Сейчас времена нелепых сравнений.
Не возводи личные нелепости в ранг всеобщности.
Он посмотрел на темную иконку в рушниках.
Неужели Гарик столь всеяден? Впрочем, от него всего можно ожидать. Слушает же он эту африканскую музыку ларьков и при этом поминает Губайдулину.
«Сад радости и печали» для флейты, альта и арфы – вещь, на мой взгляд, слишком причудливая, изысканная...
С улицы не доносилось никаких звуков. И неизвестно, существовал ли еще там мир.
Может быть, все уже было только чьей-то музыкальной памятью. Ничьей. Памятью самой по себе. Возможно ли это? Скорее всего, очередная иллюзия.
Леночка все это время тоже питалась иллюзорными надеждами. И наконец-то поняла.
А он давно догадывался. Он с младых ногтей ощущает это. Трудно объяснить. Привкус горечи, бедности, тщеты. И фестиваль – очередная иллюзия.
В последнее время на него находило что-то... точнее, он сам как бы выходил из какого-то круга и бросал на все какой-то хищнически беспощадный взгляд, нет, просто беспощадный, в хищничестве страсть, а это был взгляд, в котором остыли нормальные и любые чувства. И тогда люди ему представлялись единицами, структурами, похожими на проволочные фигурки, – силуэты двигались друг за другом, это было нечто вроде хоровода... Нет, хороводы в прошлом. А в настоящем одинокие кружения, одинокие коленца и па, жалкие и бессмысленные, над черным провалом. И взгляд Виленкина наезжал, как око телекамеры, на эту черную бездну, – здесь он всегда останавливался.
3
– Рано выпал.
– Я проснулся, так, думаю, все, опоздали.
– И я, папа?
– Ты в первую очередь.
– Тебе еще положить?
– ...но глянул на часы. Четыре. Еще спать и спать. А светло.
– Галка, не пачкай рукав!
– Может, начались белые ночи?
– Белые ночи?
– Поменьше говори.
– Ну-ка, что там...
– Выключи, пожалуйста, радио, у меня болит голова от вашей музыки.
– И от моей?
– От твоей нет.
– А от чьей?
– Ты уверен, что он справится?
– Потихоньку будет носить по одному полену.
– Надо же. Кошмар.
– Кто будет по одному полену?
– Один человек.
– Такой слабак?
– У него одна рука.
– Однорукий?
– Галка! Папа опоздает.
– Да.
– Как ты думаешь, надевать уже пальто?
– Не знаю. Уже без двадцати...
– Спасибо.
– Допей.
– Тараканы допьют.
– Ч-ч-ч!.. не кричи.
– А что.
– Соседи услышат, подумают... Но мы же их вытравили.
– Еще неизвестно, мамочка. Может, двое-трое где-то засели.
– Не кричи, сказано тебе.
– Я не кричу, просто разговариваю.
– Сама знаешь, какая здесь...
– Как в карточном домике. Поехали! по коням.
– Галчонок, а поцеловаться со своей мамочкой?
– Как будто мы... ну, пошли, пошли. Пока еще разогреешь мотор.
В лифте они спустились, вышли из подъезда. Фу, пахнет, сморщила девочка нос. В подъезде пахло скверно. Зато на улице было свежо. На клумбах, деревьях с желтыми, багряными и еще даже зелеными листьями лежал снег. Девочка в белой вязаной шапочке и желтой куртке протянула руку, взяла с ветки снег. Отец открыл дверцу, достал щетку, смахнул снег. Во дворе гуляла женщина с ньюфаундлендом. Отец завел мотор.
– А ты без шапки.
– У меня волосы длинные.
Она улыбнулась, но ничего не сказала. Он злился, если касались его лысины. В хорошем расположении он говорил, что это еще не лысина, а так, небольшая прогалина. Про меня, думала девочка, Галина. Но какое отношение она имела к его лысине?
– Садись.
– Холодно, пусть еще прогреется, – сказала она, открыв дверцу и пощупав сиденье.
– Знаешь, сколько нам придется ждать, – ответил он, усаживаясь.
– А ты покури пока.
– Садись.
Пришлось подчиниться.
– Держи, – сказал он и сунул ей футляр.
– Положи туда.
– А если упадет.
Он легко раздражался.
– Не упадет. Мне и так холодно. А еще держать футляр.
– Футляр не холодный.
– Ну скоро мы?..
– Еще немного, пусть поработает...
– Видишь.
– Что?
– Ничего.
– Не спорь.
– Я не спорю. Просто я и говорила, что подождем, а ты нет, а вот теперь сам.
– Все. Тронулись.
– Иго-го! «В страну Восходящего Солнца, где бродят косые японцы, смешные, слепые японцы... Император Хирото!»
– Откуда это?
– Денис Слепцов поет.
Они проехали по двору, вырулили на дорогу, под колесами хрустели комья смерзшегося снега, льда. Печка была неисправна. В салоне воняло табаком. Хотя он ей тысячу раз обещал не курить. Проезжали машины с заснеженными крышами, кузовами. Может быть, на самом деле у них начались белые ночи и дни.
Он включил транзистор. Маму это бесит, она говорит, что на работе устает от шума, и всюду ее насилуют: в кухне – радио, в комнате – телевизор, магнитофон, в машине – транзистор, о, боже, с ума сойти. Он обещал купить наушники, а ей – беруши: береги уши. Но не купил. Купил меч зачем-то. Мама чуть...
Но она-то догадывается, зачем. Просто он хочет превратить их карточный домик в замок. Иногда и ей кажется: это комнаты замка, в гулких переходах звучат голоса.
Город, засыпанный внезапным снегом, выглядел странно. Еще совсем недавно горячо светило солнце, ну, не так уж тепло, как летом, но все-таки. Это уже бесповоротно: осень.
Папа говорит, напиши о лете, раз не хочется про осень. Раз ты ее не любишь. Люби холод, школу, сольфеджио...
Он посигналил облезлому псу.
Тональность до мажор. Неустойчивые звуки (ступени I, II, III, IV).
Чи-жик, чи-жик...
– Папа, мне мешает твой приемник.
– Мешает?
– Обдумывать.
Он выключил и не спросил, что именно обдумывать, а ей не хотелось самой выклянчивать. Мог бы догадаться, что ей все кишки выматывает это сочинение. У нее и так голова кругом. На носу сольфеджио, и вообще...
Они ехали уже по центру. Откуда-то снизу всплывали купола собора. Весной он сводил ее туда. Упросила. Старики, свечки, кресты, картины-иконы, – ее это все слегка напугало. Но потом они развеселились. Дело было так: вышли в «прихожую» собора, там висел ящичек вроде почтового деревенского, только побольше, потолще раза в два, и, оказывается, в прорезь нужно бросать деньги, а не письма – но кому письма? – и папа ей говорит: брось это, – дает мелочь, а она еще так посмотрела и переспросила: прямо здесь? – и он ей кивнул, и она размахнулась – думала, ритуал такой – и брызнула со звоном монетками по плитам, монетки рассыпались в разные стороны, покатились под ноги вошедшим. Вошедшие онемели. Папа схватил ее и потащил прочь. Но он же сам сказал: брось.
Собор всплывал как будто со дна. Озера. Или моря.
Чижик-пыжик, где ты был. Сейчас Слепцов начнет духариться. На Фонтанке водку пил. Алена Аркадьевна озвереет. Сначала сделает вид, что не слышит. А потом... Автомобиль свернул на другую улицу, и вырастающий из-под серых вод собор пропал. Эта, новая улица была, как седло. Автомобиль скользнул вниз. Лучше бы ее отдали в конную школу, она же просила. И дед был за нее. Нет. Теперь считай зубы Алены Аркадьевны – у нее большой рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23