Он гнал машину с сумасшедшей скоростью и болтал без умолку, а в приспущенное с его стороны стекло хлестал дождь. У него в Новгороде больная мать, она потеряла сознание, когда, стоя на лестнице, собирала яблоки, а очнувшись, обнаружила, что обе ноги у нее в гипсе. Ветровое стекло заливали стремительные потоки воды – он не остановился, чтобы надеть дворники.
– И как она теперь? – спросила Катя, повязывая волосы шарфом. Женщина, которая торопится в больницу, не вступает в разговоры о чужих бедах, подумала она.
Мальчик резко затормозил. Она увидела ворота. Небо очистилось, ночь была теплой и душистой. Да и был ли дождь?
– Возьми, – сказал мальчик, протягивая ее трехрублевки. – В следующий раз, ладно? Как тебя зовут? Фрукты, кофе, водку любишь?
– Оставьте себе, – оборвала она его и оттолкнула руку с деньгами.
Ворота стояли открытыми. За ними виднелось что-то вроде административного здания, где тускло светились несколько окон. Каменные ступеньки, наполовину утопающие в грязи и мусоре, вели на пешеходный мостик. Взглянув вниз, Катя увидела машины «Скорой помощи» с лениво вращающимися синими мигалками. Собравшись вместе, шоферы с санитарами покуривали. У их ног на носилках лежала женщина. Ее разбитое лицо было повернуто, словно она пыталась избежать второго удара.
Он оберегал меня, подумала она, на секунду возвращаясь мыслями к Барли.
Она ускорила шаги, торопясь добраться до серого корпуса, маячившего впереди. Клиника, спроектированная Данте и выстроенная Францем Кафкой, вспомнила она. Персонал поступает сюда, чтобы красть лекарства и сбывать их на черном рынке; врачи работают по совместительству, чтобы прокормить свои семьи. Приют для плебеев и подонков нашей Империи, для злополучных пролетариев, у которых нет ни влияния, ни связей, в отличие от немногих избранников судьбы. В ее ушах голос звучал в такт шагам, когда она уверенно прошла через двойные двери. На нее закричала дежурная, и Катя, вместо того чтобы показать свое удостоверение, сунула ей рубль. По вестибюлю раскатывалось эхо, точно под крышей бассейна. Женщины за мраморным барьером игнорировали все и вся, кроме своего тесного кружка. Старик в синей форме дремал на стуле, его открытые глаза смотрели на усопший телевизор. Она твердым шагом прошла мимо него и свернула в коридор, где стояли больничные койки. В прошлый раз коек в коридоре не было. Может быть, их выставили сюда, чтобы освободить палату для какой-нибудь важной шишки. Замученный практикант делал вливание крови старухе, ему помогала медсестра в распахнутом халате и джинсах. Никто не стонал, никто не жаловался. Никто не спрашивал, почему должен умирать в коридоре. На плохо освещенной табличке с трудом читались первые буквы надписи «Неотложная помощь». Она прошла туда. В первый раз он посоветовал ей вести себя так, будто она тут хозяйка. И это сработало. Как и теперь.
Приемная, бывшая когда-то лекторием, освещалась, как палаты ночью. Во главе растянувшейся, будто отступающая армия, очереди страждущих восседала на возвышении внушительная дама с лицом праведницы. В потемках зала проклятьем заклейменные жаловались, шептались, кормили младенцев. На скамьях лежали недоперевязанные люди. Сидели, развалясь и матерясь вполголоса, пьяные. Воняло карболкой, винным перегаром и запекшейся кровью.
Ждать десять минут. И вновь она поймала себя на том, что думает о Барли. Честные, такие знакомые глаза, лицо, исполненное обреченного мужества. Почему она не дала ему свой телефон? Его пальцы на ее руке, словно так было всегда. «Я приехал сюда ради вас». Выбрав колченогую скамью в глубине приемной возле двери с надписью «Туалет», она села и, прищурившись, огляделась. «Там можно умереть, и никто не спросит твоего имени». – сказал он. Вот дверь. Вот гардероб, упрятанный в нише, как она заучила. Уборные. Телефон в гардеробе, но им никогда не пользуются, так как никто не знает, что он там есть. Дозвониться в больницу невозможно, но этот телефон поставили специально для влиятельного врача, которому нужно было держать связь со своими частными пациентами и любовницей. А потом врача перевели куда-то еще. Идиоты повесили аппарат на задней стороне колонны, где его не видно. Так он там и остался.
«Откуда тебе известны такие места? – спросила она его. – Этот вход, это крыло, этот телефон, садись и жди. Откуда ты это знаешь?»
«Я гуляю», – ответил он, и ей представилось, как он шагает по московским улицам без сна, без еды, без нее, гуляя. «Я Вечный Гой, приговоренный идти и идти, – сказал он. – Я иду, чтобы составить компанию своему разуму, а пью – чтобы спрятаться от него. Когда я иду, ты рядом со мной; я вижу твое лицо у моего плеча».
«Он будет идти, пока не упадет, – подумала она. – А я последую за ним».
На скамье рядом с ней крестьянка в оранжевом платке принялась молиться по-украински. Обеими руками она держала маленькую икону, кланяясь ей каждый раз все ниже и ниже, пока наконец не начала биться лбом по жестяному окладу. Глаза ее заблестели, закрылись, и Катя увидела, что из-под сомкнутых век текут слезы. «Звезда не успеет мигнуть, как я буду похожа на тебя», – подумала она.
Ей вспомнился его рассказ о сибирском морге, фабрике мертвецов одного из городов-призраков, где он работал. Трупы скатывались по желобу на транспортер, мертвые мужчины и женщины вперемешку двигались по кругу, пока старухи, порождение ночи, обмывали их из шланга, прикрепляли бирку на ногу и обдирали с них золото. Смерть – это такая же тайна, как и любая другая, сказал он ей, а тайна – это то, что открывается человеку в его час, и только ему одному.
«Почему ты всегда стараешься научить меня смыслу смерти?» – спросила она его расстроенно. «Потому, что ты научила меня, как жить», – ответил он.
«Это самый безопасный телефон в России, – сказал он. – Даже нашим психам из органов безопасности ни за что не придет в голову прослушивать неиспользуемый телефон в приемном покое больницы».
Она вспомнила их последнюю встречу в Москве. Глубокой зимой. Он сел в почтовый поезд на тихой станции без названия в самом центре ничего. Билета он не купил и поехал в жестком вагоне, сунув, как и все, проводнику десятку. Наши доблестные компетентные органы так обуржуазились, сказал он, что уже разучились общаться с рабочими. Она представляла себе, как он лежит в полумраке на третьей, багажной, полке, неприкаянный, в толстом нижнем белье, слушает кашель курильщиков и ворчание пьяниц, задыхается от людского смрада и пара из прохудившегося титана, а сам видит те ужасы, о которых он знал, но никогда не говорил. Что это за ад, думала она, когда тебя терзает сотворенное тобой же? Когда ты знаешь, что твой наивысший успех означает наихудшее для человечества?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
– И как она теперь? – спросила Катя, повязывая волосы шарфом. Женщина, которая торопится в больницу, не вступает в разговоры о чужих бедах, подумала она.
Мальчик резко затормозил. Она увидела ворота. Небо очистилось, ночь была теплой и душистой. Да и был ли дождь?
– Возьми, – сказал мальчик, протягивая ее трехрублевки. – В следующий раз, ладно? Как тебя зовут? Фрукты, кофе, водку любишь?
– Оставьте себе, – оборвала она его и оттолкнула руку с деньгами.
Ворота стояли открытыми. За ними виднелось что-то вроде административного здания, где тускло светились несколько окон. Каменные ступеньки, наполовину утопающие в грязи и мусоре, вели на пешеходный мостик. Взглянув вниз, Катя увидела машины «Скорой помощи» с лениво вращающимися синими мигалками. Собравшись вместе, шоферы с санитарами покуривали. У их ног на носилках лежала женщина. Ее разбитое лицо было повернуто, словно она пыталась избежать второго удара.
Он оберегал меня, подумала она, на секунду возвращаясь мыслями к Барли.
Она ускорила шаги, торопясь добраться до серого корпуса, маячившего впереди. Клиника, спроектированная Данте и выстроенная Францем Кафкой, вспомнила она. Персонал поступает сюда, чтобы красть лекарства и сбывать их на черном рынке; врачи работают по совместительству, чтобы прокормить свои семьи. Приют для плебеев и подонков нашей Империи, для злополучных пролетариев, у которых нет ни влияния, ни связей, в отличие от немногих избранников судьбы. В ее ушах голос звучал в такт шагам, когда она уверенно прошла через двойные двери. На нее закричала дежурная, и Катя, вместо того чтобы показать свое удостоверение, сунула ей рубль. По вестибюлю раскатывалось эхо, точно под крышей бассейна. Женщины за мраморным барьером игнорировали все и вся, кроме своего тесного кружка. Старик в синей форме дремал на стуле, его открытые глаза смотрели на усопший телевизор. Она твердым шагом прошла мимо него и свернула в коридор, где стояли больничные койки. В прошлый раз коек в коридоре не было. Может быть, их выставили сюда, чтобы освободить палату для какой-нибудь важной шишки. Замученный практикант делал вливание крови старухе, ему помогала медсестра в распахнутом халате и джинсах. Никто не стонал, никто не жаловался. Никто не спрашивал, почему должен умирать в коридоре. На плохо освещенной табличке с трудом читались первые буквы надписи «Неотложная помощь». Она прошла туда. В первый раз он посоветовал ей вести себя так, будто она тут хозяйка. И это сработало. Как и теперь.
Приемная, бывшая когда-то лекторием, освещалась, как палаты ночью. Во главе растянувшейся, будто отступающая армия, очереди страждущих восседала на возвышении внушительная дама с лицом праведницы. В потемках зала проклятьем заклейменные жаловались, шептались, кормили младенцев. На скамьях лежали недоперевязанные люди. Сидели, развалясь и матерясь вполголоса, пьяные. Воняло карболкой, винным перегаром и запекшейся кровью.
Ждать десять минут. И вновь она поймала себя на том, что думает о Барли. Честные, такие знакомые глаза, лицо, исполненное обреченного мужества. Почему она не дала ему свой телефон? Его пальцы на ее руке, словно так было всегда. «Я приехал сюда ради вас». Выбрав колченогую скамью в глубине приемной возле двери с надписью «Туалет», она села и, прищурившись, огляделась. «Там можно умереть, и никто не спросит твоего имени». – сказал он. Вот дверь. Вот гардероб, упрятанный в нише, как она заучила. Уборные. Телефон в гардеробе, но им никогда не пользуются, так как никто не знает, что он там есть. Дозвониться в больницу невозможно, но этот телефон поставили специально для влиятельного врача, которому нужно было держать связь со своими частными пациентами и любовницей. А потом врача перевели куда-то еще. Идиоты повесили аппарат на задней стороне колонны, где его не видно. Так он там и остался.
«Откуда тебе известны такие места? – спросила она его. – Этот вход, это крыло, этот телефон, садись и жди. Откуда ты это знаешь?»
«Я гуляю», – ответил он, и ей представилось, как он шагает по московским улицам без сна, без еды, без нее, гуляя. «Я Вечный Гой, приговоренный идти и идти, – сказал он. – Я иду, чтобы составить компанию своему разуму, а пью – чтобы спрятаться от него. Когда я иду, ты рядом со мной; я вижу твое лицо у моего плеча».
«Он будет идти, пока не упадет, – подумала она. – А я последую за ним».
На скамье рядом с ней крестьянка в оранжевом платке принялась молиться по-украински. Обеими руками она держала маленькую икону, кланяясь ей каждый раз все ниже и ниже, пока наконец не начала биться лбом по жестяному окладу. Глаза ее заблестели, закрылись, и Катя увидела, что из-под сомкнутых век текут слезы. «Звезда не успеет мигнуть, как я буду похожа на тебя», – подумала она.
Ей вспомнился его рассказ о сибирском морге, фабрике мертвецов одного из городов-призраков, где он работал. Трупы скатывались по желобу на транспортер, мертвые мужчины и женщины вперемешку двигались по кругу, пока старухи, порождение ночи, обмывали их из шланга, прикрепляли бирку на ногу и обдирали с них золото. Смерть – это такая же тайна, как и любая другая, сказал он ей, а тайна – это то, что открывается человеку в его час, и только ему одному.
«Почему ты всегда стараешься научить меня смыслу смерти?» – спросила она его расстроенно. «Потому, что ты научила меня, как жить», – ответил он.
«Это самый безопасный телефон в России, – сказал он. – Даже нашим психам из органов безопасности ни за что не придет в голову прослушивать неиспользуемый телефон в приемном покое больницы».
Она вспомнила их последнюю встречу в Москве. Глубокой зимой. Он сел в почтовый поезд на тихой станции без названия в самом центре ничего. Билета он не купил и поехал в жестком вагоне, сунув, как и все, проводнику десятку. Наши доблестные компетентные органы так обуржуазились, сказал он, что уже разучились общаться с рабочими. Она представляла себе, как он лежит в полумраке на третьей, багажной, полке, неприкаянный, в толстом нижнем белье, слушает кашель курильщиков и ворчание пьяниц, задыхается от людского смрада и пара из прохудившегося титана, а сам видит те ужасы, о которых он знал, но никогда не говорил. Что это за ад, думала она, когда тебя терзает сотворенное тобой же? Когда ты знаешь, что твой наивысший успех означает наихудшее для человечества?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110