— вздохнул Оливье.
— Начинай сначала.
— Это меня утомляет. Да и к чему?
Кристоф рассердился.
— Это нехорошо, — сказал он. — Какой же тогда толк в твоей мысли? Ты бросаешь то, что имеешь. Это теряется навсегда.
— Ничто не теряется, — возразил Оливье.
Маленький горбун вышел из оцепенения, в котором он пребывал в течение рассказа Оливье, — он сидел, повернувшись к окну, с затуманенными глазами, нахмурившись, и нельзя было угадать, о чем он думает. Вдруг он встал и промолвил:
— Завтра будет хорошая погода.
— Бьюсь об заклад, — сказал Кристоф, — что он даже не слушал.
— Завтра Первое мая, — продолжал Эмманюэль, и его угрюмое лицо озарилось.
— Это уже твоя сказка, — слазал Оливье. — Ты расскажешь мне ее завтра.
— Все это ерунда! — сказал Кристоф.
На следующий день Кристоф зашел за Оливье, чтобы вместе погулять по Парижу Оливье поправился, но все еще чувствовал необычайную усталость; ему не хотелось выходить; у него был какой-то смутный страх, он не любил смешиваться с толпой. Сердцем и умом он был мужествен, но плотью немощен. Он боялся толкотни, драки, грубостей: он слишком хорошо знал, что обречен быть их жертвой, ибо не умел и не желал защищаться; ведь он так же боялся причинять страдания, как боялся испытывать их сам. Болезненные люди сильнее других чувствуют отвращение к физическим страданиям потому, что лучше знают их, и потому, что воображение представляет им их живее и ярче. Оливье краснел за трусость своего тела, противоречившую его стоической воле, и силился преодолеть ее. Но а это утро всякое соприкосновение с людьми было ему тягостно, ему хотелось пробыть весь день дома. Кристоф уговаривал его, подтрунивал, настойчиво убеждал выйти и вырваться наконец из своего оцепенения: ведь он в течение десяти дней не дышал воздухом. Оливье делал вид, что не слышит. Кристоф сказал:
— Отлично, я пойду один. Пойду смотреть на их Первое мая. Если не вернусь к вечеру, знай. Что меня засадили.
Он ушел. На лестнице Оливье нагнал его. Ему не хотелось отпускать Кристофа одного.
На улицах народу было мало. Попадались молоденькие работницы, украшенные ландышами; с праздным видом разгуливали принаряженные рабочие На углах улиц, подле станции метрополитена, держались кучками переодетые полицейские. Ворота Люксембургского сада были заперты. Погода по-прежнему стояла пасмурная и теплая. Так давно уже не видно было солнца!.. Друзья шли под руку. Говорили они мало; они очень любили друг друга. Любое слово вызывало в обоих сокровенные видения минувших дней. Подле какой-то мэрии они остановились, чтобы взглянуть на барометр, который начал подниматься.
— Завтра, — сказал Оливье, — я увижу солнце.
Они были совсем близко от дома Сесили. Решили было зайти, чтобы поцеловать ребенка.
— Нет, зайдем на обратном пути.
По ту сторону реки навстречу им стало попадаться уже больше народу. Мирно гуляющие люди в праздничных одеждах и с праздничными лицами, зеваки с детьми, слоняющиеся по улицам рабочие. У двух или трех в петлице алел красный шиповник; вид у них был безобидный; они были революционерами или старались ими казаться; жизнерадостные по натуре, они довольствовались малейшим поводом к счастью: хорошая будет в этот день погода или просто сносная, они были за нее благодарны, сами толком не зная, кому именно, — всему окружающему. Они шли не торопясь, сияющие, любуясь распускающимися на деревьях почками, красивыми нарядами проходящих мимо девочек, и говорили с гордостью:
— Только в Париже можно увидеть таких нарядных детей…
Кристоф подтрунивал над пресловутым, всеми ожидаемым выступлением… Славные ребята!.. Он любил их и вместе с тем слегка презирал.
По мере того как они продвигались вперед, толпа все густела. Подозрительные бледные лица, какие-то непотребные рожи проскользнули в поток толпы, выжидая своего часа и подстерегая добычу. Тина была взбаламучена. С каждым шагом река делалась все мутнее. Теперь она уже текла совсем темная. Словно пузырьки воздуха, поднявшиеся со дна на жирную поверхность, голоса людей, окликавших друг друга, свистки, крики уличных торговцев, прорезывавших глухой гул толпы и дававших тем самым возможность измерить толщу ее слоев… В конце улицы, подле ресторанчика Орели, стоял шум, точно у плотины. Толпа разбивалась о кордон полиции и войск. Наткнувшись на преграду, она сгрудилась плотной массой, она волновалась, свистела, пела, смеялась, закипая водоворотами. Смех — единственное у народа средство выразить тысячи смутных и темных чувств, которые не могут найти себе выхода в словах!..
Толпа эта не была враждебно настроена. Она сама не знала, чего хочет, и, выжидая чего-то, забавлялась на свой лад — порывисто; грубо, еще без всякой злобы, толкаясь и пихаясь, ругая полицейских и задирая соседей. Но мало-помалу она начала раздражаться. Задние ряды, выведенные из терпения тем, что им ничего не было видно, стали вести себя вызывающе, так как меньше рисковали под прикрытием живого щита людей. Передние, сдавленные теми, кто на них напирал, и теми, кто их не пускал, тем больше приходили в ярость, чем нестерпимее становилось их положение; сила толкавшего их течения во сто крат увеличила собственную их силу. И все они, по мере того как их теснее прижимали друг к другу, сбившись гуртом, чувствовали проникающее в грудь и поясницу животное тепло стада; им казалось, что все они вместе составляют одну глыбу; и каждый был — всеми, и каждый был точно великан Бриарей. Волна крови минутами приливала к сердцу тысячеглавого чудовища; взгляды становились тогда ненавидящими, выкрики — кровожадными. Личности, скрывавшиеся в третьем-четвертом ряду, начали швырять камня Из окон домов целыми семьями глазели обыватели: им казалось, что они в театре; они подстрекали толпу и ждали с трепетом жадного нетерпения, чтобы полиция ринулась наконец в атаку.
В этой плотной массе, работая коленями и локтями, Кристоф точно клином пробивал себе дорогу. Оливье следовал за ним. Живая глыба на мгновенье расступалась, чтобы пропустить их, и тотчас же смыкалась за ними. Кристоф ликовал. Он совершенно забыл, что пять минут назад отрицал всякую возможность народного движения. Едва вступив в течение, он тотчас же был им подхвачен; чуждый этой французской толпе и ее требованиям, он мгновенно растворился в ней; ему не важно было, чего она хочет: он сам этого хотел. Ему не важно было куда он идет, он шел, впивая в себя это дыханье безумия…
Оливье шел следом за ним, тоже увлекаемый течением, но безрадостный, спокойный, ни на минуту не теряя самообладания, гораздо более Кристофа чуждый страстям этого народа, который был ему родным, и все же подхваченный волной, как обломок после кораблекрушения. Болезнь, расшатавшая его здоровье, ослабила его связь с жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
— Начинай сначала.
— Это меня утомляет. Да и к чему?
Кристоф рассердился.
— Это нехорошо, — сказал он. — Какой же тогда толк в твоей мысли? Ты бросаешь то, что имеешь. Это теряется навсегда.
— Ничто не теряется, — возразил Оливье.
Маленький горбун вышел из оцепенения, в котором он пребывал в течение рассказа Оливье, — он сидел, повернувшись к окну, с затуманенными глазами, нахмурившись, и нельзя было угадать, о чем он думает. Вдруг он встал и промолвил:
— Завтра будет хорошая погода.
— Бьюсь об заклад, — сказал Кристоф, — что он даже не слушал.
— Завтра Первое мая, — продолжал Эмманюэль, и его угрюмое лицо озарилось.
— Это уже твоя сказка, — слазал Оливье. — Ты расскажешь мне ее завтра.
— Все это ерунда! — сказал Кристоф.
На следующий день Кристоф зашел за Оливье, чтобы вместе погулять по Парижу Оливье поправился, но все еще чувствовал необычайную усталость; ему не хотелось выходить; у него был какой-то смутный страх, он не любил смешиваться с толпой. Сердцем и умом он был мужествен, но плотью немощен. Он боялся толкотни, драки, грубостей: он слишком хорошо знал, что обречен быть их жертвой, ибо не умел и не желал защищаться; ведь он так же боялся причинять страдания, как боялся испытывать их сам. Болезненные люди сильнее других чувствуют отвращение к физическим страданиям потому, что лучше знают их, и потому, что воображение представляет им их живее и ярче. Оливье краснел за трусость своего тела, противоречившую его стоической воле, и силился преодолеть ее. Но а это утро всякое соприкосновение с людьми было ему тягостно, ему хотелось пробыть весь день дома. Кристоф уговаривал его, подтрунивал, настойчиво убеждал выйти и вырваться наконец из своего оцепенения: ведь он в течение десяти дней не дышал воздухом. Оливье делал вид, что не слышит. Кристоф сказал:
— Отлично, я пойду один. Пойду смотреть на их Первое мая. Если не вернусь к вечеру, знай. Что меня засадили.
Он ушел. На лестнице Оливье нагнал его. Ему не хотелось отпускать Кристофа одного.
На улицах народу было мало. Попадались молоденькие работницы, украшенные ландышами; с праздным видом разгуливали принаряженные рабочие На углах улиц, подле станции метрополитена, держались кучками переодетые полицейские. Ворота Люксембургского сада были заперты. Погода по-прежнему стояла пасмурная и теплая. Так давно уже не видно было солнца!.. Друзья шли под руку. Говорили они мало; они очень любили друг друга. Любое слово вызывало в обоих сокровенные видения минувших дней. Подле какой-то мэрии они остановились, чтобы взглянуть на барометр, который начал подниматься.
— Завтра, — сказал Оливье, — я увижу солнце.
Они были совсем близко от дома Сесили. Решили было зайти, чтобы поцеловать ребенка.
— Нет, зайдем на обратном пути.
По ту сторону реки навстречу им стало попадаться уже больше народу. Мирно гуляющие люди в праздничных одеждах и с праздничными лицами, зеваки с детьми, слоняющиеся по улицам рабочие. У двух или трех в петлице алел красный шиповник; вид у них был безобидный; они были революционерами или старались ими казаться; жизнерадостные по натуре, они довольствовались малейшим поводом к счастью: хорошая будет в этот день погода или просто сносная, они были за нее благодарны, сами толком не зная, кому именно, — всему окружающему. Они шли не торопясь, сияющие, любуясь распускающимися на деревьях почками, красивыми нарядами проходящих мимо девочек, и говорили с гордостью:
— Только в Париже можно увидеть таких нарядных детей…
Кристоф подтрунивал над пресловутым, всеми ожидаемым выступлением… Славные ребята!.. Он любил их и вместе с тем слегка презирал.
По мере того как они продвигались вперед, толпа все густела. Подозрительные бледные лица, какие-то непотребные рожи проскользнули в поток толпы, выжидая своего часа и подстерегая добычу. Тина была взбаламучена. С каждым шагом река делалась все мутнее. Теперь она уже текла совсем темная. Словно пузырьки воздуха, поднявшиеся со дна на жирную поверхность, голоса людей, окликавших друг друга, свистки, крики уличных торговцев, прорезывавших глухой гул толпы и дававших тем самым возможность измерить толщу ее слоев… В конце улицы, подле ресторанчика Орели, стоял шум, точно у плотины. Толпа разбивалась о кордон полиции и войск. Наткнувшись на преграду, она сгрудилась плотной массой, она волновалась, свистела, пела, смеялась, закипая водоворотами. Смех — единственное у народа средство выразить тысячи смутных и темных чувств, которые не могут найти себе выхода в словах!..
Толпа эта не была враждебно настроена. Она сама не знала, чего хочет, и, выжидая чего-то, забавлялась на свой лад — порывисто; грубо, еще без всякой злобы, толкаясь и пихаясь, ругая полицейских и задирая соседей. Но мало-помалу она начала раздражаться. Задние ряды, выведенные из терпения тем, что им ничего не было видно, стали вести себя вызывающе, так как меньше рисковали под прикрытием живого щита людей. Передние, сдавленные теми, кто на них напирал, и теми, кто их не пускал, тем больше приходили в ярость, чем нестерпимее становилось их положение; сила толкавшего их течения во сто крат увеличила собственную их силу. И все они, по мере того как их теснее прижимали друг к другу, сбившись гуртом, чувствовали проникающее в грудь и поясницу животное тепло стада; им казалось, что все они вместе составляют одну глыбу; и каждый был — всеми, и каждый был точно великан Бриарей. Волна крови минутами приливала к сердцу тысячеглавого чудовища; взгляды становились тогда ненавидящими, выкрики — кровожадными. Личности, скрывавшиеся в третьем-четвертом ряду, начали швырять камня Из окон домов целыми семьями глазели обыватели: им казалось, что они в театре; они подстрекали толпу и ждали с трепетом жадного нетерпения, чтобы полиция ринулась наконец в атаку.
В этой плотной массе, работая коленями и локтями, Кристоф точно клином пробивал себе дорогу. Оливье следовал за ним. Живая глыба на мгновенье расступалась, чтобы пропустить их, и тотчас же смыкалась за ними. Кристоф ликовал. Он совершенно забыл, что пять минут назад отрицал всякую возможность народного движения. Едва вступив в течение, он тотчас же был им подхвачен; чуждый этой французской толпе и ее требованиям, он мгновенно растворился в ней; ему не важно было, чего она хочет: он сам этого хотел. Ему не важно было куда он идет, он шел, впивая в себя это дыханье безумия…
Оливье шел следом за ним, тоже увлекаемый течением, но безрадостный, спокойный, ни на минуту не теряя самообладания, гораздо более Кристофа чуждый страстям этого народа, который был ему родным, и все же подхваченный волной, как обломок после кораблекрушения. Болезнь, расшатавшая его здоровье, ослабила его связь с жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101