— Это сестре. Не обращайте внимания. Аньес часто звонят.
— Вы сожалеете? — спросил я.
— О чем?
— Ну… что я не похож на лесоруба? Она взглянула на часики и поднялась.
— Нисколько, — с игривостью, на короткий миг осветившей ее лицо, ответила она, и я словно подглядел в ней маленькую девочку, какой она когда-то была.
— Элен!
— Я тороплюсь! Ешьте досыта. Отдыхайте.
Она ушла. Телефон умолк, зато звякнул колокольчик в передней и послышались чьи-то удаляющиеся голоса. Я намазал хлеб маслом. До чего же здорово есть сколько душе угодно! Газета сползла на стул. Я развернул ее и еще раз прочел встревожившую меня заметку. В общем-то, она ничего не значила. О том, что неизвестный, обнаруженный мертвым на железнодорожных путях, был беглым военнопленным, умолчали. Видимо, на этот счет существовала инструкция. В остальном — предположение об убийстве, общее место, журналистские штучки…
И тут меня осенило, я отложил нож. Мыслимо ли это? Как же я сразу-то не догадался о том, что буквально бросается в глаза? Если теперь я признаюсь, что я не Бернар, меня непременно заподозрят в убийстве с целью занять его место. Может быть, даже в умышленном убийстве. Моя ложь, как ловушка, захлопывалась за мной. Правду говорить слишком поздно. Я так резко оттолкнул от себя чашку, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп!… Не спешу ли я с выводами? Действительно ли я вынужден лгать и дальше? Приговорен ли оставаться Бернаром?.. Но способен ли я выдержать взгляд Элен в случае, если признаюсь, что…? Нет! Я слишком далеко зашел в отношениях с ней. К тому же я не могу позволить женщине судить меня. «Ну что ж, старина, — с горечью подумал я, — женись на ней. Если уж быть Бернаром, то до конца!» Чем больше я представлял себе последствия своей… неосторожности, тем больший испытывал страх. Я удрученно повторял: «Ты Бернар! Ты Бернар!» Ну да, я Бернар, и любая ничтожная оплошность может меня погубить, а сколько их я уже совершил. Мое благодушие сменилось отчаянием, я даже подумал, не сбежать ли мне, не скрыться ли, пусть это и позорно. Но деньги?.. Жерве был беден, одинок. А у Бернара имелся счет в банке. Решительно я погружался в пучину грязи и низости. Стоило ли спасать свою шкуру ценой такого позора? Но ведь речь не о моей шкуре, а о моем будущем творении, лучшем, что есть во мне, единственном оправдании моей жизни. Нет, этим я ни за что не поступлюсь. Впрочем, еще есть время все обдумать. Может быть, есть какая-нибудь уловка, которая поможет мне выпутаться.
Вновь зазвонил телефон. Что может быть ужаснее этого настойчивого властного зова, раздающегося среди полнейшей тишины. Выведенный из себя, я бросился в гостиную: сниму трубку, отвечу первое, что взбредет в голову. Но Аньес опередила меня. Разговаривая по телефону, она рассматривала меня тем маниакальным отсутствующим взглядом, который появляется у людей, ведущих телефонный разговор в присутствии постороннего.
— Алло, да… Это я… Прекрасно… Нет, не в три… Чуть позже… Пять подойдет?.. Условились, буду ждать.
Голос у нее был хрипловатый. Взгляд близоруких, лишенных блеска глаз несмело останавливался на мне и тут же скользил прочь, привлеченный чем-то другим. Она медленно положила трубку на рычаг и, едва я шагнул в сторону столовой, сделала мне знак остаться. До меня донеслись отдаленные звуки рояля, извлекаемые неумелой рукой.
— У нас тут тихо, — сказала Аньес.
— Это ваша сестра?
— Да. Дает уроки, — ответила она, злобно рассмеявшись. — Нужно жить, не так ли?
— Но ведь…
— Ничего, быстро все поймете. Идемте завтракать!
— Я как раз этим занимался.
Войдя в столовую, она оглядела стол. У нее было скуластое лицо, с острым подбородком.
— Она вас морит голодом, так я и знала. Подождите!
Юркая, неразговорчивая, загадочная, она исчезла; в который раз зазвучала спотыкающаяся, опоэтизированная расстоянием гамма. Повинуясь какому-то непонятному страху, я сложил газету и засунул ее в карман. Вернулась Аньес.
— Помогите!
Она несла горшочек меда, банку варенья, половину сладкого пирога и бутылку черносмородиновой наливки.
— Куда столько! — запротестовал я.
— Не мне, конечно, а вы справитесь.
Она разложила сервировочный столик, достала две рюмки, наполнила их наливкой.
— Лично я люблю поесть… А вы?
Она вновь не сводила с меня своих глаз — на этот раз они были прищурены, словно я излучал какой-то невыносимо яркий свет. Затем подняла рюмку.
— За нашего пленника!
Этот двусмысленный тост развеселил нас обоих. Она положила мне большой кусок пирога. Подобно детям, вырвавшимся из-под неусыпного контроля и втайне предающимся развлечениям, мы жадно набросились на еду.
— Мажьте пирог вареньем. Увидите, насколько станет вкуснее, — посоветовала она. Вновь раздался телефонный звонок.
— Надоело. Не пойду, — сказала она.
— Вы тоже даете уроки?
Она перестала есть и принялась изучать меня своим затуманенным и ласковым взором.
— Странно, что вы задаете мне этот вопрос! Да, если угодно, даю. Телефон не умолкал, ей пришлось подняться.
— Не раньше шести… Весь день занят… Да… Условились…
— Вот почему в доме два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.
— Два инструмента?
— Ну да. Вчера я заметил в гостиной фортепьяно.
— А, дедушкин рояль! Мы к нему не притрагиваемся. Семейная реликвия. А я вовсе не музыкантша… Да ешьте же! Я взял еще кусок пирога и намазал его медом.
— Значит, вы «крестник» моей сестры. До чего забавно!
— Не понимаю.
— Да, вам пока не понять. Вы, очевидно, не знаете Элен. Так в ее письмах обо мне не было ни слова?
— Ни одного. Я и не подозревал о вашем существовании.
— Так я и думала.
— Значит ли это, что вы не очень ладите меж собой?
— Вот именно! Мы не всегда заодно, но… Элен такая благоразумная!
Тон, которым была произнесена последняя фраза, вновь заставил нас обоих улыбнуться.
— Вы не такой, как остальные «крестники», — продолжала она.
— Почему?
— «Крестник» должен быть этаким увальнем, вам не кажется?
— Очень рад, что не выгляжу увальнем. Откровенность за откровенность. Ваша сестра иногда говорила с вами обо мне?
— Да. Она не могла поступить иначе, почту обычно вынимаю я. Но говорила мало. А что стало с вашим другом Жерве?
— Он умер. Попал под маневровый локомотив.
Она помолчала, задумчиво пригубила наливку, затем, не поднимая глаза, спросила:
— Вы верующий? Поколебавшись, я пробормотал:
— Да. Мне кажется, мы не исчезаем полностью. Это было бы слишком несправедливо.
— Вы правы, — ответила она. — Вы его очень любили, да?
— Да.
— Тогда, возможно, он не слишком далеко от нас.
Чтобы избавиться от возникшего вдруг ощущения неловкости, я закурил. Я не выношу подобных разговоров.
— Сколько ему было?
— Примерно как мне. Лет тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39