переселюсь в этот дедовский дом, в родовое гнездо. Все в наших руках.
Это как бы схватка с незримым противником на борцовском ковре или партия в шахматы. Кто кого? Ведь с пеленок тебя всюду подстерегают опасности. Всякие. Мой предшественник, брат, его звали тоже Васей, умер до моего рождения от какой-то болезни, и две сестры. Потом немцы здесь были. Да вон ездил на крышах вагонов в город самосад продавать на базаре, – запросто мог без головы остаться.
Особенно понравилась Виленкину история потопа. Ее он уже слушал, когда они улеглись около двух часов ночи: Василий Логинович на холодке, на диване, Виленкин – на печке.
История в общем-то незамысловатая. Случилось это сразу после войны. Недели две или даже больше лили дожди, реки вышли из берегов, всю округу затопило. Бригадирша послала Василия Логиновича, тогда подростка, искать корову. Пропала, от колхозного стада отбилась. Василий Логинович взял кобылу вороной масти. Объехал холм, спустился к рощам. Коровы нигде не было. Там, сям из воды выглядывали холмы, как острова. Василий Логинович подвел лошадь к воде. Та раздувала ноздри, смотрела тревожно. Хорошая, смирная кобыла. Василий Логинович сам, первый, вошел в воду и тихо позвал ее, потянул за уздечку. И лошадь пошла, поплыла, уже в воде он на нее взобрался. И плывут.
Дело было летом, вода теплая. Доплыли до острова, осмотрели все кусты. Нет коровы. Дальше поплыли. Кобыла уже спокойно шла в воду. Дождь вроде прекратился, но небо еще пасмурилось. Всюду поднимался туман. Василий Логинович перебирался с островка на островок, и когда огляделся, деревни не видно.
Вышли на очередной остров. Пахнет дымом. Василий Логинович едет и видит дым, крышу в ивах. Видит корову; возле нее женщина в платке, на низкой скамеечке. Доит. Услышала: хлюпают копыта, – обернулась. Это была хуторянка, однодворка. Она призналась, что корова не ее, приблудная. И очень ее выручила. Все это время дети были сыты, почти как до войны. Василий Логинович хотел корову сразу увести, но женщина попросила пока оставить, все равно в воду ее не загонишь. А другим путем идти – кстати, ему лучше так и возвращаться – там мост, лошадь, может, пойдет, корова – нет. Василий Логинович согласился. Женщина крикнула, чтоб принесли кружку, и полуголый лысый мальчишка прибежал с железной кружкой, глядя во все глаза на Василия Логиновича – как на какого-нибудь капитана Кука. Женщина зачерпнула молока. Василий Логинович напился и поехал обратно другим путем. И действительно – он возвращался почти посуху. Но перед железнодорожным мостом лошадь заупрямилась, ему пришлось долго ее уговаривать. Посмотри вниз, что, там лучше плыть? Под мостом текли мутные воды, шумели, напирая на сваи. И наконец лошадь вняла просьбам, осторожно пошла. Мост остался позади, и тут появился путеец в плаще, фуражке. Ты кто? откуда? по мосту вел? Да ты что, малец, очумел? А ежели б она застряла, а сейчас поезд? Он готов был отдубасить мокрого посиневшего Василия Логиновича. Если себя не жалеешь – ладно, но при чем тут животное. Речи путейца были странные, как будто война не сделала его бесчувственным, ну или не столь чувствительным ко всякой жизни.
«Чувствительность» плохо вязалась с «отдубасить» – в сознании Виленкина, но не в рассказе Василия Логиновича. Эти перепады, как понял он, были естественны в жизни Василия Логиновича. Это было характерной особенностью его мира, пьянящей особенностью, – точно так же хмелит холодная речка в жаркий летний вечер.
Этот человек был открыт миру, он рос и жил как бы в самой гуще материи, – несовершенная мысль, но именно так думалось Виленкину, обитавшему долгое время в сфере звучаний, – и он смело мял материю, как скульптор глину, только глина была огненной, – тогда уж скорее лава.
Но он и сам был этой глиной-лавой. И в шестьдесят пять он еще не остыл.
Так и надо жить, думал, засыпая, Виленкин, жить, не сотрясая мир бесполезными вопросами, вкогтиться в материю всеми корнями. Но сам-то он еще не знал, будет ли жить. Ведь это только временное послабление, может быть, последняя передышка, последнее... последнее... Ведь эти воля и энергия принадлежат не ему.
6
В окна виден был пасмурный сад.
Василий Логинович брился, сидя перед зеркалом. На электрической плитке стоял чайник, выдувал пар из носика. Василий Логинович сказал, что не выключает чайник, дожидается его, чтобы чай свежий пить.
Сейчас заварит.
Виленкин вышел в сад. Окрестности тонули в тумане. Это было похоже на продолжение ночной истории о потопе...
Но к их острову еще вели дороги. Не успели они приступить к чаепитию, как услышали подъезжающую машину. Остановилась. Хлопнула дверца. Василий Логинович посмотрел на Виленкина.
– К нам?
Шаги. На крыльце человек, длинные волосы, собранные в хвост, кожаная куртка – Гарик.
– Самурай приехал, – сказал Василий Логинович.
Гарик вошел, быстро взглянул на отца.
– Ты?
– Как видишь.
Гарик посмотрел на Виленкина.
– Доброе утро, – сказал Виленкин, в знак приветствия поднимая чашку с чаем.
– Уже день, – сказал Гарик. – Здравствуйте.
– Пьем чай без тебя, – иронично заметил Василий Логинович.
– Да, вижу... Ну как вы?
– Садись и ты. Запросто, без церемоний, – сказал Василий Логинович и подмигнул Виленкину.
– Я в общем-то вырвался перед обедом, проведать.
– Вот и пообедай. Выпить ты нам не привез?
– Нет.
– А мог бы.
– Я не знал, что ты здесь.
– Позвонил бы. Раз меня дома нет – то где же еще я буду?
– Не знаю.
– Я бы знал. Да вот не знаю, – сказал Василий Логинович, обращаясь к Виленкину. – Отец сгинул где-то в окопах, а где именно? И я его искал. Напрасно.
– Так, так, – сказал Гарик, – значит, вы вместе. Ну и как рука?
– Ничего с его рукой не сделается.
– Надо перевязать, я перекись привез.
– Порезал руку – ерунда.
– Это не ерунда, – сказал Гарик.
– А, бриллиантовая рука?
– Ты, отец, почти угадал.
– Ничего, ручку пальцами зажать можно, – сказал Василий Логинович. – Островский зубами писал. Ведь ты журналист?
– Да я вижу, вы толком не знакомы. Это Петр Виленкин.
– Да? А я Василий Логинович.
– Да нет, – возразил Виленкин, – мы познакомились. Никто не звонил?
– Нет.
– Я так и понял, – сказал Василий Логинович, – что ты, Петя, со своей в раздрае.
– Горячая вода есть? – деловито поинтересовался Гарик. – Приступим к экзекуции.
Снова над тазом поднимались тошные испарения, Гарик разматывал бинт; наконец тот весь упал в красноватую воду. Все трое воззрились на рану. Траншею переполнял гной. Рука заметно припухла.
– Нет температуры? – спросил Гарик.
– Нет, не знаю.
– Не лихорадит?
Василий Логинович хмыкнул, наблюдая за сыном. Тот отыскал термометр. Виленкин сунул его под мышку.
– Да, надо было сразу зашить.
– Ничего, – сказал Василий Логинович, – заживет, и следа не останется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Это как бы схватка с незримым противником на борцовском ковре или партия в шахматы. Кто кого? Ведь с пеленок тебя всюду подстерегают опасности. Всякие. Мой предшественник, брат, его звали тоже Васей, умер до моего рождения от какой-то болезни, и две сестры. Потом немцы здесь были. Да вон ездил на крышах вагонов в город самосад продавать на базаре, – запросто мог без головы остаться.
Особенно понравилась Виленкину история потопа. Ее он уже слушал, когда они улеглись около двух часов ночи: Василий Логинович на холодке, на диване, Виленкин – на печке.
История в общем-то незамысловатая. Случилось это сразу после войны. Недели две или даже больше лили дожди, реки вышли из берегов, всю округу затопило. Бригадирша послала Василия Логиновича, тогда подростка, искать корову. Пропала, от колхозного стада отбилась. Василий Логинович взял кобылу вороной масти. Объехал холм, спустился к рощам. Коровы нигде не было. Там, сям из воды выглядывали холмы, как острова. Василий Логинович подвел лошадь к воде. Та раздувала ноздри, смотрела тревожно. Хорошая, смирная кобыла. Василий Логинович сам, первый, вошел в воду и тихо позвал ее, потянул за уздечку. И лошадь пошла, поплыла, уже в воде он на нее взобрался. И плывут.
Дело было летом, вода теплая. Доплыли до острова, осмотрели все кусты. Нет коровы. Дальше поплыли. Кобыла уже спокойно шла в воду. Дождь вроде прекратился, но небо еще пасмурилось. Всюду поднимался туман. Василий Логинович перебирался с островка на островок, и когда огляделся, деревни не видно.
Вышли на очередной остров. Пахнет дымом. Василий Логинович едет и видит дым, крышу в ивах. Видит корову; возле нее женщина в платке, на низкой скамеечке. Доит. Услышала: хлюпают копыта, – обернулась. Это была хуторянка, однодворка. Она призналась, что корова не ее, приблудная. И очень ее выручила. Все это время дети были сыты, почти как до войны. Василий Логинович хотел корову сразу увести, но женщина попросила пока оставить, все равно в воду ее не загонишь. А другим путем идти – кстати, ему лучше так и возвращаться – там мост, лошадь, может, пойдет, корова – нет. Василий Логинович согласился. Женщина крикнула, чтоб принесли кружку, и полуголый лысый мальчишка прибежал с железной кружкой, глядя во все глаза на Василия Логиновича – как на какого-нибудь капитана Кука. Женщина зачерпнула молока. Василий Логинович напился и поехал обратно другим путем. И действительно – он возвращался почти посуху. Но перед железнодорожным мостом лошадь заупрямилась, ему пришлось долго ее уговаривать. Посмотри вниз, что, там лучше плыть? Под мостом текли мутные воды, шумели, напирая на сваи. И наконец лошадь вняла просьбам, осторожно пошла. Мост остался позади, и тут появился путеец в плаще, фуражке. Ты кто? откуда? по мосту вел? Да ты что, малец, очумел? А ежели б она застряла, а сейчас поезд? Он готов был отдубасить мокрого посиневшего Василия Логиновича. Если себя не жалеешь – ладно, но при чем тут животное. Речи путейца были странные, как будто война не сделала его бесчувственным, ну или не столь чувствительным ко всякой жизни.
«Чувствительность» плохо вязалась с «отдубасить» – в сознании Виленкина, но не в рассказе Василия Логиновича. Эти перепады, как понял он, были естественны в жизни Василия Логиновича. Это было характерной особенностью его мира, пьянящей особенностью, – точно так же хмелит холодная речка в жаркий летний вечер.
Этот человек был открыт миру, он рос и жил как бы в самой гуще материи, – несовершенная мысль, но именно так думалось Виленкину, обитавшему долгое время в сфере звучаний, – и он смело мял материю, как скульптор глину, только глина была огненной, – тогда уж скорее лава.
Но он и сам был этой глиной-лавой. И в шестьдесят пять он еще не остыл.
Так и надо жить, думал, засыпая, Виленкин, жить, не сотрясая мир бесполезными вопросами, вкогтиться в материю всеми корнями. Но сам-то он еще не знал, будет ли жить. Ведь это только временное послабление, может быть, последняя передышка, последнее... последнее... Ведь эти воля и энергия принадлежат не ему.
6
В окна виден был пасмурный сад.
Василий Логинович брился, сидя перед зеркалом. На электрической плитке стоял чайник, выдувал пар из носика. Василий Логинович сказал, что не выключает чайник, дожидается его, чтобы чай свежий пить.
Сейчас заварит.
Виленкин вышел в сад. Окрестности тонули в тумане. Это было похоже на продолжение ночной истории о потопе...
Но к их острову еще вели дороги. Не успели они приступить к чаепитию, как услышали подъезжающую машину. Остановилась. Хлопнула дверца. Василий Логинович посмотрел на Виленкина.
– К нам?
Шаги. На крыльце человек, длинные волосы, собранные в хвост, кожаная куртка – Гарик.
– Самурай приехал, – сказал Василий Логинович.
Гарик вошел, быстро взглянул на отца.
– Ты?
– Как видишь.
Гарик посмотрел на Виленкина.
– Доброе утро, – сказал Виленкин, в знак приветствия поднимая чашку с чаем.
– Уже день, – сказал Гарик. – Здравствуйте.
– Пьем чай без тебя, – иронично заметил Василий Логинович.
– Да, вижу... Ну как вы?
– Садись и ты. Запросто, без церемоний, – сказал Василий Логинович и подмигнул Виленкину.
– Я в общем-то вырвался перед обедом, проведать.
– Вот и пообедай. Выпить ты нам не привез?
– Нет.
– А мог бы.
– Я не знал, что ты здесь.
– Позвонил бы. Раз меня дома нет – то где же еще я буду?
– Не знаю.
– Я бы знал. Да вот не знаю, – сказал Василий Логинович, обращаясь к Виленкину. – Отец сгинул где-то в окопах, а где именно? И я его искал. Напрасно.
– Так, так, – сказал Гарик, – значит, вы вместе. Ну и как рука?
– Ничего с его рукой не сделается.
– Надо перевязать, я перекись привез.
– Порезал руку – ерунда.
– Это не ерунда, – сказал Гарик.
– А, бриллиантовая рука?
– Ты, отец, почти угадал.
– Ничего, ручку пальцами зажать можно, – сказал Василий Логинович. – Островский зубами писал. Ведь ты журналист?
– Да я вижу, вы толком не знакомы. Это Петр Виленкин.
– Да? А я Василий Логинович.
– Да нет, – возразил Виленкин, – мы познакомились. Никто не звонил?
– Нет.
– Я так и понял, – сказал Василий Логинович, – что ты, Петя, со своей в раздрае.
– Горячая вода есть? – деловито поинтересовался Гарик. – Приступим к экзекуции.
Снова над тазом поднимались тошные испарения, Гарик разматывал бинт; наконец тот весь упал в красноватую воду. Все трое воззрились на рану. Траншею переполнял гной. Рука заметно припухла.
– Нет температуры? – спросил Гарик.
– Нет, не знаю.
– Не лихорадит?
Василий Логинович хмыкнул, наблюдая за сыном. Тот отыскал термометр. Виленкин сунул его под мышку.
– Да, надо было сразу зашить.
– Ничего, – сказал Василий Логинович, – заживет, и следа не останется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23