– «…страницу перевода, но, пожалуйста, отпечатанную типографским способом: это облегчает восприятие», – обращалась она к нему от имени Гёте. – «Я бы хотел, чтобы предисловие написал профессор Киллиан из Стокгольмского университета, пожалуйста, предложите ему это как можно скорее», – говорила она.
– «…Были ли дальнейшие отклики вашей интеллигенции? Будьте добры, сообщите мне…»
Сроки опубликования. Гёте слышал, что, с коммерческой точки зрения, осень – наилучшее время, «но неужели надо ждать целый год?» – спрашивала она от имени своего любовника.
«…Да, о заголовке. Как вам „Величайшая ложь в мире“?»…
«…Суперобложка. Пожалуйста, ознакомьте меня с аннотациями на ней. И, пожалуйста, пошлите первые же экземпляры профессору Дагмаре имярек в Стэнфорд и профессору Герману имярек в Массачусетский технологический институт»…
Барли все это добросовестно заносил в свою записную книжку на странице, которую озаглавил «Книжная ярмарка».
– А что дальше? – спросил он, потому что она уже убирала письмо в конверт.
– Я же вам сказала. Всякие нежности. Он теперь в мире с собой и хотел бы возобновить отношения во всей полноте.
– С вами.
Несколько секунд она молча смотрела на него.
– Барли, мне кажется, вы ведете себя немного по-детски.
– Значит, любовники? – не отступал Барли. – И стали жить-поживать? Так?
– Раньше он страшился ответственности. А теперь нет. Вот что он пишет. Но, естественно, об этом не может быть и речи. Что было, то прошло. И невосстановимо.
– Так почему же он это пишет? – упорствовал Барли.
– Не знаю.
– Вы ему верите?
Она чуть было не рассердилась на него всерьез, но тут же уловила в выражении его лица не зависть, не враждебность, а напряженную, почти пугающую тревогу за нее.
– Почему он вдруг так расписался? Оттого лишь, что заболел? Он ведь обычно не играет с чувствами других людей… Он гордится тем, что говорит только правду.
Его пристальный взгляд продолжал держать в своей власти и ее, и письмо.
– Он одинок, – ответила она, словно в оправдание. – Ему не хватает меня, и он преувеличивает. Это естественно, Барли. Мне кажется, вы немножко…
Либо она не нашла нужного слова, либо в последний миг решила не договаривать, и Барли докончил за нее:
– …ревнуете.
И сумел сделать то, чего она от него ждала. Он улыбнулся. Сотворил милую бесхитростную улыбку бескорыстной дружбы, и пожал ей руку, и поднялся на ноги.
– Это изумительное письмо, – сказал он. – Я рад за него, рад его выздоровлению.
И был искренен. В каждом слове. Он слышал правдивый тон своего голоса, а его глаза скосились на красную легковушку за рощицей.
Затем, ко всеобщему восторгу, Барли рьяно воплощается в роль воскресного папаши – роль, к которой он был превосходно подготовлен всем ходом своей рваной жизни. Сергей требует, чтобы он приобщился к искусству рыбной ловли. Анна хочет знать, почему он не захватил плавок. Матвей уснул, улыбаясь сквозь туман виски и своих воспоминаний. Катя стоит в шортах по колено в воде. Ему кажется, что он никогда еще не видел ее такой красивой и такой далекой. Она всего лишь собирает камни для постройки плотины, но все равно другой такой красавицы он в жизни не видел.
Однако никто никогда не строил плотин с большим усердием, чем Барли в этот сентябрьский день, никто яснее не представлял себе, как можно остановить течение. Он подвертывает дурацкие серые брюки и вымокает по ягодицы. Он укладывает камни и палки до изнеможения, а Анна руководит, сидя у него на плечах. Сергею нравится его деловой подход, а Кате – его романтичный азарт. На месте красной легковушки появляется белая. В ней сидит парочка, распахнув все дверцы, и что-то такое ест. По предложению Барли дети взбегают на холм и машут парочке в белой легковушке, но парочка не машет в ответ.
Спускаются сумерки, и сквозь желтеющую березовую листву просачивается едкий дымок осенних костров. Москва вновь становится деревянной и горит. Они начинают убирать вещи в машину, а над ними пролетает пара диких гусей – последняя пара диких гусей в мире.
По дороге к гостинице Анна засыпает на коленях у Барли, Матвей разглагольствует, а Сергей сосредоточенно всматривается в страницы поттеровского «Бельчонка Орешкина», словно это партийный манифест.
– Когда вы будете с ним говорить? – спрашивает Барли.
– Это уже организовано, – отвечает она загадочно.
– Организовано Игорем?
– Игорь ничего не организует. Игорь просто связной.
– Новый связной, – поправляет Барли.
– Игорь – старый друг и новый связной, что тут такого? – Она взглядывает на него и догадывается о его намерении. – В больницу, Барли, вам ехать нельзя. Это для вас небезопасно.
– Ну, для вас это тоже не развлечение, – отвечает он.
Она знает, думает он. Она знает, но не знает, что знает. Она ощущает симптомы, какая-то часть ее сознания поставила диагноз, но всем своим существом она ему противится.
* * *
Англо-американский оперативный кабинет расположился не в убогом полуподвале на Виктория-стрит, но в сверкающей башенке, венчающей небоскреб-недоросток в окрестностях Гроувенор-сквер. Он наименовал себя Межсоюзнической группой умиротворения и круглосуточно охранялся умиротворяющими американскими морскими пехотинцами в штатской форме. Он купался в атмосфере приподнятой целеустремленности: подтянутые молодые мужчины и женщины – новое пополнение – порхали между аккуратными письменными столами, отвечали подмигивающим телефонам, разговаривали с Лэнгли по линиям засекреченной связи, подавали документы, печатали на бесшумных клавиатурах или располагались в позах сосредоточенной расслабленности перед рядами телемониторов, сменивших двойные часы прежнего Русского Дома.
Это было двухпалубное судно: Нед и Шеритон сидели бок о бок в закрытой рубке, а под ними по ту сторону перегородки из звуконепроницаемого стекла выполняли свои обязанности члены их неравночисленных команд. Одна стена принадлежала Броку и Эмме, другая стена и центральный проход – Бобу, Джонни и их когортам. Но плыли все в одном направлении. У всех на лицах было одинаковое выражение дисциплинированной целеустремленности, все смотрели на одни ряды экранов, которые мерцали и мигали, когда по ним, точно сообщения с фондовой биржи, ползли автоматические расшифровки.
– Фургон благополучно прибыл в порт, – сказал Шеритон, когда экраны внезапно очистились и выдали кодовое слово «дубинка».
Фургон этот сам был чудом внедрения.
Наш собственный фургон! В Москве! У-у, мы! За его приобретением и использованием крылась отдельная колоссальная операция. «КамАЗ», грязно-серый, огромный, одна из машин SOVTRANSAVTO, как оповещало это сокращение, выведенное латинскими буквами на его замызганных стенках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110