Не успела Ганна ответить. Во двор к дереву уже кого-то несли на носилках.
— Пропустите! Пропустите меня к ней немедленно! — говорили с носилок.
Сжалась Ганна испуганно. На носилках Тракторина Петровна лежала, смотрела на Ганну.
— Ганна? Глазам своим не верю. Ты?! Вылечи меня… Ты покалечила, ты и лечи! — приказала.
Ганна попятилась, повернулась, побежала за дерево. Встала там, задышала взволнованно. Дышала и дышала, успокоиться не могла.
Прозревший слепой подошел к Ганне, спросил:
— Ты не хочешь лечить ее?
Нет, покачала головой Ганна.
— Прогнать ее? Давай прогоню!
Нет, покачала Ганна головой. Постояла. Потом решилась. Вышла.
Подошла к Тракторине Петровне, повернула ее, начала разминать позвонки.
— Больно! — кричала Тракторина Петровна. — Больно! Сил моих нет терпеть! Ганна!
Отошла Ганна, взглядом приказала Тракторине Петровне: вставай!
Как завороженная Тракторина Петровна встала, пошла к Ганне.
Стояли, глядели друг на друга.
— Так это ты святая? — сказала Тракторина Петровна. — Я всегда знала, что ты плохо кончишь.
29
На рассвете от реки грохот пошел. Лед тронулся.
Ганна проснулась, прислушалась. Схватила платок, выбежала.
— Куда она? — спросил больной.
— Почуяла что-то, — ответила старуха.
Ганна бежала по берегу. Бежала туда, где когда-то Марат спрятал плот.
Убрала листья, камни. Испачкалась. Вытащила плот.
Посмотрела на реку: там огромные льдины теснились, сталкивались друг с другом.
30
В ясный солнечный день провожало село Ганну в путь.
Мужики на руках отнесли плот на воду. Поставили на плот Ганну. Оттолкнули.
Народ на высоком берегу стоял, смотрел.
— Зачем уплывает она от нас? — спросил старуху парень.
— Приказ ей от Господа прозвучал, — ответила старуха.
— И что Он сказал?
— Он ей сказал: ПЛЫВИ!
Плот был уже на середине реки. Поклонилась Ганна всем в пояс.
На берегу тоже ей все поклонились. Бабы, мужики, дети…
— Плыви, — повторил парень.

Четвертая часть
1
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып…
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып…
Скрипят качели, взлетая все выше и выше.
Я лежу на крыше и смотрю на Надьку.
Я смотрю ей прямо в зрачки.
— Надька! Откуда ты взялась? — говорю я ей. — Откуда ты приплыла к нам, Надька? Зачем? Мы ведь жили без тебя, откуда ты взялась, Надька?
Ее растерянное лицо зависает на секунду рядом с моим.
Она молчит.
Уже полтора года я был братом дурочки, приплывшей на плоту.
Той весной был сильный разлив. Я тогда сидел на Ахтубе и удил рыбу и увидел, плывет по реке плот, а на плоту красивая такая девчонка, и я помахал ей, она подплыла ко мне и сошла на берег и стала смотреть, как я ловлю рыбу. Как тебя зовут? Она молчала. Я собрал удочки и пошел, она — за мной. Мать и отец были на грядках, сажали морковь, вот, говорю, на плоту приплыла какая-то девочка, увязалась. Мать медленно опустилась на колени, прямо на грядки: «Надя!» — сказала она. «Господи, — сказал отец, — Господи!»
Это приплыл их грех: когда-то давно, тринадцать лет назад, у них родилась дочь, моя сестра Надька, слабоумная девочка, дурочка, это был стыд — перед военным городком, офицерами и их женами, — мой папа сверхсрочник. Мать с отцом положили девочку в колыбельку — мама плакала, рассказывая, — на малиновую подушечку, колыбельку поставили на плот — и отправили ее по реке, по Ахтубе, с глаз долой. Надька где-то выросла и вернулась. Так у меня появилась сестра, которой у меня не было.
Все смеялись над ней, а я любил ее больше жизни, она была лучше их всех, пусть и дура. Она лучше всех вас, говорил я, лучше!
— Надька! — говорю я и строю ей рожу.
— Марат! — кричит отец, поднимая голову от машины. — Прекрати дразнить Надю! Она упадет!
— Марат! Останови качели! — кричит мама. — Ей нельзя так высоко…
Я слезаю с крыши, останавливаю качели.
Надька медленно встает. Она идет покачиваясь, поддерживая руками большой круглый живот.
Мама пристально смотрит на Надьку, отворачивается, закрывает лицо рукавом и плачет.
Наша Надька — беременна.
2
Моя сестра Надька забеременела от тополиного семени.
Тогда пух летел как снег, с юга дул горячий ветер, и была жара и белая метель, пух прилипал к мокрой от пота коже, и все чесалось, и ей этим южным ветром надуло. Надьке ветром надуло, говорили, и живот ее осенью стал раздуваться, как воздушный шар, если его надувать насосом от велосипеда. И я решил посмотреть.
— Надька, разденься! — крикнул я, когда мы остались дома одни, я крикнул ей прямо в лицо, хотя она была глухая — глухая совсем, ни грамма она не слышала. — Глухая тетеря! Раздевайся! Дура! — кричал я ей. Она улыбалась дурацкой своей улыбкой, от которой хотелось зарыться с головой в дерьмо и разреветься, — я больно толкнул ее, я подталкивал ее к дверям и потом потащил за руку по осенним мокрым дорожкам сада, я впихнул ее в дощатый летний душ и закрыл дверь на ржавый крючок. Внутри пахло мочалкой. Надька вспомнила, что летом здесь купались и что надо раздеться, и начала медленно раздеваться, вешая на гвоздь зеленую шерстяную кофту, бордовый фланелевый халат, синюю мужскую трикотажную майку — я смотрел, — розовые байковые панталоны, панталоны сорвались с гвоздя, упали, большие, розовые, будто живые, в грязь, она, наклонившись, подняла, жалея их, встряхивая, оглаживая, вешала — я смотрел, — черные сатиновые мужские трусы, перешедшие ей от меня (я еще не отвык от них), будто это часть меня — так странно — чернела, распятая на розовом, мягком, байковом…
Она стояла поеживаясь, смотрела на серый квадрат неба, с неба шел душ — осенний, мелкий, холодный, бесконечный, — за серыми облаками — курлы-курлы — улетали невидимые птицы, а я смотрел на Надькин загорелый, кожаный, круглый, огромный шар ее живота с узорным следом от резинки — этот шар становился с каждым днем больше и больше, и я все боялся, все боялся, что натянутая кожа не вытерпит и лопнет, — но он все рос, этот шар, и я стал тайком ждать, что однажды в один из дней этот воздушный шар поднимет Надьку, мою сестру, туда, вверх, откуда идет дождь, туда, где курлы-курлы, — и она повиснет над нашим серым военным печальным городом и будет лежать в небе, как аэростат или как солнце, и улыбнется оттуда с неба своей дурацкой бессмысленной улыбкой, от которой хочется разреветься. И может, тогда наступит на земле жалость и счастье.
Под круглым животом у нее золотые волосы.
— Одевайся! — говорю я.
Она смотрит вверх на дождь и не слышит ни меня, ни птиц.
— Одевайся! — ору я. Я похлопываю ее по спине, лопатки из спины выпирают, будто острые крылья, кожа в пупырышках, как у гуся.
Она оборачивается, я протягиваю ей черные сатиновые трусы, растягивая резинку. Она понимает и вшагивает в них.
— Молодец, — говорю я ей, будто она слышит. Я всегда чего-то жду от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25