И никуда не уйдешь отсюда. Разве можно предсказать, что сделают Гогин или Тишков? Если ей откроется правда, пусть откроется не сейчас. Пусть откроется тогда, когда она сможет на что-то решиться и что-то сделать, а сейчас не думать, не думать.
Искоса глядит она на Булатова. Она зажмуривает глаза. Она вызывает в памяти его серьезный и значительный взгляд. Она помнит этот взгляд. Разве теперь Булатов глядит иначе? Она открывает глаза. Не Булатов смотрит на нее, а Катайков. Он смотрит странно, будто прикидывая и соображая, будто оценивая и взвешивая, будто не человек она, а лошадь. Будто надо ему прикинуть, отправить ее на бойню или пока еще стоит кормить.
Встретившись с ней взглядом, Катайков отводит глаза, наливает водки в стакан, встает и подносит с поклоном.
— Что-то вы не пьете, красавица, — говорит он. — Извините, красненького не захватили.
Она выпивает водку, кашляет. Тишков проигрывает туш, псаломщик Сысой пускается в дикую пляску, добродушно улыбается Гогин.
Ольга устала. Если дать себе волю, будешь пугаться тени. Черт знает что привидится, если дать себе волю. Все будет хорошо, она в этом уверена.
Она окидывает взглядом остров. Здесь красиво. Старая церковь, тенистое, спокойное кладбище. Вот бы жить здесь вдвоем с Булатовым! Построить бы домик, огород развести. Нет, не хочет она жить на острове. Пусть будет шумный город, много работы, большие дела. Пусть на плечах Булатова будет лежать ответственность, он будет принимать серьезнейшие решения, волноваться, думать, искать. Пусть изредка они позволят себе отдых — уедут за город, проведут день вдвоем, ни о чем не думая. А утром уже телеграммы, звонки. Булатов должен решать. Где-то волнуются люди, неизвестно, что делать...
«Какой он черный монах! Это он все придумывает. Многие бывшие люди работают на крупных постах, пользуются доверием. Просто он попал в ужасное положение с этими идиотскими брильянтами, вот и лезут в голову глупые мысли. А на самом деле все гораздо проще. Камни сдадим куда-нибудь, куда положено; сейчас такая нужда в людях, за него ухватятся. Шуточное ли дело — Россию преобразить! Неужели он не пригодится? Ого, еще как! Все замечательно...»
Пляшет псаломщик Сысой. Он вскидывает ноги, взвизгивает, размахивает руками. Тишков наяривает лихой мотивчик. Шаманит Сысой. Что ж, он лицо духовного звания. Не все ли равно, шаманить в расшитом золотом облачении, при блеске свечей, перед коленопреклоненными молящимися или на пустынном острове, перед дикарским костром.
Встает Катайков, Тишков складывает и застегивает на ременную петельку гармонь.
Сысой хватает и уносит бутылки. Гогин стряхивает и аккуратно складывает скатерть. Лодочник, молчаливый парнишка, который везет их от Куганаволока, поднимает парус. Отходит назад остров, на гранитных валунах подпрыгивает, паясничает, шаманит псаломщик Сысой. На соседнем острове бегает взад-вперед по бережку старушка в коротенькой кофте в талию, с буфами на плечах, в ситцевой юбке. Маленький старичок с длинной бородой в лаптях и холщовой рубашке стоит и смотрит на них. Опять начинается сказка. На этот раз сказка о рыбаке и рыбке. Вон и лодка вытащена на берег, и сети развешаны для просушки. Почему-то не видно разбитого корыта.
Легкий ветерок надувает парус, снова расстегивает и раздвигает гармонь Тишков. Он играет противную песню о купце, который ехал на ярмарку. Какая это, наверное, была гадость: ухарь-купец и холуи вокруг него, восторженно смотрящие, как он куролесит и безобразничает. Пошляк был ухарь-купец. Только Тишкову и мог такой понравиться. Объедков от него остается много. Тишков только и умеет объедками жить.
Счастливая улыбка на лице у Тишкова. Мутными глазами смотрит он вперед, на озеро. Старик и старушка стоят на берегу, провожают его взглядом. С другого берега пролива кричит что-то псаломщик Сысой. Отходит все дальше и дальше церковь, построенная, когда еще не родился царь Петр, когда по московским улицам ночами бегали волки.
Ольга смотрит вперед. Тоска притихла и не дает о себе знать.
Глава девятая
БЛАГОДАРНЫЙ САВКИН
Катайков придавал большое значение удобствам в пути. Не потому, чтобы боялся неудобств — он был силен и вынослив, — но он считал очень важным создавать вокруг себя ореол всесильного человека. Если Катайков спит на полу, мокнет и зябнет, жует сухой хлеб — словом, путешествует, как простой мужик, — значит, простой мужик он и есть. Значит, нечего его бояться и ему угождать. Нет, Катайков требует забот. Так просто, как все, он ездить не может. Его надо и встретить, и проводить, и подсадить, и на стол постелить скатерть, и в постели укрыть одеялом. Это не кто-нибудь, а Катайков.
Не то чтобы здесь был сознательный расчет. То есть когда-то он продумал этот вопрос и понял, что в нем сокрыт один из секретов влияния на людей, но с течением времени любовь к удобствам въелась в его плоть и кровь. Теперь уже он действительно не мог иначе. Это в уезде знали и к этому в уезде привыкли.
В двенадцать часов дня карбас пристал к берегу Илексы. Парнишка-лодочник получил на чай, и ему приказали срочно плыть на Пильмас-озеро, чтобы передать одному мужичку записку Катайкова. В записке не было ничего существенного. Катайков посылал ее по своим, особым соображениям. Он допускал возможность погони и не хотел, чтобы его карбас встретился с карбасом преследователей.
Записка была составлена так, что казалась действительно спешной. Адресат должен был во что бы то ни стало с этим же карбасом отправить Малокрошечному в Пудож партию льна. Таким образом, парнишка, который, конечно, прочел записку, как только отчалил, даже и не подумал, что Катайков скрывается от кого-нибудь.
До Калакунды шли пешком. Это было недалеко, и Катайков шел с таким видом, будто сзади экипаж, а он вышел пройтись для собственного удовольствия. Гогин нес весь груз экспедиции. Это было довольно много: два больших мешка. Но Гогин не чувствовал тяжести и шел весело, особенной своей, обезьяньей походкой.
— Иноходец, — сказал Булатов Ольге, показав глазами на Гогина.
Ольга улыбнулась.
Через час пришли в Калакунду и остановились отдохнуть в доме Фролова.
По всяким другим местам Фролов считался бы в лучшем случае маломощным середняком. Здесь он числился в богатеях. У него была не только корова и несколько коз, а даже лошадь. В избе топилась печь и стояла расписанная цветами шкафная разборка. Хлеб он пек из чистой муки и коры ничуть не подмешивал. Ходил всегда в сапогах. Словом, среди пяти хозяев Калакунды он выделялся резко.
У Фролова закусили и передохнули часок. Фролов знал, что будет сопровождать Катайкова, заранее собрался и оседлал лошадь.
— Ты помалкивай насчет нас, — сказал Катайков. — Тут, может, люди пройдут, так им не к чему знать, что мы были здесь, понял?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
Искоса глядит она на Булатова. Она зажмуривает глаза. Она вызывает в памяти его серьезный и значительный взгляд. Она помнит этот взгляд. Разве теперь Булатов глядит иначе? Она открывает глаза. Не Булатов смотрит на нее, а Катайков. Он смотрит странно, будто прикидывая и соображая, будто оценивая и взвешивая, будто не человек она, а лошадь. Будто надо ему прикинуть, отправить ее на бойню или пока еще стоит кормить.
Встретившись с ней взглядом, Катайков отводит глаза, наливает водки в стакан, встает и подносит с поклоном.
— Что-то вы не пьете, красавица, — говорит он. — Извините, красненького не захватили.
Она выпивает водку, кашляет. Тишков проигрывает туш, псаломщик Сысой пускается в дикую пляску, добродушно улыбается Гогин.
Ольга устала. Если дать себе волю, будешь пугаться тени. Черт знает что привидится, если дать себе волю. Все будет хорошо, она в этом уверена.
Она окидывает взглядом остров. Здесь красиво. Старая церковь, тенистое, спокойное кладбище. Вот бы жить здесь вдвоем с Булатовым! Построить бы домик, огород развести. Нет, не хочет она жить на острове. Пусть будет шумный город, много работы, большие дела. Пусть на плечах Булатова будет лежать ответственность, он будет принимать серьезнейшие решения, волноваться, думать, искать. Пусть изредка они позволят себе отдых — уедут за город, проведут день вдвоем, ни о чем не думая. А утром уже телеграммы, звонки. Булатов должен решать. Где-то волнуются люди, неизвестно, что делать...
«Какой он черный монах! Это он все придумывает. Многие бывшие люди работают на крупных постах, пользуются доверием. Просто он попал в ужасное положение с этими идиотскими брильянтами, вот и лезут в голову глупые мысли. А на самом деле все гораздо проще. Камни сдадим куда-нибудь, куда положено; сейчас такая нужда в людях, за него ухватятся. Шуточное ли дело — Россию преобразить! Неужели он не пригодится? Ого, еще как! Все замечательно...»
Пляшет псаломщик Сысой. Он вскидывает ноги, взвизгивает, размахивает руками. Тишков наяривает лихой мотивчик. Шаманит Сысой. Что ж, он лицо духовного звания. Не все ли равно, шаманить в расшитом золотом облачении, при блеске свечей, перед коленопреклоненными молящимися или на пустынном острове, перед дикарским костром.
Встает Катайков, Тишков складывает и застегивает на ременную петельку гармонь.
Сысой хватает и уносит бутылки. Гогин стряхивает и аккуратно складывает скатерть. Лодочник, молчаливый парнишка, который везет их от Куганаволока, поднимает парус. Отходит назад остров, на гранитных валунах подпрыгивает, паясничает, шаманит псаломщик Сысой. На соседнем острове бегает взад-вперед по бережку старушка в коротенькой кофте в талию, с буфами на плечах, в ситцевой юбке. Маленький старичок с длинной бородой в лаптях и холщовой рубашке стоит и смотрит на них. Опять начинается сказка. На этот раз сказка о рыбаке и рыбке. Вон и лодка вытащена на берег, и сети развешаны для просушки. Почему-то не видно разбитого корыта.
Легкий ветерок надувает парус, снова расстегивает и раздвигает гармонь Тишков. Он играет противную песню о купце, который ехал на ярмарку. Какая это, наверное, была гадость: ухарь-купец и холуи вокруг него, восторженно смотрящие, как он куролесит и безобразничает. Пошляк был ухарь-купец. Только Тишкову и мог такой понравиться. Объедков от него остается много. Тишков только и умеет объедками жить.
Счастливая улыбка на лице у Тишкова. Мутными глазами смотрит он вперед, на озеро. Старик и старушка стоят на берегу, провожают его взглядом. С другого берега пролива кричит что-то псаломщик Сысой. Отходит все дальше и дальше церковь, построенная, когда еще не родился царь Петр, когда по московским улицам ночами бегали волки.
Ольга смотрит вперед. Тоска притихла и не дает о себе знать.
Глава девятая
БЛАГОДАРНЫЙ САВКИН
Катайков придавал большое значение удобствам в пути. Не потому, чтобы боялся неудобств — он был силен и вынослив, — но он считал очень важным создавать вокруг себя ореол всесильного человека. Если Катайков спит на полу, мокнет и зябнет, жует сухой хлеб — словом, путешествует, как простой мужик, — значит, простой мужик он и есть. Значит, нечего его бояться и ему угождать. Нет, Катайков требует забот. Так просто, как все, он ездить не может. Его надо и встретить, и проводить, и подсадить, и на стол постелить скатерть, и в постели укрыть одеялом. Это не кто-нибудь, а Катайков.
Не то чтобы здесь был сознательный расчет. То есть когда-то он продумал этот вопрос и понял, что в нем сокрыт один из секретов влияния на людей, но с течением времени любовь к удобствам въелась в его плоть и кровь. Теперь уже он действительно не мог иначе. Это в уезде знали и к этому в уезде привыкли.
В двенадцать часов дня карбас пристал к берегу Илексы. Парнишка-лодочник получил на чай, и ему приказали срочно плыть на Пильмас-озеро, чтобы передать одному мужичку записку Катайкова. В записке не было ничего существенного. Катайков посылал ее по своим, особым соображениям. Он допускал возможность погони и не хотел, чтобы его карбас встретился с карбасом преследователей.
Записка была составлена так, что казалась действительно спешной. Адресат должен был во что бы то ни стало с этим же карбасом отправить Малокрошечному в Пудож партию льна. Таким образом, парнишка, который, конечно, прочел записку, как только отчалил, даже и не подумал, что Катайков скрывается от кого-нибудь.
До Калакунды шли пешком. Это было недалеко, и Катайков шел с таким видом, будто сзади экипаж, а он вышел пройтись для собственного удовольствия. Гогин нес весь груз экспедиции. Это было довольно много: два больших мешка. Но Гогин не чувствовал тяжести и шел весело, особенной своей, обезьяньей походкой.
— Иноходец, — сказал Булатов Ольге, показав глазами на Гогина.
Ольга улыбнулась.
Через час пришли в Калакунду и остановились отдохнуть в доме Фролова.
По всяким другим местам Фролов считался бы в лучшем случае маломощным середняком. Здесь он числился в богатеях. У него была не только корова и несколько коз, а даже лошадь. В избе топилась печь и стояла расписанная цветами шкафная разборка. Хлеб он пек из чистой муки и коры ничуть не подмешивал. Ходил всегда в сапогах. Словом, среди пяти хозяев Калакунды он выделялся резко.
У Фролова закусили и передохнули часок. Фролов знал, что будет сопровождать Катайкова, заранее собрался и оседлал лошадь.
— Ты помалкивай насчет нас, — сказал Катайков. — Тут, может, люди пройдут, так им не к чему знать, что мы были здесь, понял?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143