Отсюда Саровский тракт круто брал влево, к невидимому берегу далекой Оки, шел южными отрогами нетронутых Муромских лесов, у которых, говорили, нет ни конца ни края. Дорога эта была на редкость глухой и скверной, доступной в иные слякотные дни разве что одним пешим богомольцам. С закрытием далекого Саровского монастыря забросили и эту дорогу; опустел со временем и обезлюдел Сенькин кордон, исчезли симментальские коровы, позарастали кустарником клеверища. Остался на кордоне один Сенька Кнут, теперь уж не объездчик при лесничем, а государственный служащий - лесник Зареченского лесничества.
Иван Жадов, года два тому назад устроившийся лесником, сразу приглядел для себя это местечко. Он снял для отвода глаз квартиру в Ермилове, но все операции свои проводил через Сенькин кордон, там и "малина" его собиралась. Сенька Кнут, нелюдимый старый бобыль, был надежным сотоварищем: он мог отлучаться на целые недели - отгонять краденых лошадей в Муром или в Мордовию, отвозить барахло на толкучку в Нижний или в Растяпин - никто не хватится и не спросит: где Кнут? И в дележке был покладист, доли своей не брал: "На что мне деньги? Солить, что ли? Да и грех от них". Зато уж выпить любил: "Как выпию, наемся от пуза... Ляжу спать - ну, прямо дух замыкает".
Старший лесник Кочкин, тот самый, что отвозил Жадова до Пантюхинских рыбацких станов, привез утром из Ермилова на Сенькин кордон живого барана, передал Кнуту, чтобы тот к вечеру освежевал его да съездил бы в Елатьму, привез барышень. Сам Кочкин в делах Жадова никогда не участвовал, хотя косвенно помогал ему и брал всякие подарки. Сенька Кнут исполнил все в точности: запряг с утра в черный рессорный тарантас добрую рыжую кобылу, пригнанную Жадовым откуда-то совсем недавно, и одним духом отмахал тридцать верст туда и обратно по лесной ухабистой дороге, на счастье просохшей от жаркой сухой погоды. Барышни были ему знакомые, не впервой возил их: одна маленькая, широкобровая, с тугими черными косами, носившая, как цыганка, цветастые шали да пестрые платки, хвасталась - будто она племянница самой Марии Ивановны Поповой, бывшей елатомской миллионерши; другая полная, белая по имени Алена, с низким хрипловатым голосом и хмурым, словно спросонья лицом, постоянно одергивала меньшую: "Верка, не ври!" - "Что ты понимаешь в историческом прошлом! Сипит, как труба самоварная..." - огрызалась та. "А ты погремушка! Или нет - колотушка ночная..." - "Я женскую прогимназию окончила. И работаю в гимназии!" "Ага! Библиотечным счетоводом". - "А ты трактирная подавала!" Так они обычно переругивались всю дорогу, но не злились друг на друга, а посмеивались, вроде бы комплиментами обменивались. А то возьмут Семена в оборот - у него было подозрительно голое морщинистое лицо.
- Кнут, а ты когда-нибудь влюблялся?
- Чаво?
- Почему не женишься?
- Устарел я, девки.
- Кнут, а это правда, будто у мужиков, которые боятся баб, отсыхает?
- Чаво?
- Поливалка...
- У меня, девки, ишо хватит на семейку.
- Воды, что ли?
- Ах вы забубенные!..
Они только покатываются.
К вечеру подъехал с Выксы компаньон Жадова по сбыту лошадей, крупный барышник, знаменитый на весь Муром Васька Жук. Носатый, черноволосый, в щегольских сапожках, в коричневой, с широким поясом блузе, с кожаной полевой сумкой через плечо, он был похож на районного представителя: Сенька Кнут, суетившийся возле вздернутой бараньей туши на подворье, даже струхнул малость, как увидел этого щеголя, подходившего к высокому заплоту.
- Ты чего, не узнаешь, что ли, старый пень? - крикнул Жук.
- А, маткин корень! Никак, ты, Василий Порфирьевич? - с готовностью подался к нему Семен, вытирая руки о штаны.
- А где Матрос? - спросил тот.
- Обещал к вечеру приехать.
- Лошади есть?
- Там, в хлеву.
Но лошадей ему не удалось поглядеть; распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала Верка в одном сарафане с открытыми белыми плечами, косы вразлет, картинно раскинула руки и, слетев по ступенькам, кинулась ему на шею:
- Жук-летунец! Букашка черномазая... Я задушу тебя, заласкаю... - она целовала его и тараторила.
Он едва на ногах устоял. Потом обхватил ее за талию:
- Откуда ты, ягода-малина? Цела? Дай-ка я взгляну на тебя. Не откусили у тебя какой-нибудь бочок?
- Не беспокойся, ее не убудет от таких пустяков, - сказала в растворенное окно Алена.
- У-у, баба-яга! И ты здесь? - удивился Жук. - Вот это встреча! Да где же Матрос?
Жадов приехал поздно вечером. Уже истухал костер перед домом, разложенный Сенькой Кнутом, уже истомилась до черноты, перекипела в нутряном сале баранья печенка, подвешенная в чугунном котле на треноге, уже отставлена была в сторону, обложена до самой крышки горячими углями глубокая жаровня-гусятница, полная шваркающими кусками жареного мяса, уже снят был с длинного и подвешен на короткий крючок, под самую подвязку треноги, огромный медный чайник, заваренный корнем шиповника да рублеными побегами черной смородины, уже успели сбегать да искупаться на дальнее лесное озеро Жук с Веркой, уже вздремнула Алена на разостланной байковой попоне в тени под сосной, - когда загромыхала по бугристым, свилистым кореньям лесной дороги тяжелая телега Сообразили и пегий мерин, потемневший от пота, устало потрюхивая, показался на поляне. Жадов, в белой рубашке и черных брюках, завидев гостей, спрыгнул с телеги и, наказав Лариону ехать на двор, двинулся к костру.
- Хорош гусь! Позвал гостей, а сам в кусты, - встретил его Жук, посмеиваясь.
Рядом у костра сидела босая Верка, как бес вертела мокрой головой. И Жук был босой, в майке.
- Я вижу - вам тут было не до хозяев, - сказал Жадов и поглядел на бугор; там, под сосной, сидела Алена, обхватив оголенные кипенно-белые колени, ждала. Он сухо сглотнул слюну и для приличия потоптался возле костра.
- Иди, отопри ворота! Чего рот разинул? - приказал Семену. - Дай овса пегому.
- Дык-кыть ворота отперты. - Семен встал и лениво побрел ко двору, куда сворачивала телега.
Алена все ждала, глядела на Жадова исподлобья.
- Ну чего там колдуешь, баба-яга? - крикнул ей Жук. - Иль особое приглашение ждешь?
Она и не шелохнулось. Жадов коротко глянул на нее и опять сухо сглотнул, только кадык дернулся.
- Лошадей видел? - спросил он Жука.
Тот кивнул головой:
- Рыжая кобыла хороша. Трех сотен не жаль.
- Трех сотен... - Жадов только ухмыльнулся. - Ладно, столкуемся. Несите все в избу. Накрывайте столы. И окна закройте - не то комары заедят.
А сам пошел на бугор, туда, к Алене, как бык, нагнув голову, словно забодать ее хотел.
- Ну, здравствуй! - остановился перед ней, широкоскулый, приземистый, тяжело сопя, перекатывая под кожей бугристые желваки.
Она только сощурилась, и голубые глаза ее недобро потемнели, да складка легла надо лбом промеж бровей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221
Иван Жадов, года два тому назад устроившийся лесником, сразу приглядел для себя это местечко. Он снял для отвода глаз квартиру в Ермилове, но все операции свои проводил через Сенькин кордон, там и "малина" его собиралась. Сенька Кнут, нелюдимый старый бобыль, был надежным сотоварищем: он мог отлучаться на целые недели - отгонять краденых лошадей в Муром или в Мордовию, отвозить барахло на толкучку в Нижний или в Растяпин - никто не хватится и не спросит: где Кнут? И в дележке был покладист, доли своей не брал: "На что мне деньги? Солить, что ли? Да и грех от них". Зато уж выпить любил: "Как выпию, наемся от пуза... Ляжу спать - ну, прямо дух замыкает".
Старший лесник Кочкин, тот самый, что отвозил Жадова до Пантюхинских рыбацких станов, привез утром из Ермилова на Сенькин кордон живого барана, передал Кнуту, чтобы тот к вечеру освежевал его да съездил бы в Елатьму, привез барышень. Сам Кочкин в делах Жадова никогда не участвовал, хотя косвенно помогал ему и брал всякие подарки. Сенька Кнут исполнил все в точности: запряг с утра в черный рессорный тарантас добрую рыжую кобылу, пригнанную Жадовым откуда-то совсем недавно, и одним духом отмахал тридцать верст туда и обратно по лесной ухабистой дороге, на счастье просохшей от жаркой сухой погоды. Барышни были ему знакомые, не впервой возил их: одна маленькая, широкобровая, с тугими черными косами, носившая, как цыганка, цветастые шали да пестрые платки, хвасталась - будто она племянница самой Марии Ивановны Поповой, бывшей елатомской миллионерши; другая полная, белая по имени Алена, с низким хрипловатым голосом и хмурым, словно спросонья лицом, постоянно одергивала меньшую: "Верка, не ври!" - "Что ты понимаешь в историческом прошлом! Сипит, как труба самоварная..." - огрызалась та. "А ты погремушка! Или нет - колотушка ночная..." - "Я женскую прогимназию окончила. И работаю в гимназии!" "Ага! Библиотечным счетоводом". - "А ты трактирная подавала!" Так они обычно переругивались всю дорогу, но не злились друг на друга, а посмеивались, вроде бы комплиментами обменивались. А то возьмут Семена в оборот - у него было подозрительно голое морщинистое лицо.
- Кнут, а ты когда-нибудь влюблялся?
- Чаво?
- Почему не женишься?
- Устарел я, девки.
- Кнут, а это правда, будто у мужиков, которые боятся баб, отсыхает?
- Чаво?
- Поливалка...
- У меня, девки, ишо хватит на семейку.
- Воды, что ли?
- Ах вы забубенные!..
Они только покатываются.
К вечеру подъехал с Выксы компаньон Жадова по сбыту лошадей, крупный барышник, знаменитый на весь Муром Васька Жук. Носатый, черноволосый, в щегольских сапожках, в коричневой, с широким поясом блузе, с кожаной полевой сумкой через плечо, он был похож на районного представителя: Сенька Кнут, суетившийся возле вздернутой бараньей туши на подворье, даже струхнул малость, как увидел этого щеголя, подходившего к высокому заплоту.
- Ты чего, не узнаешь, что ли, старый пень? - крикнул Жук.
- А, маткин корень! Никак, ты, Василий Порфирьевич? - с готовностью подался к нему Семен, вытирая руки о штаны.
- А где Матрос? - спросил тот.
- Обещал к вечеру приехать.
- Лошади есть?
- Там, в хлеву.
Но лошадей ему не удалось поглядеть; распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала Верка в одном сарафане с открытыми белыми плечами, косы вразлет, картинно раскинула руки и, слетев по ступенькам, кинулась ему на шею:
- Жук-летунец! Букашка черномазая... Я задушу тебя, заласкаю... - она целовала его и тараторила.
Он едва на ногах устоял. Потом обхватил ее за талию:
- Откуда ты, ягода-малина? Цела? Дай-ка я взгляну на тебя. Не откусили у тебя какой-нибудь бочок?
- Не беспокойся, ее не убудет от таких пустяков, - сказала в растворенное окно Алена.
- У-у, баба-яга! И ты здесь? - удивился Жук. - Вот это встреча! Да где же Матрос?
Жадов приехал поздно вечером. Уже истухал костер перед домом, разложенный Сенькой Кнутом, уже истомилась до черноты, перекипела в нутряном сале баранья печенка, подвешенная в чугунном котле на треноге, уже отставлена была в сторону, обложена до самой крышки горячими углями глубокая жаровня-гусятница, полная шваркающими кусками жареного мяса, уже снят был с длинного и подвешен на короткий крючок, под самую подвязку треноги, огромный медный чайник, заваренный корнем шиповника да рублеными побегами черной смородины, уже успели сбегать да искупаться на дальнее лесное озеро Жук с Веркой, уже вздремнула Алена на разостланной байковой попоне в тени под сосной, - когда загромыхала по бугристым, свилистым кореньям лесной дороги тяжелая телега Сообразили и пегий мерин, потемневший от пота, устало потрюхивая, показался на поляне. Жадов, в белой рубашке и черных брюках, завидев гостей, спрыгнул с телеги и, наказав Лариону ехать на двор, двинулся к костру.
- Хорош гусь! Позвал гостей, а сам в кусты, - встретил его Жук, посмеиваясь.
Рядом у костра сидела босая Верка, как бес вертела мокрой головой. И Жук был босой, в майке.
- Я вижу - вам тут было не до хозяев, - сказал Жадов и поглядел на бугор; там, под сосной, сидела Алена, обхватив оголенные кипенно-белые колени, ждала. Он сухо сглотнул слюну и для приличия потоптался возле костра.
- Иди, отопри ворота! Чего рот разинул? - приказал Семену. - Дай овса пегому.
- Дык-кыть ворота отперты. - Семен встал и лениво побрел ко двору, куда сворачивала телега.
Алена все ждала, глядела на Жадова исподлобья.
- Ну чего там колдуешь, баба-яга? - крикнул ей Жук. - Иль особое приглашение ждешь?
Она и не шелохнулось. Жадов коротко глянул на нее и опять сухо сглотнул, только кадык дернулся.
- Лошадей видел? - спросил он Жука.
Тот кивнул головой:
- Рыжая кобыла хороша. Трех сотен не жаль.
- Трех сотен... - Жадов только ухмыльнулся. - Ладно, столкуемся. Несите все в избу. Накрывайте столы. И окна закройте - не то комары заедят.
А сам пошел на бугор, туда, к Алене, как бык, нагнув голову, словно забодать ее хотел.
- Ну, здравствуй! - остановился перед ней, широкоскулый, приземистый, тяжело сопя, перекатывая под кожей бугристые желваки.
Она только сощурилась, и голубые глаза ее недобро потемнели, да складка легла надо лбом промеж бровей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221