть за детьми — значит, Лу осталась дома. Все как назло.
Озноб пробрал его, несмотря на то что он был в куртке. Было холодно.
«И это майским-то вечером холодно. И в этом не везет. Даже погода против меня. — Скотт закрыл глаза. — Мне пора в психушку!»
Нет, не может же он так просто стоять здесь. Надо пойти и позвонить в ремонтную службу.
Скотт не двигался, пристально вглядываясь в дорогу. «Ну, позвоню я туда, — думал он, — приедет механик, заговорит со мной, посмотрит на меня и узнает; и будет исподтишка глазеть на меня, а то и открыто». Как Берг вечно таращится — тупо, вызывающе, будто хочет сказать: «Господи Иисусе, да ты же уродец».
А потом механик будет болтать с ним, задавать вопросы, высказывая снисходительное дружелюбие здорового человека к уроду.
Скотт медленно сглотнул. Даже ярость он перенес бы легче, чем это надругательство над собственным духом. По крайней мере, ярость была для него борьбой, движением вперед, сопротивлением чему-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61