Не мог же я рассказать, что подслушал его разговор с невестой...
День проходил в хозяйственных хлопотах и разговорах, обыкновенный день в налаженном доме, живущем спокойной трудовой жизнью. Вряд ли в этот день во всей огромной стране был такой счастливый человек, как я. Я еще не видал никого из своих хозяев, если не считать странной ночной встречи с Мисаиловым, еще никто меня не приглашал здесь жить, еще никакого не было разговора о моем будущем, но я уже твердо знал, что это мой дом, и чувствовал себя уверенно и спокойно.
Есть сказка: приходит девочка в лесной домик. Никого нет. Она убирает дом, растапливает печку, наводит чистоту и порядок. Приближается час обеда, и входят богатыри — хозяева дома... Я всегда вспоминаю свой первый день в доме, в который меня привел Мисаилов, когда читаю эту сказку. Мы с Александрой Матвеевной убрались, приготовили обед и стали ждать богатырей. И вот богатыри начали сходиться.
Хлопнула наружная дверь.
— Ноги, ноги вытри! — отчаянно закричала Александра Матвеевна и бегом побежала по лестнице вниз на кухню.
Шаги прогрохотали по коридору, дверь распахнулась, и в комнату ворвался парень, конечно и не подумавший вытереть ноги о тряпку.
Парень был необыкновенно худ. Кожа туго обтягивала каждую его косточку, каждый сустав. Сильно выдавались скулы. Глубоко-глубоко сидели в глазницах глаза. Щеки впали, сквозь расстегнутый ворот виднелись острые ключицы.
На нездоровой развился он почве, под бедными солнечными лучами. Наверное, оттого такие чахлые выросли у него брови, такие редкие, бесцветные волосы, такие бледные и тонкие были у него губы.
Но при этом двигался он быстро и резко, и взгляд у него был резкий, быстрый, внимательный.
Он ворвался в комнату веселый и оживленный, потянул носом и, радостно улыбаясь, сказал:
— Щи! Верно, тетя Шура? — Потом потянул еще раз, секунду подумал и просиял: — С бараниной? Верно, тетя Шура? — Потом он протянул мне руку и сказал: — Здорово! Тебя как звать?.. Коля? Сейчас ребята придут, обедать сядем. Да, а меня-то как звать, знаешь? Меня звать Сема Силкин. Но ребята меня называют Силой Семкиным. Я уж так и привык. Ты меня тоже Силой зови.
Слышно было, что за дверью кто-то вытирает о тряпку ноги. Дверь открылась, вошел полный высокий парень в русской рубашке, подпоясанной узким кожаным поясом. Он спокойно и доброжелательно улыбнулся, протянул мне руку и представился:
— Андрей Харбов.
Во всей его повадке чувствовалась солидность и основательность. У него была широкая кость, неторопливые и уверенные движения.
— Тебя Коля зовут, — сказал он утвердительно. — Я знаю. Мне Васька сказал.
Потом он провел рукой по зачесанным назад волосам и улыбнулся еще шире и веселей. «Все понятно, — утверждала его улыбка, — не стоит об этом говорить, но я понимаю, как тебе боязно, как ты не уверен и насторожен. Так вот, ты не знаешь, а я знаю, что ничего страшного нет и все будет хорошо».
Он еще подтвердил эту свою спокойную уверенность, сказав:
— Ты, Коля, не унывай, все обойдется.
Потом у него стало совершенно жалобное мальчишеское лицо, и он закричал отчаянным голосом:
— Тетя Шура, есть хочется!
Снизу из кухни донесся грохот посуды. В грохоте чувствовалось негодование, что ребята так нетерпеливы.
— Андрей, Петьку Минина помнишь? — спросил Силкин.
— Который в Колод-озере ребенка октябринил?
— Он самый.
— Помню, конечно. Большое дело сделал. Уговорил беднячка не крестить сына и сам новорожденному октябрины устроил.
Силкин ехидно улыбнулся.
— Такое дело сделал, дальше некуда, — сказал он. — Агитировал, распоряжался, уговорил беднячка. А когда у самого мальчик родился, устроил на всю деревню крестины.
— Врешь!
— Паренек приехал, рассказывал. Представляешь, какую теперь агитацию разведут! Вам, мол, комсомольцы одно говорят, а сами вон что.
— Скотина! — решил Харбов. — Дело не шуточное. Может билет на стол положить.
Из коридора послышалось монотонное шарканье. Харбов и Силкин переглянулись.
— Ноги вытирает! — сказал Силкин, радостно улыбаясь. — Научили уму-разуму.
Дверь отворилась. Коренастый паренек, с черными, похожими на усы пятнами от копоти или смазки под носом, вошел и протянул мне руку, словно пропитанную машинным маслом.
— Выспался? — спросил он. — Тебя как звать?.. Коля? А я Леша Тикачев. — Повернувшись к Андрею, он возмущенно заговорил: — Твой начхоз опять с Трофимовым, понимаешь, шашни ведет! Что это такое? В укоме комсомола замки будет чинить буржуй и эксплуататор?
— Ну, какой эксплуататор... — протянул Андрей.
— Да? Не эксплуататор? — кипел Тикачев. — А с ученика прибавочную стоимость получает? Средствами производства владеет?
— Какие средства? Тиски да напильник? — спросил Харбов сердито.
— Неважно. Важен принцип. Капиталист и эксплуататор. Факт. А есть коллектив молодых пролетариев. И нас обходить? Да?
— Начхоз говорит, что ваши замки вилкой отпереть можно, — сопротивлялся Харбов.
— Допустим, можно. Неважно. Научимся. Про вилки ваш начхоз небось понимает, а политическое чутье у него где? Это вопрос политики. А вы там в укоме из-за деревьев леса не видите. Имей в виду: мы до губернии дойдем.
У Тикачева было круглое лицо, круглые глаза и нос кнопочкой. Лицо было ребячье, с пухлыми щеками, с румянцем, который не могли скрыть никогда до конца не смывавшиеся копоть и машинное масло. А выражение лица было очень серьезное, огорченное, как будто он чем-то неприятно удивлен и обижен.
На нем и куртка вся была в машинном масле, и штаны, и даже кепка, торчавшая на самом затылке, выглядела так, будто ею протирали рабочие части машины.
Тикачев еще много, кажется, хотел высказать резкого насчет начхоза, но уже открывалась дверь, чтобы впустить четвертого хозяина этого странного дома. Он был в огромных ботинках с обмотками, в огромной, явно не на него сшитой куртке, застегнутой на все пуговицы.
— «Красная новь» пришла, — сказал он, — мой старик обещал до завтра прочесть. — Потом протянул мне руку и сказал: — Саша Девятин. А тебя как? Ты много читал? Я уже сказал про тебя заведующему. Он говорит — запишем. Мама, обедать нельзя еще?
Внизу сердито загрохотала посуда.
— Саша, — спросил Харбов, — у вас комсомольское собрание когда было?
— В ту субботу.
— Что постановили?
— Ну, много всякого...
— А про кооператив?
— Ну, постановили всем ребятам вступить.
— Сколько вступило?
У Девятина сделалось растерянное лицо.
— Не знаю, — сказал он, видно сам удивляясь, что не разузнал. — Я-то не вступил, это я знаю точно.
— «Я-то»! — передразнил Харбов. — Никто у вас не вступил. Я проверил. Натрепались — и рады!
— Знаешь, Андрюшка... — неуверенно протянул Девятин. — Пай ребятам трудно внести. Все-таки пять с полтиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
День проходил в хозяйственных хлопотах и разговорах, обыкновенный день в налаженном доме, живущем спокойной трудовой жизнью. Вряд ли в этот день во всей огромной стране был такой счастливый человек, как я. Я еще не видал никого из своих хозяев, если не считать странной ночной встречи с Мисаиловым, еще никто меня не приглашал здесь жить, еще никакого не было разговора о моем будущем, но я уже твердо знал, что это мой дом, и чувствовал себя уверенно и спокойно.
Есть сказка: приходит девочка в лесной домик. Никого нет. Она убирает дом, растапливает печку, наводит чистоту и порядок. Приближается час обеда, и входят богатыри — хозяева дома... Я всегда вспоминаю свой первый день в доме, в который меня привел Мисаилов, когда читаю эту сказку. Мы с Александрой Матвеевной убрались, приготовили обед и стали ждать богатырей. И вот богатыри начали сходиться.
Хлопнула наружная дверь.
— Ноги, ноги вытри! — отчаянно закричала Александра Матвеевна и бегом побежала по лестнице вниз на кухню.
Шаги прогрохотали по коридору, дверь распахнулась, и в комнату ворвался парень, конечно и не подумавший вытереть ноги о тряпку.
Парень был необыкновенно худ. Кожа туго обтягивала каждую его косточку, каждый сустав. Сильно выдавались скулы. Глубоко-глубоко сидели в глазницах глаза. Щеки впали, сквозь расстегнутый ворот виднелись острые ключицы.
На нездоровой развился он почве, под бедными солнечными лучами. Наверное, оттого такие чахлые выросли у него брови, такие редкие, бесцветные волосы, такие бледные и тонкие были у него губы.
Но при этом двигался он быстро и резко, и взгляд у него был резкий, быстрый, внимательный.
Он ворвался в комнату веселый и оживленный, потянул носом и, радостно улыбаясь, сказал:
— Щи! Верно, тетя Шура? — Потом потянул еще раз, секунду подумал и просиял: — С бараниной? Верно, тетя Шура? — Потом он протянул мне руку и сказал: — Здорово! Тебя как звать?.. Коля? Сейчас ребята придут, обедать сядем. Да, а меня-то как звать, знаешь? Меня звать Сема Силкин. Но ребята меня называют Силой Семкиным. Я уж так и привык. Ты меня тоже Силой зови.
Слышно было, что за дверью кто-то вытирает о тряпку ноги. Дверь открылась, вошел полный высокий парень в русской рубашке, подпоясанной узким кожаным поясом. Он спокойно и доброжелательно улыбнулся, протянул мне руку и представился:
— Андрей Харбов.
Во всей его повадке чувствовалась солидность и основательность. У него была широкая кость, неторопливые и уверенные движения.
— Тебя Коля зовут, — сказал он утвердительно. — Я знаю. Мне Васька сказал.
Потом он провел рукой по зачесанным назад волосам и улыбнулся еще шире и веселей. «Все понятно, — утверждала его улыбка, — не стоит об этом говорить, но я понимаю, как тебе боязно, как ты не уверен и насторожен. Так вот, ты не знаешь, а я знаю, что ничего страшного нет и все будет хорошо».
Он еще подтвердил эту свою спокойную уверенность, сказав:
— Ты, Коля, не унывай, все обойдется.
Потом у него стало совершенно жалобное мальчишеское лицо, и он закричал отчаянным голосом:
— Тетя Шура, есть хочется!
Снизу из кухни донесся грохот посуды. В грохоте чувствовалось негодование, что ребята так нетерпеливы.
— Андрей, Петьку Минина помнишь? — спросил Силкин.
— Который в Колод-озере ребенка октябринил?
— Он самый.
— Помню, конечно. Большое дело сделал. Уговорил беднячка не крестить сына и сам новорожденному октябрины устроил.
Силкин ехидно улыбнулся.
— Такое дело сделал, дальше некуда, — сказал он. — Агитировал, распоряжался, уговорил беднячка. А когда у самого мальчик родился, устроил на всю деревню крестины.
— Врешь!
— Паренек приехал, рассказывал. Представляешь, какую теперь агитацию разведут! Вам, мол, комсомольцы одно говорят, а сами вон что.
— Скотина! — решил Харбов. — Дело не шуточное. Может билет на стол положить.
Из коридора послышалось монотонное шарканье. Харбов и Силкин переглянулись.
— Ноги вытирает! — сказал Силкин, радостно улыбаясь. — Научили уму-разуму.
Дверь отворилась. Коренастый паренек, с черными, похожими на усы пятнами от копоти или смазки под носом, вошел и протянул мне руку, словно пропитанную машинным маслом.
— Выспался? — спросил он. — Тебя как звать?.. Коля? А я Леша Тикачев. — Повернувшись к Андрею, он возмущенно заговорил: — Твой начхоз опять с Трофимовым, понимаешь, шашни ведет! Что это такое? В укоме комсомола замки будет чинить буржуй и эксплуататор?
— Ну, какой эксплуататор... — протянул Андрей.
— Да? Не эксплуататор? — кипел Тикачев. — А с ученика прибавочную стоимость получает? Средствами производства владеет?
— Какие средства? Тиски да напильник? — спросил Харбов сердито.
— Неважно. Важен принцип. Капиталист и эксплуататор. Факт. А есть коллектив молодых пролетариев. И нас обходить? Да?
— Начхоз говорит, что ваши замки вилкой отпереть можно, — сопротивлялся Харбов.
— Допустим, можно. Неважно. Научимся. Про вилки ваш начхоз небось понимает, а политическое чутье у него где? Это вопрос политики. А вы там в укоме из-за деревьев леса не видите. Имей в виду: мы до губернии дойдем.
У Тикачева было круглое лицо, круглые глаза и нос кнопочкой. Лицо было ребячье, с пухлыми щеками, с румянцем, который не могли скрыть никогда до конца не смывавшиеся копоть и машинное масло. А выражение лица было очень серьезное, огорченное, как будто он чем-то неприятно удивлен и обижен.
На нем и куртка вся была в машинном масле, и штаны, и даже кепка, торчавшая на самом затылке, выглядела так, будто ею протирали рабочие части машины.
Тикачев еще много, кажется, хотел высказать резкого насчет начхоза, но уже открывалась дверь, чтобы впустить четвертого хозяина этого странного дома. Он был в огромных ботинках с обмотками, в огромной, явно не на него сшитой куртке, застегнутой на все пуговицы.
— «Красная новь» пришла, — сказал он, — мой старик обещал до завтра прочесть. — Потом протянул мне руку и сказал: — Саша Девятин. А тебя как? Ты много читал? Я уже сказал про тебя заведующему. Он говорит — запишем. Мама, обедать нельзя еще?
Внизу сердито загрохотала посуда.
— Саша, — спросил Харбов, — у вас комсомольское собрание когда было?
— В ту субботу.
— Что постановили?
— Ну, много всякого...
— А про кооператив?
— Ну, постановили всем ребятам вступить.
— Сколько вступило?
У Девятина сделалось растерянное лицо.
— Не знаю, — сказал он, видно сам удивляясь, что не разузнал. — Я-то не вступил, это я знаю точно.
— «Я-то»! — передразнил Харбов. — Никто у вас не вступил. Я проверил. Натрепались — и рады!
— Знаешь, Андрюшка... — неуверенно протянул Девятин. — Пай ребятам трудно внести. Все-таки пять с полтиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143