Я услышал внутри смех и пение, подошел и толкнул дверь. Затвор был непрочный и сломался сразу же. Вижу, там люди, числом с дюжину, и судя по виду — корабельщики. Все хмельные, горланят, сидят развалясь, и вряд ли из них кто сможет встать. А в средине — жаркий костер. Вот я и подумал, что просить пьяных о помощи — проку не будет. Слишком уж упились, чтобы понять, что мне нужно. Тогда я подошел прямо к костру и взял деревянную кадку с сухими дровами, она тут же стояла, рядом. Потом вытащил горящую ветку из очага. Вот тут-то один из бражников и напал на меня. Вопит что-то, вроде того, что я — тролль или водяной, из тех, что являются по ночам. Протопал он по комнате и сильно ударил меня. Я же без труда сбил его с ног, но тут все его сотрапезники взревели, вскочили на ноги и попытались напасть на меня. Повыхватывали поленьев из огня и попробовали броситься на меня. Надо думать, они накидали в огонь соломы — слишком много искр и уголков взлетело кверху. И я тоже вытащил горящее полено и отмахиваюсь, а сам пячусь к двери. Потом выскочил, побежал к берегу, бросился в воду и поплыл сюда. — Он снова содрогнулся и плотнее натянул на себя морской плащ.
Я пробыл с ним до самого конца этой черной ночи. Греттир сидел, сгорбившись, на скале, размышляя и леча свою раненую руку. Мое присутствие как будто успокаивало его, и он черпал утешение из моих рассказов, а я час за часом поведывал ему о том, как рос я в Гренландии, как жил в Винланде, пока тамошние жители не изгнали нас. С первым светом корабельщики зашевелились, ворча и дрожа. Один из них уже раздувал угли, чтобы разжечь огонь, как вдруг кто-то испуганно воскликнул:
— Поглядите-ка вон туда!
Все обернулись и посмотрели на другой берег. Солнце уже поднялось из-за утеса позади нас, и пелена тумана разрывалась. Сноп ярких утренних лучей озарил далекий берег фьорда и то место, где стояла деревянная хижина. Только там ее не было. От нее осталась груда почерневших бревен, над которой тонкой серой струйкой вился дым. Все сгорело дотла.
Пораженные, все молчали. Потом повернулись и посмотрели на Греттира. А он тоже уставился на тлеющие останки дома. И на лице его написан был совершенный ужас. Никто не молвил ни слова: мореходы страшились силы и нрава Греттира, а Греттир был слишком потрясен, чтобы что-нибудь говорить. А я придержал язык, потому что никто не поверил бы никаким объяснениям: по общему мнению — Греттир, задира и буян, снова нанес удар.
Через час показалась маленькая лодка. Какой-то хуторянин, живший выше по берегу фьорда, заметил дым и теперь греб, чтобы узнать, что случилось. Когда он перевез нас на тот берег, мы пошли осмотреть сгоревшее пристанище. Все пошло прахом. Постройка сгорела до основания, и от пьяных мореходов, находившихся в ней, следа не осталось. Мы решили, что все сгорели в огне.
Угрюмые корабельщики столпилась вкруг обугленных бревен.
— Не нам судить об этом деле, — заявил кормчий. — Оно подлежит королевскому суду. А суд не начнется, пока не будет подан надлежащий иск. Но здесь я говорю за всех моих людей и говорю, что больше мы не потерпим среди нас Греттира. Он проклят и приносит несчастье. Правда или неправда то, что случилось ночью, но, куда бы он ни пошел и что бы ни сделал, он приносит беду. Мы отвергаем его общество, и нам с ним больше не по пути. Пусть идет своей дорогой.
Греттир даже и не пытался доказать свою невиновность или хотя бы проститься. Он взял свою котомку, перебросил через плечо, повернулся и пошел прочь. Именно этого я от него ожидал.
И тут же понял, что мне должно сделать то же самое. Мы с Греттиром очень схожи. Оба мы чужаки. И ради самозащиты вскормили в себе упрямую независимость. О себе-то я понимал, что моя обособленность проистекает из неприютного детства, оттого, что я почти вовсе не знал своих родителей, а вот за Греттира я боялся, что эти его злоключения, нежданные и очевидно случайные, еще больше собьют его с толку. Ему и в голову не приходило, как часто он навлекает на самого себя несчастья своей необузданностью или делая что-то, не подумав наперед о последствиях. В Греттире было то, чем я восхищался, — отвага, искренность, честность. Будь рядом с ним кто-нибудь, кто бы мог его образумить, обуздать его вспыльчивость, Греттир был бы замечательным и верным товарищем.
В голове у меня промелькнуло еще одно присловье Эдгара: «Будь с другом терпелив, — говаривал Эдгар, — это лучше, чем потерять его навсегда». Не успел Греттир отойти на несколько шагов, как я закинул за спину свою суму и поспешил за ним.
* * *
Дурная слава Греттира бежала впереди нас. К тому времени, когда мы с ним добрались до Нидароса, весь город говорил о сожжении лачуги. Люди, погибшие в огне, были корабельщиками из Исландии, все из одной семьи. Глава ее, Торир, который был в то время в Нидаросе, уже подал жалобу на Греттира за убийство. Наши бывшие спутники по кораблю ничем не помогли Греттиру. Они пришли в Нидарос раньше нас и распространили пагубный для него рассказ о том, как он вернулся избитый, в синяках, после того как сплавал через фьорд. Меньше всего, разумеется, толковали они о том, что Греттир рисковал жизнью, чтобы принести им огонь и помочь в беде, и, нарочно или нет, еще больше опорочили его имя, добавив ужасные подробности о том, как он разграбил могилу.
Норвежский конунг Олав вызвал Греттира во дворец на суд, и я пошел с ним, намереваясь свидетельствовать в его защиту. Слушание происходило в большом зале дворца, конунг Олав сам вел допрос надлежащим порядком. Он выслушал, как отец погибших объявил о своем деле, после чего опросил наших бывших товарищей, и те пересказали свою историю того рокового вечера. Наконец, он обратился к Греттиру и спросил у него, что он имеет сказать. Греттир же упрямо молчал, сердито глядя на конунга, и я понял, что мне ничего иного не остается, кроме как заговорить. Я повторил то, что Греттир рассказал мне о нападении бражников, вооружившихся горящими поленьями. Когда я кончил, конунг вновь обратился к Греттиру:
— Ты можешь что-нибудь добавить?
— Все пьянчуги в том доме были живы, когда я ушел оттуда, — только и сказал он.
Конунг Олав был справедлив и внимателен.
— Все свидетельства, которые я слышал сегодня, недостоверны, поскольку никто из участников дела не выжил, кроме Греттира, — объявил он, — а свидетельство Греттира следует принимать с осторожностью, ибо в этом деле он обвиняемый. Посему добраться до истины будет трудно. Сам я склонен думать, что Греттир, скорее всего, невиновен в умышленном убийстве, ибо у него не было причин поджигать дом.
Я уже готов был поздравить Греттира с таким вердиктом, но Олав продолжил:
— Посему мое решение таково: наилучший способ уладить дело — это подвергнуть Греттира, сына Асмунда, испытанию в моем новом храме и в присутствии верующих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Я пробыл с ним до самого конца этой черной ночи. Греттир сидел, сгорбившись, на скале, размышляя и леча свою раненую руку. Мое присутствие как будто успокаивало его, и он черпал утешение из моих рассказов, а я час за часом поведывал ему о том, как рос я в Гренландии, как жил в Винланде, пока тамошние жители не изгнали нас. С первым светом корабельщики зашевелились, ворча и дрожа. Один из них уже раздувал угли, чтобы разжечь огонь, как вдруг кто-то испуганно воскликнул:
— Поглядите-ка вон туда!
Все обернулись и посмотрели на другой берег. Солнце уже поднялось из-за утеса позади нас, и пелена тумана разрывалась. Сноп ярких утренних лучей озарил далекий берег фьорда и то место, где стояла деревянная хижина. Только там ее не было. От нее осталась груда почерневших бревен, над которой тонкой серой струйкой вился дым. Все сгорело дотла.
Пораженные, все молчали. Потом повернулись и посмотрели на Греттира. А он тоже уставился на тлеющие останки дома. И на лице его написан был совершенный ужас. Никто не молвил ни слова: мореходы страшились силы и нрава Греттира, а Греттир был слишком потрясен, чтобы что-нибудь говорить. А я придержал язык, потому что никто не поверил бы никаким объяснениям: по общему мнению — Греттир, задира и буян, снова нанес удар.
Через час показалась маленькая лодка. Какой-то хуторянин, живший выше по берегу фьорда, заметил дым и теперь греб, чтобы узнать, что случилось. Когда он перевез нас на тот берег, мы пошли осмотреть сгоревшее пристанище. Все пошло прахом. Постройка сгорела до основания, и от пьяных мореходов, находившихся в ней, следа не осталось. Мы решили, что все сгорели в огне.
Угрюмые корабельщики столпилась вкруг обугленных бревен.
— Не нам судить об этом деле, — заявил кормчий. — Оно подлежит королевскому суду. А суд не начнется, пока не будет подан надлежащий иск. Но здесь я говорю за всех моих людей и говорю, что больше мы не потерпим среди нас Греттира. Он проклят и приносит несчастье. Правда или неправда то, что случилось ночью, но, куда бы он ни пошел и что бы ни сделал, он приносит беду. Мы отвергаем его общество, и нам с ним больше не по пути. Пусть идет своей дорогой.
Греттир даже и не пытался доказать свою невиновность или хотя бы проститься. Он взял свою котомку, перебросил через плечо, повернулся и пошел прочь. Именно этого я от него ожидал.
И тут же понял, что мне должно сделать то же самое. Мы с Греттиром очень схожи. Оба мы чужаки. И ради самозащиты вскормили в себе упрямую независимость. О себе-то я понимал, что моя обособленность проистекает из неприютного детства, оттого, что я почти вовсе не знал своих родителей, а вот за Греттира я боялся, что эти его злоключения, нежданные и очевидно случайные, еще больше собьют его с толку. Ему и в голову не приходило, как часто он навлекает на самого себя несчастья своей необузданностью или делая что-то, не подумав наперед о последствиях. В Греттире было то, чем я восхищался, — отвага, искренность, честность. Будь рядом с ним кто-нибудь, кто бы мог его образумить, обуздать его вспыльчивость, Греттир был бы замечательным и верным товарищем.
В голове у меня промелькнуло еще одно присловье Эдгара: «Будь с другом терпелив, — говаривал Эдгар, — это лучше, чем потерять его навсегда». Не успел Греттир отойти на несколько шагов, как я закинул за спину свою суму и поспешил за ним.
* * *
Дурная слава Греттира бежала впереди нас. К тому времени, когда мы с ним добрались до Нидароса, весь город говорил о сожжении лачуги. Люди, погибшие в огне, были корабельщиками из Исландии, все из одной семьи. Глава ее, Торир, который был в то время в Нидаросе, уже подал жалобу на Греттира за убийство. Наши бывшие спутники по кораблю ничем не помогли Греттиру. Они пришли в Нидарос раньше нас и распространили пагубный для него рассказ о том, как он вернулся избитый, в синяках, после того как сплавал через фьорд. Меньше всего, разумеется, толковали они о том, что Греттир рисковал жизнью, чтобы принести им огонь и помочь в беде, и, нарочно или нет, еще больше опорочили его имя, добавив ужасные подробности о том, как он разграбил могилу.
Норвежский конунг Олав вызвал Греттира во дворец на суд, и я пошел с ним, намереваясь свидетельствовать в его защиту. Слушание происходило в большом зале дворца, конунг Олав сам вел допрос надлежащим порядком. Он выслушал, как отец погибших объявил о своем деле, после чего опросил наших бывших товарищей, и те пересказали свою историю того рокового вечера. Наконец, он обратился к Греттиру и спросил у него, что он имеет сказать. Греттир же упрямо молчал, сердито глядя на конунга, и я понял, что мне ничего иного не остается, кроме как заговорить. Я повторил то, что Греттир рассказал мне о нападении бражников, вооружившихся горящими поленьями. Когда я кончил, конунг вновь обратился к Греттиру:
— Ты можешь что-нибудь добавить?
— Все пьянчуги в том доме были живы, когда я ушел оттуда, — только и сказал он.
Конунг Олав был справедлив и внимателен.
— Все свидетельства, которые я слышал сегодня, недостоверны, поскольку никто из участников дела не выжил, кроме Греттира, — объявил он, — а свидетельство Греттира следует принимать с осторожностью, ибо в этом деле он обвиняемый. Посему добраться до истины будет трудно. Сам я склонен думать, что Греттир, скорее всего, невиновен в умышленном убийстве, ибо у него не было причин поджигать дом.
Я уже готов был поздравить Греттира с таким вердиктом, но Олав продолжил:
— Посему мое решение таково: наилучший способ уладить дело — это подвергнуть Греттира, сына Асмунда, испытанию в моем новом храме и в присутствии верующих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99