бутылка водки, говорит, за четыре рубля, и дочка на всю жизнь сиротою осталась… Ну что ты, не понимаешь?! Да забудь ты об этих инструкциях, мать их ети! ты смотри сюда: он мог выпить и ящик, но если бы я не врубил ток, ничего бы не было! Ты… ты что? – поразился он неожиданно пришедшей в голову мысли. – Ты подумала вчера, что я испугался? что я боюсь, что на меня эту смерть повесят? – Она опустила глаза. Он вспомнил, как сегодня именно этого он испугался у проходной, ему на мгновение стало стыдно – и перед Светкой, и перед собой, что он врет, но потом он вспомнил, что нет, не врет – вчера он действительно не боялся… и сейчас ничего не боится! – Да ни хрена я не боюсь! Если… если я виноват, то пускай сажают! Я вчера не от страха пришел такой. Ты понимаешь, что такое… что такое…
Он не сказал: убить человека.
– Не по-ни-ма-ю, – отчеканила жена, и глаза ее загорелись холодными зелеными огоньками. – Не понимаю. Дура я! Да хоть режь ты меня: если бы он не был пьян, он проверил бы этот чертов рубильник?
– Не знаю! – отрубил он.
– Ах, уже и не знаешь?!
– Ла-адно… проверил бы!
– Ну?
– Что – ну?!
– Ты виноват, что он напился?
– Я виноват в том, – медленно начал Николай, – что я, сука такая…
– Да перестань ты сучить! – взорвалась Светка. – Хватит с меня того, что я каждый день в магазине слышу!
– …виноват в том, что я врубил ток и не предупредил его. Я не подумал о человеке, мне было – наплевать на него… я думал о какой-то херне, моя жизнь была в безопасности – моя! – а до чужой мне и дела не было… Ну, я не знаю, что тут понимать. Я дома, когда проводка открыта, пробки выбиваю – мало ли что, вы с Сережкой крутитесь тут, – дома, где говенные двести двадцать и под ногами паркет! А на работе, где триста восемьдесят и на каждом шагу земля, я врубил ток и ничего не сказал. Я думал… о птичьем рынке!
На мгновенье – кольнуло – стало жалко Сережку… Света прошлась по лицу руками – незнакомым, порывистым жестом.
– Ну ладно, хватит. Оставайся при своем мнении. Этого вашего… Бирюкова все равно не воскресишь. Что теперь делать?
– Не знаю, – помолчав, сказал Николай. Ему пришла в голову одна мысль – все-таки жена действовала на него отрезвляюще. – Вообще-то надо узнать… зависит пенсия от того, был он трезв или пьян.
– Так. – Света смотрела твердо и холодно. – А если зависит?
– Ну… тогда я пойду и расскажу, как было дело. Может, это чего изменит.
Он взглянул на нее – до этого крошку гонял на столе – и поразился враждебному, отталкивающему выражению ее как будто подтянувшегося лица.
– Посидеть захотелось?
И голос, и слова, и интонация, с которой они были сказаны, – все было ему незнакомо. Он равнодушно-обреченно – как на чужую – посмотрел на нее.
– Если посадят – сяду.
– Псих!… – взвизгнула она; лицо ее искривила злая, презрительная гримаса. – Пьяницу пожалел… а сына – не жалко?!
Он несколько секунд помолчал – его оглушила эта незнакомая женщина.
– Я его бабу и дочку без куска хлеба не оставлю.
– Все ясно, – сказала Света, кусая губы. – Молодец. Герой. Александр Матросов! Ну, и когда же ты собрался на амбразуру?
Он опять закурил. Все вокруг него рушилось.
– Не знаю.
Вдруг у нее мелко задрожала вся нижняя половина лица, лоб собрался густыми морщинками – от неожиданности он растерялся… – она закусила ярко-белыми, влажно поблескивающими зубами нижнюю губу и горько, с закрытыми глазами заплакала… Он стиснул челюсти так, что скрежетнуло в ушах, – вскочил, побежал вкруг стола, – она тоже вскочила, прижалась к его груди, плечи ее тряслись, от волос пахло теплым, родным, любимым… Он страшно мучился, ему стало безумно жалко ее… но что же делать?!!
– Ну… не плачь, не плачь, – морщась повторял он, безостановочно гладя ее по крупно вздрагивающему, ускользающему плечу. – Ну ладно… – Он сам страшно устал, он сказал это просто так, не зная, что – ладно… промелькнула тоскливая мысль: «да что я, в самом деле, за дурак такой?…» – Не плачь, Светик. Ну… ну не скажу, не скажу. Все, хватит. Ну перестань…
Она оторвалась от него, доплакивая последние слезы, и отвернулась к раковине. Он сел и взял брошенную сигарету. Уже горько было во рту; в кухне стоял голубой туман; вокруг бахромчатого абажура завивались сизые змейки. Света вытерла чашки и повернулась к нему.
– Ладно, пойдем спать. Утро вечера мудренее.
– Пошли. – Он сказал это и вдруг подумал, что не заснет. Страшно хотелось забыться, но спать совершенно не хотелось. Выпить, что ли? В хельге стояла бутылка водки. Это надо пить всю бутылку, да и то будет мало. Когда Светка рожала – а рожала она тяжело, Сережка неправильно лежал, – он в один из вечеров, чтобы успокоиться, выпил бутылку водки. В обычное время со стакана в голове было больше. – Светик, а у тебя нет какой-нибудь таблетки? Боюсь, не засну.
Он сказал это неуверенно: еще никогда в жизни он не принимал снотворного.
– Сейчас дам.
Светка открыла шкафчик со стеклянными дверцами, висевший над холодильником, похрустела в его глубине пластмассой и протянула ему белую маленькую таблетку. Он недоверчиво посмотрел на нее. И от этого он уснет?…
– Что это?
– Димедрол.
Он проглотил таблетку и запил ее из стакана водой. Светка тоже взяла таблетку и запила из того же стакана. Затянувшись в последний раз, он потушил сигарету и приоткрыл оконную раму. Узкая черная щель резанула холодом; за окном, золотистыми в свете окна крупинками, сыпался мелкий снег. От одинокого фонаря по двору тянулись мертвые синие тени. Он повернулся.
– Пошли?…
VIII
С непривычки он спал как убитый – не только Светка, но и Сережка проснулись раньше него. Он полежал с минуту, чувствуя незнакомую кисловатую сухость во рту, – потом отбросил одеяло и сел, расставив голые ноги. Выбежавший из своей комнаты на кухню Сережка круто – как летучая мышь – изменил направление и метнулся к нему.
– Папа, уже десять часов! Собирайся! – Весь он был – нетерпеливое, искрящееся радостью возбуждение.
Николай внутренне вздрогнул – и чуть не застонал от тоски: он совершенно забыл о проклятом рынке! Как хорошо было бы не просыпаться… спать целый день, неделю… всю жизнь…
– Сережка, – сказал он чуть не плачущим голосом. Он видеть не мог счастливое, сверкающее блеском глаз и зубов Сережкино лицо – внутри все прямо переворачивалось. – Сережка… – Как тяжелый камень поднял – и придавил им сына… – Поедем в другой раз… – У Сережки ужасом и тоской налились округлившиеся глаза, задергался игрушечный подбородок. – Ну не могу я сегодня, – взмолился он – и вдруг по-настоящему рассердился: – Ну, не могу! Не хнычь! Подумаешь тоже – трагедия!
Сережка медленно повернулся и пошел в свою комнату – с низко опущенной головой, загребая тонкими, вогнутыми в коленках ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Он не сказал: убить человека.
– Не по-ни-ма-ю, – отчеканила жена, и глаза ее загорелись холодными зелеными огоньками. – Не понимаю. Дура я! Да хоть режь ты меня: если бы он не был пьян, он проверил бы этот чертов рубильник?
– Не знаю! – отрубил он.
– Ах, уже и не знаешь?!
– Ла-адно… проверил бы!
– Ну?
– Что – ну?!
– Ты виноват, что он напился?
– Я виноват в том, – медленно начал Николай, – что я, сука такая…
– Да перестань ты сучить! – взорвалась Светка. – Хватит с меня того, что я каждый день в магазине слышу!
– …виноват в том, что я врубил ток и не предупредил его. Я не подумал о человеке, мне было – наплевать на него… я думал о какой-то херне, моя жизнь была в безопасности – моя! – а до чужой мне и дела не было… Ну, я не знаю, что тут понимать. Я дома, когда проводка открыта, пробки выбиваю – мало ли что, вы с Сережкой крутитесь тут, – дома, где говенные двести двадцать и под ногами паркет! А на работе, где триста восемьдесят и на каждом шагу земля, я врубил ток и ничего не сказал. Я думал… о птичьем рынке!
На мгновенье – кольнуло – стало жалко Сережку… Света прошлась по лицу руками – незнакомым, порывистым жестом.
– Ну ладно, хватит. Оставайся при своем мнении. Этого вашего… Бирюкова все равно не воскресишь. Что теперь делать?
– Не знаю, – помолчав, сказал Николай. Ему пришла в голову одна мысль – все-таки жена действовала на него отрезвляюще. – Вообще-то надо узнать… зависит пенсия от того, был он трезв или пьян.
– Так. – Света смотрела твердо и холодно. – А если зависит?
– Ну… тогда я пойду и расскажу, как было дело. Может, это чего изменит.
Он взглянул на нее – до этого крошку гонял на столе – и поразился враждебному, отталкивающему выражению ее как будто подтянувшегося лица.
– Посидеть захотелось?
И голос, и слова, и интонация, с которой они были сказаны, – все было ему незнакомо. Он равнодушно-обреченно – как на чужую – посмотрел на нее.
– Если посадят – сяду.
– Псих!… – взвизгнула она; лицо ее искривила злая, презрительная гримаса. – Пьяницу пожалел… а сына – не жалко?!
Он несколько секунд помолчал – его оглушила эта незнакомая женщина.
– Я его бабу и дочку без куска хлеба не оставлю.
– Все ясно, – сказала Света, кусая губы. – Молодец. Герой. Александр Матросов! Ну, и когда же ты собрался на амбразуру?
Он опять закурил. Все вокруг него рушилось.
– Не знаю.
Вдруг у нее мелко задрожала вся нижняя половина лица, лоб собрался густыми морщинками – от неожиданности он растерялся… – она закусила ярко-белыми, влажно поблескивающими зубами нижнюю губу и горько, с закрытыми глазами заплакала… Он стиснул челюсти так, что скрежетнуло в ушах, – вскочил, побежал вкруг стола, – она тоже вскочила, прижалась к его груди, плечи ее тряслись, от волос пахло теплым, родным, любимым… Он страшно мучился, ему стало безумно жалко ее… но что же делать?!!
– Ну… не плачь, не плачь, – морщась повторял он, безостановочно гладя ее по крупно вздрагивающему, ускользающему плечу. – Ну ладно… – Он сам страшно устал, он сказал это просто так, не зная, что – ладно… промелькнула тоскливая мысль: «да что я, в самом деле, за дурак такой?…» – Не плачь, Светик. Ну… ну не скажу, не скажу. Все, хватит. Ну перестань…
Она оторвалась от него, доплакивая последние слезы, и отвернулась к раковине. Он сел и взял брошенную сигарету. Уже горько было во рту; в кухне стоял голубой туман; вокруг бахромчатого абажура завивались сизые змейки. Света вытерла чашки и повернулась к нему.
– Ладно, пойдем спать. Утро вечера мудренее.
– Пошли. – Он сказал это и вдруг подумал, что не заснет. Страшно хотелось забыться, но спать совершенно не хотелось. Выпить, что ли? В хельге стояла бутылка водки. Это надо пить всю бутылку, да и то будет мало. Когда Светка рожала – а рожала она тяжело, Сережка неправильно лежал, – он в один из вечеров, чтобы успокоиться, выпил бутылку водки. В обычное время со стакана в голове было больше. – Светик, а у тебя нет какой-нибудь таблетки? Боюсь, не засну.
Он сказал это неуверенно: еще никогда в жизни он не принимал снотворного.
– Сейчас дам.
Светка открыла шкафчик со стеклянными дверцами, висевший над холодильником, похрустела в его глубине пластмассой и протянула ему белую маленькую таблетку. Он недоверчиво посмотрел на нее. И от этого он уснет?…
– Что это?
– Димедрол.
Он проглотил таблетку и запил ее из стакана водой. Светка тоже взяла таблетку и запила из того же стакана. Затянувшись в последний раз, он потушил сигарету и приоткрыл оконную раму. Узкая черная щель резанула холодом; за окном, золотистыми в свете окна крупинками, сыпался мелкий снег. От одинокого фонаря по двору тянулись мертвые синие тени. Он повернулся.
– Пошли?…
VIII
С непривычки он спал как убитый – не только Светка, но и Сережка проснулись раньше него. Он полежал с минуту, чувствуя незнакомую кисловатую сухость во рту, – потом отбросил одеяло и сел, расставив голые ноги. Выбежавший из своей комнаты на кухню Сережка круто – как летучая мышь – изменил направление и метнулся к нему.
– Папа, уже десять часов! Собирайся! – Весь он был – нетерпеливое, искрящееся радостью возбуждение.
Николай внутренне вздрогнул – и чуть не застонал от тоски: он совершенно забыл о проклятом рынке! Как хорошо было бы не просыпаться… спать целый день, неделю… всю жизнь…
– Сережка, – сказал он чуть не плачущим голосом. Он видеть не мог счастливое, сверкающее блеском глаз и зубов Сережкино лицо – внутри все прямо переворачивалось. – Сережка… – Как тяжелый камень поднял – и придавил им сына… – Поедем в другой раз… – У Сережки ужасом и тоской налились округлившиеся глаза, задергался игрушечный подбородок. – Ну не могу я сегодня, – взмолился он – и вдруг по-настоящему рассердился: – Ну, не могу! Не хнычь! Подумаешь тоже – трагедия!
Сережка медленно повернулся и пошел в свою комнату – с низко опущенной головой, загребая тонкими, вогнутыми в коленках ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32