Каэтана делала вид, будто весь этот шум ее не касается, и приветливо, спокойно беседовала с ним.
Пьеса «Враждующие братья» была на самом деле глупым и жалким подражанием одной из комедий Лопе де Вега. Беспутный младший сын отнял у добродетельного старшего сына любовь отца и вытеснил его из сердца, любимой девушки. Уже в первом действии происходит дуэль на кладбище, появляются привидения, злой брат изгоняет доброго в лес, а отца обрекает на голодную смерть в башне. Крестьяне возмущены против своего нового жестокого господина, публика тоже, и когда на помощь злому брату появился из зрительного зала актер, игравший альгвасила – полицейского офицера, зрители заплевали его и чуть не избили, ему пришлось клясться и божиться, что он не полицейский, а всего-навсего актер Гарро.
– Кто вы, собственно, «чорисо» или «полако»? – спросила герцогиня Альба художника.
Мадридская публика, страстно любившая свой театр, уже лет пятьдесят как разделилась на два лагеря: одни называли себя в честь некоего давно умершего комика чорисо – сосиски, другие – полако, в честь некоего аббата, который выступил с памфлетом в защиту соперничавшей труппы. Гойя признался, что он чорисо.
– Я так и думала, – сердито сказала Каэтана. – Мы, Альба, – полако, еще мой дед был полако.
Куплеты, исполнявшиеся после первого действия, оказались очень веселыми и объединили оба лагеря, которые шумно выразили свой восторг. Затем под лязг цепей и шуршание соломы началось второе действие – в башне. Ангел в образе мужчины в коротких, согласно моде того времени, штанах, но с крылышками за спиной, утешал заключенного в башню старика. Девушка, не поверившая наговорам злого брата, встретила в глухом лесу изгнанного графа; растроганная публика замерла в напряженном молчании. Герцогиня Альба сказала, что сейчас можно незаметно уйти.
Они полной грудью вдохнули свежий вечерний воздух.
– Теперь мы отправимся в какую-нибудь из ваших таверн, – скомандовала Каэтана.
Гойя, намеренно не поняв, предложил дорогой ресторан.
– Хотите к Сеферино? – спросил он.
– В какую-нибудь из ваших таверн, – повторила герцогиня Альба.
– В вечернем туалете идти в Манолерию нельзя, – смущенно возразил Гойя.
Манолерией назывался квартал на окраине, где жили махи и махо.
– Этого мне объяснять не надо, – быстро сказала герцогиня Альба своим звонким голоском. – Я отправлюсь к себе, переоденусь и буду вас ждать.
Он вернулся домой в плохом настроении. Неужели же ради этого он претерпел столько мук, выдумал опасное письмо о болезни маленьком Элены, поставил на карту свою будущность? «Que verguenza», – отозвался у него в душе хриплый голос Агустина.
Прежде чем переодеться, он на цыпочках прошел в детскую, чтобы посмотреть на Элениту. Она сладко спала.
Он переоделся в свой старый костюм и сразу превратился в махо. Дурное настроение как рукой сняло, Франсиско был в состоянии блаженного ожидания. Правда, костюм уже истрепался, штаны, ярко-зеленый жилет, короткая красная куртка сидели на нем в обтяжку. Но в этом наряде он пережил очень много, и переживания были все приятные. А когда он опоясался широким шарфом и засунул за него нож – наваху , он почувствовал себя другим человеком – молодым, жаждущим приключений. «Сутана на плечи, ученость в голову», – вспомнил он старую поговорку. Затем накинул длинный плащ – капа , который, собственно, был уже запрещен, и надел широкополую, закрывающую лицо шляпу – чамберго .
Закутавшись так, что его нельзя было узнать, Гойя отправился в путь. Он усмехнулся, когда привратник герцогини Альба не захотел его впустить. Он приподнял поля шляпы, и привратник осклабился. И Каэтана тоже улыбнулась при виде Франсиско, как ему показалось, одобрительно. Сама она была в дорогой яркой юбке и в пестро расшитом глубоко вырезанном лифе. Волосы были убраны в сетку. Наряд ей очень шел, она свободно могла сойти за маху.
– Куда мы пойдем? – спросила она.
– В винный погребок Росалии в Баркильо, – ответил Гойя. – Но у вас будут неприятности из-за мантильи, – предостерег он, так как Эуфемия накинула на нее мантилью, а тападу – женщину под вуалью – в Манолерии недолюбливали. Каэтана в ответ только ниже спустила мантилью на лицо.
– Позвольте мне пойти с вами, ласточка моя, – взмолилась дуэнья. – Я умру со страха, пока вы будете в Манолерии.
– Вздор, Эуфемия, – строго сказала Каэтана. – Дон Франсиско мужчина и сумеет меня защитить.
Кабачок был полон народа. Посетители сидели, пили, курили, разговаривали мало, соблюдая кастильскую важность. Большинство мужчин было в широкополых шляпах. Женщины – крепкие, среди них много красивых – все были с открытыми лицами. В зале стоял густой дым. Кто-то играл на гитаре.
На новоприбывших смотрели со сдержанным любопытством, нельзя сказать, чтобы дружелюбно. Кто-то предложил Гойе контрабандный табак.
– Цена? – спросил Гойя.
– Двадцать два реала, – потребовал предлагавший.
– Что я тебе – габачо ? – возразил Гойя; так презрительно называли иностранцев, главным образом французов. – Шестнадцать реалов, как все дают, дам.
В разговор вмешалась девушка:
– Может быть, сеньор, вы купите вашей даме хотя бы сигару? – спросила она.
– Я не курю, – сказала герцогиня Альба, не откидывая мантильи.
– А следовало бы, – заметила девушка.
Парень же, сидевший рядом, заявил:
– Табак прочищает мозг, возбуждает аппетит и сохраняет зубы.
– Не мешало бы вашей даме сбросить мантилью, – подзуживала девушка.
– Успокойся, Санка – Цыплячья Нога, – сказал парень, – не заводи ссоры.
Но Санка стояла на своем:
– Скажите вашей даме, сеньор, чтоб она сбросила мантилью. В общественный сад с закрытым лицом не допускают, а здесь это уже и вовсе не годится.
Парень с другого столика заметил:
– А вдруг ваша дама – габача?
Франсиско предсказывал Каэтане, что ее мантилья вызовет озлобление. Он знал нрав махо, он сам был такой же. Они не выносили назойливых взглядов, считали себя истыми испанцами, испанцами из испанцев, и не желали терпеть снисходительное любопытство посторонних. Кто приходил к ним, в их кабачок, должен был подчиняться их обычаям и не скрывать лица. Гитарист перестал играть. Все смотрели на Гойю. Теперь ни в коем случае нельзя было уступить.
– Кто это сказал про габачу? – спросил он. Он не возвысил голоса, говорил невозмутимым тоном, посасывая сигару.
Наступило короткое молчание. Росалия, дебелая хозяйка, сказала гитаристу:
– Ну, ну, не ленись, сыграй-ка фанданго.
Но Гойя повторил:
– Кто это сказал про габачу?
– Я сказал, – отозвался махо.
– Изволь извиниться перед сеньорой, – приказал Гойя.
– Незачем ему извиняться, раз она не скинула мантилью, – вмешался кто-то.
Замечание было правильное, но Гойе нельзя было это признать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Пьеса «Враждующие братья» была на самом деле глупым и жалким подражанием одной из комедий Лопе де Вега. Беспутный младший сын отнял у добродетельного старшего сына любовь отца и вытеснил его из сердца, любимой девушки. Уже в первом действии происходит дуэль на кладбище, появляются привидения, злой брат изгоняет доброго в лес, а отца обрекает на голодную смерть в башне. Крестьяне возмущены против своего нового жестокого господина, публика тоже, и когда на помощь злому брату появился из зрительного зала актер, игравший альгвасила – полицейского офицера, зрители заплевали его и чуть не избили, ему пришлось клясться и божиться, что он не полицейский, а всего-навсего актер Гарро.
– Кто вы, собственно, «чорисо» или «полако»? – спросила герцогиня Альба художника.
Мадридская публика, страстно любившая свой театр, уже лет пятьдесят как разделилась на два лагеря: одни называли себя в честь некоего давно умершего комика чорисо – сосиски, другие – полако, в честь некоего аббата, который выступил с памфлетом в защиту соперничавшей труппы. Гойя признался, что он чорисо.
– Я так и думала, – сердито сказала Каэтана. – Мы, Альба, – полако, еще мой дед был полако.
Куплеты, исполнявшиеся после первого действия, оказались очень веселыми и объединили оба лагеря, которые шумно выразили свой восторг. Затем под лязг цепей и шуршание соломы началось второе действие – в башне. Ангел в образе мужчины в коротких, согласно моде того времени, штанах, но с крылышками за спиной, утешал заключенного в башню старика. Девушка, не поверившая наговорам злого брата, встретила в глухом лесу изгнанного графа; растроганная публика замерла в напряженном молчании. Герцогиня Альба сказала, что сейчас можно незаметно уйти.
Они полной грудью вдохнули свежий вечерний воздух.
– Теперь мы отправимся в какую-нибудь из ваших таверн, – скомандовала Каэтана.
Гойя, намеренно не поняв, предложил дорогой ресторан.
– Хотите к Сеферино? – спросил он.
– В какую-нибудь из ваших таверн, – повторила герцогиня Альба.
– В вечернем туалете идти в Манолерию нельзя, – смущенно возразил Гойя.
Манолерией назывался квартал на окраине, где жили махи и махо.
– Этого мне объяснять не надо, – быстро сказала герцогиня Альба своим звонким голоском. – Я отправлюсь к себе, переоденусь и буду вас ждать.
Он вернулся домой в плохом настроении. Неужели же ради этого он претерпел столько мук, выдумал опасное письмо о болезни маленьком Элены, поставил на карту свою будущность? «Que verguenza», – отозвался у него в душе хриплый голос Агустина.
Прежде чем переодеться, он на цыпочках прошел в детскую, чтобы посмотреть на Элениту. Она сладко спала.
Он переоделся в свой старый костюм и сразу превратился в махо. Дурное настроение как рукой сняло, Франсиско был в состоянии блаженного ожидания. Правда, костюм уже истрепался, штаны, ярко-зеленый жилет, короткая красная куртка сидели на нем в обтяжку. Но в этом наряде он пережил очень много, и переживания были все приятные. А когда он опоясался широким шарфом и засунул за него нож – наваху , он почувствовал себя другим человеком – молодым, жаждущим приключений. «Сутана на плечи, ученость в голову», – вспомнил он старую поговорку. Затем накинул длинный плащ – капа , который, собственно, был уже запрещен, и надел широкополую, закрывающую лицо шляпу – чамберго .
Закутавшись так, что его нельзя было узнать, Гойя отправился в путь. Он усмехнулся, когда привратник герцогини Альба не захотел его впустить. Он приподнял поля шляпы, и привратник осклабился. И Каэтана тоже улыбнулась при виде Франсиско, как ему показалось, одобрительно. Сама она была в дорогой яркой юбке и в пестро расшитом глубоко вырезанном лифе. Волосы были убраны в сетку. Наряд ей очень шел, она свободно могла сойти за маху.
– Куда мы пойдем? – спросила она.
– В винный погребок Росалии в Баркильо, – ответил Гойя. – Но у вас будут неприятности из-за мантильи, – предостерег он, так как Эуфемия накинула на нее мантилью, а тападу – женщину под вуалью – в Манолерии недолюбливали. Каэтана в ответ только ниже спустила мантилью на лицо.
– Позвольте мне пойти с вами, ласточка моя, – взмолилась дуэнья. – Я умру со страха, пока вы будете в Манолерии.
– Вздор, Эуфемия, – строго сказала Каэтана. – Дон Франсиско мужчина и сумеет меня защитить.
Кабачок был полон народа. Посетители сидели, пили, курили, разговаривали мало, соблюдая кастильскую важность. Большинство мужчин было в широкополых шляпах. Женщины – крепкие, среди них много красивых – все были с открытыми лицами. В зале стоял густой дым. Кто-то играл на гитаре.
На новоприбывших смотрели со сдержанным любопытством, нельзя сказать, чтобы дружелюбно. Кто-то предложил Гойе контрабандный табак.
– Цена? – спросил Гойя.
– Двадцать два реала, – потребовал предлагавший.
– Что я тебе – габачо ? – возразил Гойя; так презрительно называли иностранцев, главным образом французов. – Шестнадцать реалов, как все дают, дам.
В разговор вмешалась девушка:
– Может быть, сеньор, вы купите вашей даме хотя бы сигару? – спросила она.
– Я не курю, – сказала герцогиня Альба, не откидывая мантильи.
– А следовало бы, – заметила девушка.
Парень же, сидевший рядом, заявил:
– Табак прочищает мозг, возбуждает аппетит и сохраняет зубы.
– Не мешало бы вашей даме сбросить мантилью, – подзуживала девушка.
– Успокойся, Санка – Цыплячья Нога, – сказал парень, – не заводи ссоры.
Но Санка стояла на своем:
– Скажите вашей даме, сеньор, чтоб она сбросила мантилью. В общественный сад с закрытым лицом не допускают, а здесь это уже и вовсе не годится.
Парень с другого столика заметил:
– А вдруг ваша дама – габача?
Франсиско предсказывал Каэтане, что ее мантилья вызовет озлобление. Он знал нрав махо, он сам был такой же. Они не выносили назойливых взглядов, считали себя истыми испанцами, испанцами из испанцев, и не желали терпеть снисходительное любопытство посторонних. Кто приходил к ним, в их кабачок, должен был подчиняться их обычаям и не скрывать лица. Гитарист перестал играть. Все смотрели на Гойю. Теперь ни в коем случае нельзя было уступить.
– Кто это сказал про габачу? – спросил он. Он не возвысил голоса, говорил невозмутимым тоном, посасывая сигару.
Наступило короткое молчание. Росалия, дебелая хозяйка, сказала гитаристу:
– Ну, ну, не ленись, сыграй-ка фанданго.
Но Гойя повторил:
– Кто это сказал про габачу?
– Я сказал, – отозвался махо.
– Изволь извиниться перед сеньорой, – приказал Гойя.
– Незачем ему извиняться, раз она не скинула мантилью, – вмешался кто-то.
Замечание было правильное, но Гойе нельзя было это признать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168