Его глаза сверкали; длинная седая борода встопорщилась и даже, кажется, потрескивала, будто совсем рядом только что ударила молния, а большущий крючкообразный нос поразительно напоминал своими очертаниями страшный боевой ятаган кубратов. Одним словом, Агатий производил впечатление ошеломляюще святого старика.
Однако на вопрос, выбранный патриархом для начала беседы, Маниакис мог ответить без колебаний и каких-либо угрызений совести:
— Ни на йоту, святейший! — сказал он, и Агатий вдруг весь осел, даже как-то сплющился, словно проколотый бычий пузырь.
— О, это хорошо; это очень хорошо, — проворковал экуменический патриарх. Его глаза сразу перестали сверкать, а борода улеглась как положено. Тоном, более подобающим доброму дедушке, нежели пылающему праведным гневом клерику, он пояснил:
— Я был весьма озабочен тем, что в твоих жилах течет васпураканская кровь, величайший. Ересь на троне может привести к самым ужасным последствиям.
— Ты не должен испытывать никаких опасений на этот счет, — ответил Маниакис. Интересно, подумал он, что скажет отец, узнав, как легко я сделал выбор в пользу ортодоксальной веры? Без сомнения, что-нибудь достопамятное и весьма ядовитое. Но он ничуть не сомневался, что старший Маниакис не замедлит признать целесообразность такого шага.
— Это великолепно, просто великолепно! — Теперь Агатий буквально сиял. Его внезапное преображение напомнило Маниакису флюгер, мгновенно поворачивающийся вокруг своей оси в зависимости от того, откуда дует ветер. — Наверно, ты пожелаешь, чтобы я короновал тебя немедленно, величайший? — спросил патриарх.
— Меня вполне устроит, если это произойдет сегодня, но немного позднее, — ответил Маниакис. — Сперва я хотел бы разрешить другой важный вопрос.
Кустистые брови Агатия поползли вверх: как так? что может быть важнее имперской короны? Маниакис растолковал ему, какие требования выдвинула аббатиса Никея.
— Ты уверен, что именно таковы истинные намерения этих женщин? — требовательно спросил патриарх.
— Святейший, неужто я стал бы лгать по такому серьезному поводу, ставя под угрозу свои дальнейшие отношения со своим прелатом, когда он даже еще не успел короновать меня?
— Конечно нет, если ты достаточно мудр, — ответил Агатий. — Но кто сейчас может сказать, насколько ты мудр? Не расцени мои слова как недостаток должного почтения к тебе, величайший, да оградит меня от этого Фос! Но мы насмотрелись на куда более идиотские поступки за последние шесть лет.
— Насмотрелись, — согласился Маниакис. Он хотел было снова, более настойчиво попросить патриарха освободить свою невесту и ее мать от данных ими обетов, но не успел.
— Скомброс! — повелительно крикнул Агатий. — Подай мне перо, пергамент и сургуч для печати! Да побыстрей!
— Слушаюсь, святейший, — отозвался тот, появившись как из-под земли. Постоянно, но незаметно находиться рядом с патриархом было одной из обязанностей синкеллия.
Он повернулся и исчез, но почти мгновенно вернулся, доставив Агатию все, что тот потребовал. Патриарх обмакнул перо в чернила и принялся быстро писать. Закончив, он протянул пергамент Маниакису. Там цветистым церковным слогом излагалось освобождение обеих женщин от их обетов. Забрав пергамент обратно, Агатий свернул его в свиток, перевязал лентой, расплавил над пламенем светильника немного голубого сургуча, накапал на свиток, скрепив ленту с пергаментом, и приложил к нему свой перстень с печатью. Когда он отнял печать, на еще теплом сургуче остался оттиск его монограммы. Помахав свитком в воздухе, чтобы сургуч окончательно затвердел, патриарх вручил документ Маниакису.
— Благодарю тебя, святейший, — проговорил Маниакис, затем повернулся к Регорию и приказал:
— Как можно быстрее доставь этот свиток в Монастырь святой Фостины. Скачи во весь опор. Если на то будет согласие Нифоны, привези ее сюда. Святейший Агатий сперва обвенчает нас, а потом провозгласит Автократором и императрицей.
— Вот это здорово, клянусь Господом нашим! — воскликнул Регорий; его глаза сверкали. — На тебя возложат сразу две короны в один день!
— Ты совершенно прав, — засмеялся Маниакис. По обычаю видессийцев, на головы вступающих в брак возлагались венки, именуемые брачными коронами.
— Вероятно, самому Фосу было угодно, чтобы ты стал Автократором и новобрачным в один и тот же день, — согласился Агатий.
— Я молю Господа нашего, чтобы это оказалось добрым предзнаменованием, — рассудительно сказал Маниакис и, похлопав Регория по плечу, добавил:
— Раз уж ты занялся этим, делай все до конца. Доставь сюда также мать Нифоны, госпожу Февронию, а кроме того, пошли конного вестника в дворцовый квартал. Камеас должен знать, где хранится подлинная корона империи. Мне хотелось бы, чтобы святейший патриарх водрузил на мою голову именно ее, а не оказался вынужден прибегнуть к какой-либо замене. То же относится и к короне императрицы. Кроме того, необходимо доставить сюда высокочтимого Курикия, дабы он смог присутствовать на обряде венчания своей дочери.
— Надо бы убедиться, что я все правильно запомнил, — нахмурился Регорий и слово в слово повторил полученные указания. Маниакис выслушал и кивнул; двоюродный брат его приятно порадовал. Самостоятельное командование войсками явно пошло ему на пользу.
Регорий отсалютовал, прижав к сердцу сжатый кулак, повернулся и почти бегом покинул патриарший покои. На полпути он едва не столкнулся со Скомбросом; Маниакис слышал, как они обменялись извинениями. Затем поспешные шаги Регория стихли в отдалении.
Агатий вдруг раздраженно прищелкнул пальцами.
— Что же это такое?! — вопросил он. — Сижу здесь, совсем позабыв о хороших манерах. Умоляю простить меня, величайший! — Он возвысил голос:
— Скомброс! Немедленно подай лепешки и вино для Автократора! — Патриарх сокрушенно покачал головой:
— Мне следовало распорядиться об этом до начала нашей беседы!
— Церемонии — вещь хорошая, святейший, — ответил Маниакис, — когда они занимают отведенное им место. Но иногда их приходится отставить в сторону, если того требуют неотложные дела.
Экуменический патриарх впал в глубокую задумчивость. “Неужели я впервые дал промашку, сказав нечто еретическое?” — спросил себя Маниакис.
Скомброс быстро вернулся, внеся на серебряном подносе еду и питье. Лепешки оказались вкуснейшими пирожными из слоеного теста с медом и дроблеными орехами. Пальцы Маниакиса стали такими липкими, что ему пришлось их облизать. Золотистая струя полилась из кувшина в стоящие на подносе серебряные кубки. Не требовалось быть знатоком в подобных вещах, чтобы оценить восхитительный букет благородного старого вина.
Едва Агатий опустошил свой кубок, как Скомброс наполнил его снова;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Однако на вопрос, выбранный патриархом для начала беседы, Маниакис мог ответить без колебаний и каких-либо угрызений совести:
— Ни на йоту, святейший! — сказал он, и Агатий вдруг весь осел, даже как-то сплющился, словно проколотый бычий пузырь.
— О, это хорошо; это очень хорошо, — проворковал экуменический патриарх. Его глаза сразу перестали сверкать, а борода улеглась как положено. Тоном, более подобающим доброму дедушке, нежели пылающему праведным гневом клерику, он пояснил:
— Я был весьма озабочен тем, что в твоих жилах течет васпураканская кровь, величайший. Ересь на троне может привести к самым ужасным последствиям.
— Ты не должен испытывать никаких опасений на этот счет, — ответил Маниакис. Интересно, подумал он, что скажет отец, узнав, как легко я сделал выбор в пользу ортодоксальной веры? Без сомнения, что-нибудь достопамятное и весьма ядовитое. Но он ничуть не сомневался, что старший Маниакис не замедлит признать целесообразность такого шага.
— Это великолепно, просто великолепно! — Теперь Агатий буквально сиял. Его внезапное преображение напомнило Маниакису флюгер, мгновенно поворачивающийся вокруг своей оси в зависимости от того, откуда дует ветер. — Наверно, ты пожелаешь, чтобы я короновал тебя немедленно, величайший? — спросил патриарх.
— Меня вполне устроит, если это произойдет сегодня, но немного позднее, — ответил Маниакис. — Сперва я хотел бы разрешить другой важный вопрос.
Кустистые брови Агатия поползли вверх: как так? что может быть важнее имперской короны? Маниакис растолковал ему, какие требования выдвинула аббатиса Никея.
— Ты уверен, что именно таковы истинные намерения этих женщин? — требовательно спросил патриарх.
— Святейший, неужто я стал бы лгать по такому серьезному поводу, ставя под угрозу свои дальнейшие отношения со своим прелатом, когда он даже еще не успел короновать меня?
— Конечно нет, если ты достаточно мудр, — ответил Агатий. — Но кто сейчас может сказать, насколько ты мудр? Не расцени мои слова как недостаток должного почтения к тебе, величайший, да оградит меня от этого Фос! Но мы насмотрелись на куда более идиотские поступки за последние шесть лет.
— Насмотрелись, — согласился Маниакис. Он хотел было снова, более настойчиво попросить патриарха освободить свою невесту и ее мать от данных ими обетов, но не успел.
— Скомброс! — повелительно крикнул Агатий. — Подай мне перо, пергамент и сургуч для печати! Да побыстрей!
— Слушаюсь, святейший, — отозвался тот, появившись как из-под земли. Постоянно, но незаметно находиться рядом с патриархом было одной из обязанностей синкеллия.
Он повернулся и исчез, но почти мгновенно вернулся, доставив Агатию все, что тот потребовал. Патриарх обмакнул перо в чернила и принялся быстро писать. Закончив, он протянул пергамент Маниакису. Там цветистым церковным слогом излагалось освобождение обеих женщин от их обетов. Забрав пергамент обратно, Агатий свернул его в свиток, перевязал лентой, расплавил над пламенем светильника немного голубого сургуча, накапал на свиток, скрепив ленту с пергаментом, и приложил к нему свой перстень с печатью. Когда он отнял печать, на еще теплом сургуче остался оттиск его монограммы. Помахав свитком в воздухе, чтобы сургуч окончательно затвердел, патриарх вручил документ Маниакису.
— Благодарю тебя, святейший, — проговорил Маниакис, затем повернулся к Регорию и приказал:
— Как можно быстрее доставь этот свиток в Монастырь святой Фостины. Скачи во весь опор. Если на то будет согласие Нифоны, привези ее сюда. Святейший Агатий сперва обвенчает нас, а потом провозгласит Автократором и императрицей.
— Вот это здорово, клянусь Господом нашим! — воскликнул Регорий; его глаза сверкали. — На тебя возложат сразу две короны в один день!
— Ты совершенно прав, — засмеялся Маниакис. По обычаю видессийцев, на головы вступающих в брак возлагались венки, именуемые брачными коронами.
— Вероятно, самому Фосу было угодно, чтобы ты стал Автократором и новобрачным в один и тот же день, — согласился Агатий.
— Я молю Господа нашего, чтобы это оказалось добрым предзнаменованием, — рассудительно сказал Маниакис и, похлопав Регория по плечу, добавил:
— Раз уж ты занялся этим, делай все до конца. Доставь сюда также мать Нифоны, госпожу Февронию, а кроме того, пошли конного вестника в дворцовый квартал. Камеас должен знать, где хранится подлинная корона империи. Мне хотелось бы, чтобы святейший патриарх водрузил на мою голову именно ее, а не оказался вынужден прибегнуть к какой-либо замене. То же относится и к короне императрицы. Кроме того, необходимо доставить сюда высокочтимого Курикия, дабы он смог присутствовать на обряде венчания своей дочери.
— Надо бы убедиться, что я все правильно запомнил, — нахмурился Регорий и слово в слово повторил полученные указания. Маниакис выслушал и кивнул; двоюродный брат его приятно порадовал. Самостоятельное командование войсками явно пошло ему на пользу.
Регорий отсалютовал, прижав к сердцу сжатый кулак, повернулся и почти бегом покинул патриарший покои. На полпути он едва не столкнулся со Скомбросом; Маниакис слышал, как они обменялись извинениями. Затем поспешные шаги Регория стихли в отдалении.
Агатий вдруг раздраженно прищелкнул пальцами.
— Что же это такое?! — вопросил он. — Сижу здесь, совсем позабыв о хороших манерах. Умоляю простить меня, величайший! — Он возвысил голос:
— Скомброс! Немедленно подай лепешки и вино для Автократора! — Патриарх сокрушенно покачал головой:
— Мне следовало распорядиться об этом до начала нашей беседы!
— Церемонии — вещь хорошая, святейший, — ответил Маниакис, — когда они занимают отведенное им место. Но иногда их приходится отставить в сторону, если того требуют неотложные дела.
Экуменический патриарх впал в глубокую задумчивость. “Неужели я впервые дал промашку, сказав нечто еретическое?” — спросил себя Маниакис.
Скомброс быстро вернулся, внеся на серебряном подносе еду и питье. Лепешки оказались вкуснейшими пирожными из слоеного теста с медом и дроблеными орехами. Пальцы Маниакиса стали такими липкими, что ему пришлось их облизать. Золотистая струя полилась из кувшина в стоящие на подносе серебряные кубки. Не требовалось быть знатоком в подобных вещах, чтобы оценить восхитительный букет благородного старого вина.
Едва Агатий опустошил свой кубок, как Скомброс наполнил его снова;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148