— Сигарету хочешь?
— Спасибо, я как раз без курева. Какая красивая сигаретница!
— Да, миленькая вещица, это подарок. Мартин роется в карманах.
— У меня были спички…
— Вот, закуривай, мне и зажигалку подарили.
— Ах, черт!
Нати курит очень элегантно, движения ее рук непринужденны, изящны. Мартин залюбовался ею.
— Слушай, Нати, мне кажется, мы с тобой — очень странная пара: ты одета с иголочки, прямо картинка из модного журнала, а у меня вид бродяги, весь оборван, локти наружу торчат…
Девушка пожимает плечами.
— Ба, не смущайся! Веселей гляди, глупыш! Так люди не будут знать, что о нас подумать.
Мартин постепенно грустнеет, хотя старается не подавать виду, а Нати смотрит на него с безграничной нежностью, с такой нежностью, что ей самой было бы очень неприятно, если бы это заметили.
— Что с тобой?
— Ничего. Помнишь то время, когда все мы, твои товарищи, называли тебя Натача?
— Конечно.
— А помнишь, как Гаскон выставил тебя с лекции по государственному праву?
Нати тоже слегка погрустнела.
— Помню.
— А помнишь тот вечер, когда я тебя поцеловал в Западном парке?
— Так и знала, что ты об этом спросишь. Да, и это помню. Я много раз вспоминала этот вечер, ты был первым мужчиной, которого я поцеловала в губы… Как давно это было! Слушай, Марко.
— Что?
— Клянусь тебе, я не развратная.
Мартину хочется заплакать.
— Брось, к чему ты это говоришь?
— Я-то знаю, к чему. Я всегда чувствовала, что ты для меня близкий человек, хотя бы настолько, чтобы я могла с тобой говорить откровенно.
Мартин с сигаретой в зубах сидит, обхватив руками колени, и смотрит на муху, которая ползет по краю бокала. Нати продолжает:
— Я много думала о том вечере. В то время мне казалось, что я никогда не почувствую тоски по мужчине — верному другу, что можно заполнить жизнь политикой и философией права. Вот глупость! Но и в тот вечер я ничего не поняла — поцеловала тебя, но ничего не поняла. Напротив, мне чудилось, что так оно всегда и бывает, как было у нас с тобой, а потом я убедилась, что это не так, совсем не так… — Голос Нати слегка задрожал: -…что все в жизни намного хуже…
Мартин с усилием проговорил:
— Извини, Нати. Уже поздно, мне пора идти, но знаешь, у меня нет ни одного дуро, чтобы расплатиться. Ты не одолжишь мне дуро, чтобы я заплатил за нас обоих?
Нати порылась в сумочке и, протянув руку под столом, нашла руку Мартина.
— Возьми, здесь десять, на сдачу купишь мне подарок.
Глава четвертая
Полицейский Хулио Гарсиа Моррасо уже целый час прогуливается по улице Ибиси. При свете фонарей видно, как он ходит взад-вперед, не удаляясь от определенного места. Шагает он медленно, словно о чем-то размышляя, похоже, что он считает шаги — сорок в одну сторону, сорок в другую, и опять сначала. Иногда он делает на несколько шагов больше, доходит до угла.
Полицейский Хулио Гарсиа Моррасо — галисиец. До войны он нигде не работал, а занимался тем, что водил своего слепого отца по святым местам и пел хвалебные гимны святому Сибрану, подыгрывая себе на четырехструнной гитаре. Если же случалось выпить, Хулио брался и за волынку, хотя обычно предпочитал потанцевать сам, а на волынке чтоб играл кто-то другой.
Когда началась война и его призвали в армию, Хулио Гарсиа Моррасо был парень в самом соку, резвый, как бычок, весь день готовый прыгать да брыкаться, как дикий жеребец; любил жирные сардины, грудастых девок и доброе винцо из Риберо. На астурийском фронте ему в один злосчастный день влепили пулю в бок, и с той поры начал Хулио Гарсиа Моррасо чахнуть, да так и не вернул былого здоровья; но еще хуже было то, что ранение оказалось недостаточно серьезным, чтобы его признали негодным к службе, и пришлось парню снова вернуться на фронт, не оправившись как следует от раны.
После окончания войны Хулио Гарсиа Моррасо раздобыл себе рекомендацию и поступил в полицию.
— Для деревенской работы ты теперь не годишься, — сказал ему отец, — да и трудиться ты не очень-то любишь. Вот стать бы тебе сельским жандармом!
Отец Хулио Гарсиа был уже стар, немощен и не хотел странствовать, как прежде, по святым местам.
— Посижу дома. Деньжат я немного накопил, кое-как проживу, но на двоих нам не хватит.
Хулио несколько дней размышлял, прикидывал и так и этак и, наконец, видя, что отец стоит на своем, решился.
— Нет, жандармом служить тяжело, жандармом все помыкают — и капралы, и сержанты; пойду-ка я лучше в полицию.
— Что ж, и это неплохо. Я что говорю — на двоих нам средств не хватит, а были бы деньги, дело другое.
— Да-да.
На службе полиции здоровье Хулио Гарсиа Моррасо немного поправилось, он даже с пол-арробы весу прибавил. Конечно, прежняя сила уже не вернулась, но и жаловаться было бы грешно — сколько товарищей на его глазах так и осталось на поле боя, убитых наповал. Да что далеко ходить — его двоюродному брату Сантьягиньо попала пуля в вещевой мешок, где были ручные гранаты, и разорвало беднягу на кусочки, самый большой нашли едва ли в ладонь.
Полицейский Хулио Гарсиа Моррасо очень доволен своей службой — особенно в первое время нравилось ему, что можно бесплатно ездить в трамваях.
«Ну ясно, — думал он, — я как-никак власть».
В казарме все начальство относилось к нему хорошо, парень был он исполнительный, смирный, никогда не позволял себе дерзостей, как другие полицейские, что воображают себя генерал-лейтенантами. Этот делал все, что ему приказывали, никогда не огрызался, всем был доволен; он знал, что к другому делу ему не пристроиться, да ему и в голову не приходило думать о чем-то другом.
«Если буду исполнять приказы, — говорил он себе, — никто ко мне не станет придираться. К тому же на то и командиры, чтоб командовать: не зря у них галуны да звездочки, а у меня нет».
Нрава он был покладистого и не любил осложнять себе жизнь.
«Чем плохо? Есть дают каждый день досыта, и работа нетрудная — ходи знай да за спекулянтами приглядывай…»
За ужином Викторита поругалась с матерью.
— Когда ты наконец оставишь этого чахоточного? Большую прибыль ты от него имеешь!
— Такую, какую мне надо.
— Микробов вдоволь и еще, чего доброго, пузо наживешь.
— Сама знаю, что делаю, и никого это не касается.
— Ты? Да что ты знаешь? Ты еще соплячка, ничего в жизни не видала!
— Что мне надо, то я знаю.
— Ладно, только запомни, если он тебя обрюхатит, на порог не пущу.
Викторита побелела.
— Это тебе бабушка так говорила?
Мать поднялась и отвесила ей две оплеухи щедрой рукой. Викторита не пошевелилась.
— Шлюха! Грубиянка! Шлюха и есть! С матерью так не разговаривают!
Викторита утерла платочком кровь, сочившуюся из десен.
— И с дочерью тоже. Если мой жених болен, ему и так тяжело, не хватает еще, чтобы ты с утра до вечера твердила, что он чахоточный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59