– Не глумись, скоморох, не на свадьбе! – строго одернул его Прохор Коза.
– Богдан Всеславин! – вызвал он стоявшего ближе других дворянина, и тот, звякнув чешуйками кольчуги, как-то слишком размашисто и поспешно шагнул к плахе.
– Кто знает его измену? – спросил Коза.
Вперед придвинулся стрелец из сотни Всеславина.
– Я знаю! – громко сказал он.
Бывший сотник с испугом взглянул на него.
– Сказывай, – поощрил хлебник стрельца.
– Запрошлый год, господа, Богдан тех имал по дорогам, кто из Москвы после мятежу бежал от бояр, – сказал стрелец, обращаясь ко всем. – А ныне он сам изменил, да еще и коня увел, чтобы московским стрельцам коня лишнего дать, а потом, господа, наших людей он саблей сек да из пистоля стрелил.
– Да он же крестьян и холопей всегда сек кнутом саморучно и насмерть иных засекал! – крикнул у самого дощана молодой казак.
– Сына! Сына Филипку!.. – воскликнул сапожник Тереша.
– Куды больше спрашивать! Сечь башку! – закричали на площади.
– Ложись, – указал скоморох.
Всеславин упал на колени и зашептал молитву.
– Попа! Попа! – прохрипел дворянин. Жилы на его шее вздулись. Он рванул на себе ворот, так что пуговицы полетели в толпу.
– Все попы в разгоне, по раненым ходят, – отозвался Коза. – Братцы, нет ли попа тут на площади? – вызвал он.
– И тут ему сахар, и на небе рай, не жирно ли станет?! – крикнул зелейщик Харлаша.
Всеславин крестился долго и часто, вынул из-за пазухи нательный крест, поцеловал и опять закрестился.
– Ладно, прежде бы не грешил! – понукнул скоморох и, рванув за волосы, нагнул тучного дворянина к плахе. Блеснул топор. Голова тяжело скатилась к ногам толпы. Кто-то воткнул ее на копье и поднял над площадью.
Черномазый, со сросшимися бровями, угрюмый Сумороцкий шагнул к плахе сам.
– Чего спрошать! – сказал он твердо и громко. – Побег я к боярину и листы писал. Не мочно быть царскому дворянину в ваших затеях. Была бы моя мочь, и я бы вас вешал по всем дорогам. Милости вашей не жду и в глаза вам плюю… Секи, ты, глумивец! – заключил он и, крестясь, лег на плаху.
– Эх, силен дворянин! – похвалил его Гурка. – А помнишь Мишу? – спросил он, склонившись и заглянув в лицо Сумороцкого.
Тот, уже приготовясь к удару, закрыл глаза. Голос Гурки заставил его приподнять веки.
– Помнишь Мишу, медведя мово? – спросил его шепотом Гурка. – Бог тебе за него на том свете…
– Конча-а-ай! – страшным голосом закричал Сумороцкий, привстав и с силой ударившись головой о плаху.
– Знать, страх-то есть и в тебе… – снисходительно пробормотал скоморох. – Ну держись…
И топор еще раз сверкнул под солнцем…
7
Томиле Слепому казалось трудно дышать от того, что в знойном воздухе расплылся душный запах крови…
У плахи стоял в атласном голубом зипуне молодой дворянин Хотынцев. Пример бесстрашного Сумороцкого заразил его. Он хотел усмехнуться, но юное безусое лицо его вдруг скривилось, он всхлипнул и тихо заплакал.
– Посадский люд, пошто казнить мальчонку! – крикнул с жалостью старый стрелец.
– Пошто волков, по то и волчонка! – негромко, словно про себя, проворчал Гурка, схватив Хотынцева за плечи.
Летописец взглянул на жадные лица людей, захваченных зрелищем казни, махнул рукой, не слыша расспросных речей, слез с дощана и, никем не замеченный, проскользнул в ворота под Рыбницкой башней… В тишине и зное за его спиной прозвучал еще раз хряск топора – и раздался истошный, отчаянный женский визг…
Томила пошел, сам не зная и не глядя куда.
Он шел по пустынной улице. Весь город стекся на площадь судить изменников, и он не встречал людей. Единство города, как думал он, невозвратимо распалось у него на глазах, а только на днях в посланье к царю он писал своею рукой золотые слова о «согласии и купности душ всех чинов людей».
В конце пустой улицы слышал он детские голоса:
– Васятка-a! Бежим на Рыбницку площадь – там дворян топором секу-ут!..
– Вре-ешь! – ответил другой издалека.
– Ей-богу!
Томила взглянул на голос. Десятилетний мальчишка припрыгивал навстречу ему, таща за собой на веревке кургузую собачонку.
«Вот тебе купность и Белое царство!» – подумал Томила.
Весть о казни псковских дворян разнесется молвою по государству, и Псков – зачинатель великого земского дела – поднимет против себя дворян и больших посадских… Томила знал, что мелкие дворяне, а их большинство, находятся под боярской пятой и бояр ненавидят… Он знал однодворцев – крестьян во дворянском званье, равно владеющих саблею и сохой: сколько из них в засушливый год пошло бы с охотой в холопы. Да и те из дворян, кто владел одной деревенькой в пяток дворов, – эти тоже готовы восстать на бояр вместе со своими крестьянами… Не таких ли набрал в свое время в Рязанской земле Ляпунов!
«Лысый мерин, не мог по-людски слова молвить народу! Заика проклятый – бормочет: бур-бур-бур-бур-бур! Кто и хочет, не слышит!» – бранил сам себя Томила.
Он шел, говоря сам с собой вслух и размахивая руками.
– Иваныч, куда ж ты? Чего там творится? – спросил над ухом Томилы поп Яков, словно внезапно выросший из-под земли.
– Сколь крови, батя, и все занапрасно! – воскликнул Томила. – Пошто было биться, столь люда губить, когда сами все рушим! – с обидой воскликнул подьячий.
– Что же рушим? Кто рушит? Ты молви мне толком – чего там творится?! – настаивал поп.
– К чему было «Земскую Правду» мою составляти? Барану под хвост?! Боров я пегий: чаял – мудрец на всю Русскую землю, чаял по правде всю жизнь сотворить, а кому она надобна – правда! «Город Белый» и царство, мол, «Бело»… Вишь, «Остров Блаженный» надумал!.. – в исступлении восклицал Томила.
– Иваныч, да что ты? Что стряслось?! Какая беда на город?! Уймись-ка. Ты философ, книжный муж – а стенаешь!..
– Платона, и Мора Фому, и блаженного Августина читал, прикладал к русской жизни… Помысли ты, батя: я всякую малость обдумал, про все написал. Царям стать наставником мыслил – правительми править дерзал!.. А мне по плешивой башке колотушкой!..
– Да кто тебя, кто?! – в нетерпенье воскликнул священник.
– Казнят их! Башки топорами секут да на колья сажают… А я-то, дурак, – «Житье в Белом городе без крови и казни смертельной, ибо правду познали и всех чинов люди в единстве!» А их и казнят!.. – прерывисто бормотал летописец.
– Изменщиков, что ли, сказнили? – просто спросил поп, наконец-то поняв, о чем речь.
– Ты мыслишь – от жалости я? Не такое видал. И в пыточной башне бывал, видал, как невинных щипцами терзают…
– Вот то и страшно, Иваныч: невинных когда! – прервал поп. – Постой, помолчи – я скажу… Поповское дело такое: поп ведает столько грехов, что кабы люди то знали все брат про брата, то и в правду б господню никто не верил и бога бы не боялись… И церковь наша христова недаром велит те грехи таить… И я, Иваныч, смиренный поп, тайну людскую свято хранил, а ныне завет нарушу…
– Как можно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194