И разве можно упустить как раз те недели, когда она будет всецело принадлежать ему, ему одному. Нет, он не упустит их, не откажется от счастья! Лучше отказаться от картины, которая уже созрела у него внутри, лучше отказаться от славы и карьеры. Он хочет быть с ней, его переполняет жгучее желание сделать то же, что и она, бросить вызов всему миру, как сделала она, пожаловав чудака лекаря своим смелым, великолепным, опрометчивым, поразительным подарком. Но в следующее мгновенье его переполнило такое же жгучее желание закончить картину. Картина властно зовет его, вот она тут, у него внутри, вот он, могучий поток красок, искрящийся, переливчатый, ослепительный, сверкающий, и из него встают обнаженные лица: «Королевская семья» Гойи, не вступающая в соперничество с «Королевской семьей» Веласкеса, но тоже неплохая картина. Он сказал хрипловатым голосом:
– Вы позволите мне сопровождать вас, донья Каэтана? – И сейчас же малодушно прибавил: – Хотя бы во время первого дня пути?
Она следила в течение нескольких мгновений за тем, что творилось у него в душе, следила глазами сердцеведа, и у Гойи было неприятное ощущение, будто она отлично знает все, что творится у него в душе. В ответ на его довольно сдержанное предложение она рассмеялась, пожалуй даже добродушно. И все же Гойя был оскорблен. Неужели так-таки ничего не значит, что придворный живописец бросает работу над произведением, которое сулит ему титул первого королевского живописца, и выражает готовность сопровождать в изгнание впавшую в немилость знатную даму?
– Я ценю ваше предложение, дон Франсиско, – сказала она. – Но вы же благоразумный человек, и на этот раз я тоже хочу быть благоразумной. Если вы в течение одного дня будете скакать позади моей кареты и глотать пыль и в награду за такое ваше доброе дело не станете живописцем, то три дня спустя вы уже об этом пожалеете и будете жалеть всю жизнь. Разве не так? Мне даже подумать страшно, какими лестными именами вы будете потом награждать меня в душе, а может быть, и не только в душе. Итак, большое спасибо, Франсиско, – и она поднялась на цыпочки и поцеловала его. Потом сказала как бы вскользь:
– К тому же меня сопровождает дон Хоакин, значит, я буду во всех смыслах под надежной охраной.
Он должен был примириться с тем, что ее провожает доктор Пераль, иначе и быть не могло. И все же это его задело.
Между тем ее позвали
К экипажу… «Ну, Франсиско,
Приезжайте!» Сквозь пустую
Фразу властно пробивалось
Нетерпенье.
«Так-то, Франчо!
Кончите свою картину
И скачите поскорее
В Андалусию, как если б
По пятам гналась за вами
Инквизиция!»
29
До сих пор Агустин не имел случая для серьезного разговора с Гойей. Но когда Каэтана уехала, Франсиско сказал:
– Так, а теперь я покажу тебе, хмурый мой друг Агустин, что я сделал. – Он развернул этюды и прикрепил их гвоздиками к доскам.
Агустин постоял перед ними, отступил, снова подошел поближе, ткнулся большой шишковатой головой в один, в другой этюд, проглотил слюну, почмокал длинными тонкими губами.
– Я сейчас объясню, – начал было Гойя.
Но Агустин отмахнулся:
– Молчи, сам знаю.
– Ничего ты не знаешь, – сказал Гойя, но замолчал и не стал мешать Агустину.
– Carajo! – воскликнул наконец Агустин.
Слово это было настоящим, смачным, невероятно непристойным ругательством погонщиков мулов, и по тому, как Агустин его выкрикнул, Гойе стало ясно, что друг понял картину. Однако Франсиско не мог дольше выдержать, он должен был наконец рассказать, что он задумал, должен был объяснить.
– Я не хочу никаких сложных композиций, – сказал он. – Не хочу изощряться, как Веласкес, в выдумках, понимаешь? Я ставлю их в ряд попросту, без затей, примитивно.
Он чувствовал, что слова, особенно его собственные, слишком неуклюжи и грубы для того тонкого и сложного, что он стремился выразить, но его неудержимо влекло высказаться.
– Все единичное должно, конечно, быть дано совершенно явственно, но так, чтобы ничто не выпирало. Только лица будут глядеть из картины – жесткие, подлинные, такие, как они есть. А позади темно, чуть видны гигантские аляповатые полотна на стенах зала Ариадны. Ты видишь, что я хочу написать? Ты понимаешь?
– Я же не дурак, – ответил Агустин. И с тихим, спокойным торжеством сказал: – Hombre! Молодчага! Ты действительно создашь нечто великое. И новое… Франчо, Франчо, какой ты художник!
– А ты только сейчас это заметил! – отозвался обрадованный Франсиско. – Послезавтра мы поедем в Аранхуэс, – продолжал он. – Тебя я, конечно, возьму с собой. Мы быстро справимся. Остается только перенести портреты на полотно. Все, что нужно, в них уже есть. Получится замечательно.
– Да, – убежденно сказал Агустин. Он с трепетом ждал, пригласит ли его Франсиско ехать вместе в Аранхуэс; теперь он был по-детски рад. И сейчас же начал обсуждать практическую сторону дела. – Итак, послезавтра мы отправляемся, – сказал он. – До этого надо кучу дел переделать. Мне надо к Даше за подрамником и холстом, к Эскерра за красками, и о лаке тоже надо с ним договориться. – Он минутку подумал, потом робко сказал: – Ты за все это время ни разу не повидался с друзьями – с Ховельяносом, Бермудесом, Кинтаной. Теперь ты снова на несколько недель уезжаешь в Аранхуэс. Ты не собираешься с ними повидаться?
Гойя нахмурился, и Агустин боялся, что он вспылит. Но Гойя взял себя в руки. Он уже не понимал, как мог так долго обходиться без Агустина, не представлял себе, как стал бы продолжать работу в Аранхуэсе без него, без самого своего понимающего друга, нет, он, Франсиско, должен доставить ему эту радость. Кроме того, Агустин прав; не повидать друзей было бы для них обидой.
У Ховельяноса он встретил Мигеля и Кинтану.
– Мы долго не виделись, я по уши ушел в работу, – оправдывался он.
– Из всех приятных вещей в жизни только работа не оставляет какого-то осадка, – с горечью заметил дон Мигель.
Потом разговор, само собой понятно, перешел на политику. Дела Испании шли плохо, хуже, чем хотелось бы думать Гойе, сознательно отгородившемуся в Аранхуэсе от всего, что творилось на свете. Втянутый в войну союзной Французской республикой, флот так и не оправился после тяжелого поражения при мысе Сан-Висенти. Англичане захватили Тринидад, они преграждают путь товарам из Индии, нападают даже на побережье самой Испании. Огромные военные издержки породили голод и нищету. А Директория в Париже наказывает Испанию за то, что она так долго колебалась с заключением союза. Победоносная республика почила на лаврах, завоеванных ее войсками в Италии, и предоставляет Испании выкручиваться собственными силами. Генерал Бонапарт дошел до того, что свергнул итальянских родственников испанского царствующего дома и забрал их государства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
– Вы позволите мне сопровождать вас, донья Каэтана? – И сейчас же малодушно прибавил: – Хотя бы во время первого дня пути?
Она следила в течение нескольких мгновений за тем, что творилось у него в душе, следила глазами сердцеведа, и у Гойи было неприятное ощущение, будто она отлично знает все, что творится у него в душе. В ответ на его довольно сдержанное предложение она рассмеялась, пожалуй даже добродушно. И все же Гойя был оскорблен. Неужели так-таки ничего не значит, что придворный живописец бросает работу над произведением, которое сулит ему титул первого королевского живописца, и выражает готовность сопровождать в изгнание впавшую в немилость знатную даму?
– Я ценю ваше предложение, дон Франсиско, – сказала она. – Но вы же благоразумный человек, и на этот раз я тоже хочу быть благоразумной. Если вы в течение одного дня будете скакать позади моей кареты и глотать пыль и в награду за такое ваше доброе дело не станете живописцем, то три дня спустя вы уже об этом пожалеете и будете жалеть всю жизнь. Разве не так? Мне даже подумать страшно, какими лестными именами вы будете потом награждать меня в душе, а может быть, и не только в душе. Итак, большое спасибо, Франсиско, – и она поднялась на цыпочки и поцеловала его. Потом сказала как бы вскользь:
– К тому же меня сопровождает дон Хоакин, значит, я буду во всех смыслах под надежной охраной.
Он должен был примириться с тем, что ее провожает доктор Пераль, иначе и быть не могло. И все же это его задело.
Между тем ее позвали
К экипажу… «Ну, Франсиско,
Приезжайте!» Сквозь пустую
Фразу властно пробивалось
Нетерпенье.
«Так-то, Франчо!
Кончите свою картину
И скачите поскорее
В Андалусию, как если б
По пятам гналась за вами
Инквизиция!»
29
До сих пор Агустин не имел случая для серьезного разговора с Гойей. Но когда Каэтана уехала, Франсиско сказал:
– Так, а теперь я покажу тебе, хмурый мой друг Агустин, что я сделал. – Он развернул этюды и прикрепил их гвоздиками к доскам.
Агустин постоял перед ними, отступил, снова подошел поближе, ткнулся большой шишковатой головой в один, в другой этюд, проглотил слюну, почмокал длинными тонкими губами.
– Я сейчас объясню, – начал было Гойя.
Но Агустин отмахнулся:
– Молчи, сам знаю.
– Ничего ты не знаешь, – сказал Гойя, но замолчал и не стал мешать Агустину.
– Carajo! – воскликнул наконец Агустин.
Слово это было настоящим, смачным, невероятно непристойным ругательством погонщиков мулов, и по тому, как Агустин его выкрикнул, Гойе стало ясно, что друг понял картину. Однако Франсиско не мог дольше выдержать, он должен был наконец рассказать, что он задумал, должен был объяснить.
– Я не хочу никаких сложных композиций, – сказал он. – Не хочу изощряться, как Веласкес, в выдумках, понимаешь? Я ставлю их в ряд попросту, без затей, примитивно.
Он чувствовал, что слова, особенно его собственные, слишком неуклюжи и грубы для того тонкого и сложного, что он стремился выразить, но его неудержимо влекло высказаться.
– Все единичное должно, конечно, быть дано совершенно явственно, но так, чтобы ничто не выпирало. Только лица будут глядеть из картины – жесткие, подлинные, такие, как они есть. А позади темно, чуть видны гигантские аляповатые полотна на стенах зала Ариадны. Ты видишь, что я хочу написать? Ты понимаешь?
– Я же не дурак, – ответил Агустин. И с тихим, спокойным торжеством сказал: – Hombre! Молодчага! Ты действительно создашь нечто великое. И новое… Франчо, Франчо, какой ты художник!
– А ты только сейчас это заметил! – отозвался обрадованный Франсиско. – Послезавтра мы поедем в Аранхуэс, – продолжал он. – Тебя я, конечно, возьму с собой. Мы быстро справимся. Остается только перенести портреты на полотно. Все, что нужно, в них уже есть. Получится замечательно.
– Да, – убежденно сказал Агустин. Он с трепетом ждал, пригласит ли его Франсиско ехать вместе в Аранхуэс; теперь он был по-детски рад. И сейчас же начал обсуждать практическую сторону дела. – Итак, послезавтра мы отправляемся, – сказал он. – До этого надо кучу дел переделать. Мне надо к Даше за подрамником и холстом, к Эскерра за красками, и о лаке тоже надо с ним договориться. – Он минутку подумал, потом робко сказал: – Ты за все это время ни разу не повидался с друзьями – с Ховельяносом, Бермудесом, Кинтаной. Теперь ты снова на несколько недель уезжаешь в Аранхуэс. Ты не собираешься с ними повидаться?
Гойя нахмурился, и Агустин боялся, что он вспылит. Но Гойя взял себя в руки. Он уже не понимал, как мог так долго обходиться без Агустина, не представлял себе, как стал бы продолжать работу в Аранхуэсе без него, без самого своего понимающего друга, нет, он, Франсиско, должен доставить ему эту радость. Кроме того, Агустин прав; не повидать друзей было бы для них обидой.
У Ховельяноса он встретил Мигеля и Кинтану.
– Мы долго не виделись, я по уши ушел в работу, – оправдывался он.
– Из всех приятных вещей в жизни только работа не оставляет какого-то осадка, – с горечью заметил дон Мигель.
Потом разговор, само собой понятно, перешел на политику. Дела Испании шли плохо, хуже, чем хотелось бы думать Гойе, сознательно отгородившемуся в Аранхуэсе от всего, что творилось на свете. Втянутый в войну союзной Французской республикой, флот так и не оправился после тяжелого поражения при мысе Сан-Висенти. Англичане захватили Тринидад, они преграждают путь товарам из Индии, нападают даже на побережье самой Испании. Огромные военные издержки породили голод и нищету. А Директория в Париже наказывает Испанию за то, что она так долго колебалась с заключением союза. Победоносная республика почила на лаврах, завоеванных ее войсками в Италии, и предоставляет Испании выкручиваться собственными силами. Генерал Бонапарт дошел до того, что свергнул итальянских родственников испанского царствующего дома и забрал их государства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168