Странное у меня отношение к этому празднику.
В Свердловске 7 ноября был для меня одним из самых напряжённых рабочих дней. Организация народных торжеств в масштабе города с миллионным населением — занятие ответственное и утомительное. Однажды накануне праздника я возвращался в Свердловск. Ехать надо было километров шестьдесят, водитель сбился с пути, и в конце концов машина капитально застряла в какой-то канаве. Что делать? Темно, ничего не видно. В машине нет телефона, связаться с городом невозможно. Посмотрели по карте: до ближайшей деревни восемнадцать километров. Время — одиннадцать вечера. А в девять утра я должен быть в Свердловске. Если первое лицо в области не появляется 7 ноября, в главный праздник страны, на трибуне — это не катастрофа, это хуже. Такого не может быть. Значит, он либо умер, либо его сняли. А я не умер, меня не сняли, я полтора часа пытался вытащить «газик» из канавы, и во втором часу ночи стало понятно, что сегодня мы на этой машине никуда не уедем. Что будет завтра?
А у нас было не как в Москве, где на Красную площадь выходили только представители коллективов и демонстрация продолжалась два часа. У нас шли семьями через главную площадь, проходил весь город, и длилось это часа четыре-пять. Глаза закрою — и вижу эти бесконечные колонны людей, украшенные флагами и цветами, улыбающиеся, счастливые лица.
…И вот мы втроём, по колено в снегу, в кромешной тьме, бредём в сторону деревни, а я про себя считаю: по хорошей дороге быстрым шагом человек делает пять километров в час, значит, к тому времени, как мы по этому снегу добредём до деревни, уже утро настанет. Было градусов десять мороза, от нас валил пар. Вскоре мы уже падали с ног от усталости, хотелось лечь в снег и уснуть. Главное — не садиться, потом не встанешь… Один раз все-таки не выдержали, сели, и сразу — моментальное расслабление, тянет в сон, и потом встать просто невозможно. А шли по пашне, не по дороге.
Все-таки дошли до деревни часа в три ночи. Вся деревня, как назло, в дымину пьяная! В какой дом ни постучишь — все в стельку. Мы спрашиваем, где тут телефон, где можно трактор найти, — никто ничего ответить не может. Они уже вовсю празднуют.
Наконец, нашли трактор. Посадили тракториста, тоже пьяного, с собой в кабину. Время уже к шести. Меня дрожь берет. Покажи, где телефон, кричу трактористу, где телефон!.. Ничего понять не может. Все-таки нашли сельсовет, открыли дверь, дозвонились до начальника областной милиции. Я говорю: операцию надо провести быстро, точно, как вы умеете. Первое: срочно высылайте вертолёт на ближайшую трассу. На место, куда мы доедем на тракторе, вышлите трезвого водителя, чтобы трактор отправить обратно в деревню. Продумайте маршрут по городу, чтобы я успел быстро доехать до дома. (В городе уже перекрывают движение, строятся колонны. А жил я от площади буквально в трех минутах ходьбы.) Исполняйте! Я должен быть на трибуне в половине десятого, максимум без двадцати…
В девять мы добрались без приключений на тракторе до дороги, вертолёт уже кружит. Лётчик видит нас, садится. Я впрыгиваю в вертолёт, взмываем. В полдесятого вертолёт садится на площадку аэропорта, к самому трапу подъехали машины, «скорая» и ГАИ. Прекрасно сработали гаишники — по городу промчались за какие-то минуты. Милиция на несколько секунд останавливала колонны, «разрезала» их, мы проскакивали, и колонны продолжали движение. Прямо со свистом доехали до моего дома, уже без пятнадцати десять. В этот момент я должен подниматься на трибуну. Дома все были предупреждены, и когда я открыл дверь, семья кинулась мне навстречу, кто с костюмом, кто с рубашкой, кто с галстуком. Все меня переодевали, а я в это время брился. С боем часов, в десять ноль-ноль я торжественно поднялся на трибуну. Успел!
Сегодня 7 ноября. Странное ощущение в этот день у людей старшего поколения, да и у среднего тоже. Где теперь белые, где красные? Те герои или эти? А может, никакие не герои? Ничего не разберёшь. И кто мы сами? Рабы, пушечное мясо? Неужели так?
Но от своей жизни никуда не денешься.
…История эта, как, наверное, догадался читатель, одна из тех, что вспоминаешь частенько. Или видишь во сне. Когда вдруг охватывает тебя это ощущение полной безысходности — как в том снегу, где ступаешь в темноте неизвестно куда, как в той деревне, словно заколдованной…
Почему-то обязательно нужно успеть на трибуну, не опозориться. Страшная тревога.
Может, и есть в этом какая-то мистика — не знаю. Но думаю, что этот повторяющийся сон в моей жизни неслучаен. И его — по сюжету — преодоление тоже.
При малейшем ощущении своей беспомощности, скованности охватывает меня эта тревога.
Так было и в те тяжёлые месяцы.
Дневник президента
9 декабря 1992 года
Я приехал со съезда на дачу в полном трансе. Наверное, такое со мной случилось впервые за пять лет, с 1987 года…
Не думаю, что произошедшее на съезде было случайно, что все совпало… Так мою главную болевую точку можно было только высчитать.
Я не выношу обстановки публичного наскока. Когда бьют с разных сторон, все вместе. Содержание уже не важно. В интонации, да даже в походке человека, поднимающегося на трибуну, я ощущаю это звериное желание ударить больно, эту попытку распалить, завести себя, этот страшный импульс к удару.
Все эти боевые эмоции понятны в борьбе, в бескомпромиссной схватке. Но когда скопом бьют одного, забивают, топчут ногами…
И ты ничего не можешь сделать.
Задним числом я понимаю, что моя болезненная реакция на такие экзекуции — это рецидив того психологического надлома, который произошёл у меня после пленума Московского горкома партии. Тогда по команде Горбачёва меня привезли в зал заседаний прямо с больничной койки и в хорошем партийном стиле топтали несколько часов. Но я об этом уже писал…
В тот вечер, 9 декабря, после очередного заседания я вернулся на дачу не поздно. Увидел глаза жены и детей. Рванул в баню. Заперся. Лёг на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо… Очень нехорошо.
Вытащил меня из этого жуткого состояния Александр Васильевич Коржаков. Сумел как-то открыть дверь в баню. Уговорил вернуться в дом. Ну, в общем, помог по-человечески.
Затем, как всегда, главный «удар» на себя приняла Наина… Постепенно я отошёл.
Кто-то из домашних сказал: надо спросить у людей — или ты, или они. Народ все прекрасно понимает…
И вдруг я зацепился за эти слова. Идею референдума мне подсказывали давно политологи и юристы. Но речь шла о том, чтобы таким образом решать судьбу съезда: распускать — не распускать.
А тут была совершенно новая постановка вопроса: хотят люди дальше жить с президентом или со съездом? Бог надоумил в тот вечер моих самых родных людей.
Я сразу попросил соединить меня с Илюшиным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
В Свердловске 7 ноября был для меня одним из самых напряжённых рабочих дней. Организация народных торжеств в масштабе города с миллионным населением — занятие ответственное и утомительное. Однажды накануне праздника я возвращался в Свердловск. Ехать надо было километров шестьдесят, водитель сбился с пути, и в конце концов машина капитально застряла в какой-то канаве. Что делать? Темно, ничего не видно. В машине нет телефона, связаться с городом невозможно. Посмотрели по карте: до ближайшей деревни восемнадцать километров. Время — одиннадцать вечера. А в девять утра я должен быть в Свердловске. Если первое лицо в области не появляется 7 ноября, в главный праздник страны, на трибуне — это не катастрофа, это хуже. Такого не может быть. Значит, он либо умер, либо его сняли. А я не умер, меня не сняли, я полтора часа пытался вытащить «газик» из канавы, и во втором часу ночи стало понятно, что сегодня мы на этой машине никуда не уедем. Что будет завтра?
А у нас было не как в Москве, где на Красную площадь выходили только представители коллективов и демонстрация продолжалась два часа. У нас шли семьями через главную площадь, проходил весь город, и длилось это часа четыре-пять. Глаза закрою — и вижу эти бесконечные колонны людей, украшенные флагами и цветами, улыбающиеся, счастливые лица.
…И вот мы втроём, по колено в снегу, в кромешной тьме, бредём в сторону деревни, а я про себя считаю: по хорошей дороге быстрым шагом человек делает пять километров в час, значит, к тому времени, как мы по этому снегу добредём до деревни, уже утро настанет. Было градусов десять мороза, от нас валил пар. Вскоре мы уже падали с ног от усталости, хотелось лечь в снег и уснуть. Главное — не садиться, потом не встанешь… Один раз все-таки не выдержали, сели, и сразу — моментальное расслабление, тянет в сон, и потом встать просто невозможно. А шли по пашне, не по дороге.
Все-таки дошли до деревни часа в три ночи. Вся деревня, как назло, в дымину пьяная! В какой дом ни постучишь — все в стельку. Мы спрашиваем, где тут телефон, где можно трактор найти, — никто ничего ответить не может. Они уже вовсю празднуют.
Наконец, нашли трактор. Посадили тракториста, тоже пьяного, с собой в кабину. Время уже к шести. Меня дрожь берет. Покажи, где телефон, кричу трактористу, где телефон!.. Ничего понять не может. Все-таки нашли сельсовет, открыли дверь, дозвонились до начальника областной милиции. Я говорю: операцию надо провести быстро, точно, как вы умеете. Первое: срочно высылайте вертолёт на ближайшую трассу. На место, куда мы доедем на тракторе, вышлите трезвого водителя, чтобы трактор отправить обратно в деревню. Продумайте маршрут по городу, чтобы я успел быстро доехать до дома. (В городе уже перекрывают движение, строятся колонны. А жил я от площади буквально в трех минутах ходьбы.) Исполняйте! Я должен быть на трибуне в половине десятого, максимум без двадцати…
В девять мы добрались без приключений на тракторе до дороги, вертолёт уже кружит. Лётчик видит нас, садится. Я впрыгиваю в вертолёт, взмываем. В полдесятого вертолёт садится на площадку аэропорта, к самому трапу подъехали машины, «скорая» и ГАИ. Прекрасно сработали гаишники — по городу промчались за какие-то минуты. Милиция на несколько секунд останавливала колонны, «разрезала» их, мы проскакивали, и колонны продолжали движение. Прямо со свистом доехали до моего дома, уже без пятнадцати десять. В этот момент я должен подниматься на трибуну. Дома все были предупреждены, и когда я открыл дверь, семья кинулась мне навстречу, кто с костюмом, кто с рубашкой, кто с галстуком. Все меня переодевали, а я в это время брился. С боем часов, в десять ноль-ноль я торжественно поднялся на трибуну. Успел!
Сегодня 7 ноября. Странное ощущение в этот день у людей старшего поколения, да и у среднего тоже. Где теперь белые, где красные? Те герои или эти? А может, никакие не герои? Ничего не разберёшь. И кто мы сами? Рабы, пушечное мясо? Неужели так?
Но от своей жизни никуда не денешься.
…История эта, как, наверное, догадался читатель, одна из тех, что вспоминаешь частенько. Или видишь во сне. Когда вдруг охватывает тебя это ощущение полной безысходности — как в том снегу, где ступаешь в темноте неизвестно куда, как в той деревне, словно заколдованной…
Почему-то обязательно нужно успеть на трибуну, не опозориться. Страшная тревога.
Может, и есть в этом какая-то мистика — не знаю. Но думаю, что этот повторяющийся сон в моей жизни неслучаен. И его — по сюжету — преодоление тоже.
При малейшем ощущении своей беспомощности, скованности охватывает меня эта тревога.
Так было и в те тяжёлые месяцы.
Дневник президента
9 декабря 1992 года
Я приехал со съезда на дачу в полном трансе. Наверное, такое со мной случилось впервые за пять лет, с 1987 года…
Не думаю, что произошедшее на съезде было случайно, что все совпало… Так мою главную болевую точку можно было только высчитать.
Я не выношу обстановки публичного наскока. Когда бьют с разных сторон, все вместе. Содержание уже не важно. В интонации, да даже в походке человека, поднимающегося на трибуну, я ощущаю это звериное желание ударить больно, эту попытку распалить, завести себя, этот страшный импульс к удару.
Все эти боевые эмоции понятны в борьбе, в бескомпромиссной схватке. Но когда скопом бьют одного, забивают, топчут ногами…
И ты ничего не можешь сделать.
Задним числом я понимаю, что моя болезненная реакция на такие экзекуции — это рецидив того психологического надлома, который произошёл у меня после пленума Московского горкома партии. Тогда по команде Горбачёва меня привезли в зал заседаний прямо с больничной койки и в хорошем партийном стиле топтали несколько часов. Но я об этом уже писал…
В тот вечер, 9 декабря, после очередного заседания я вернулся на дачу не поздно. Увидел глаза жены и детей. Рванул в баню. Заперся. Лёг на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо… Очень нехорошо.
Вытащил меня из этого жуткого состояния Александр Васильевич Коржаков. Сумел как-то открыть дверь в баню. Уговорил вернуться в дом. Ну, в общем, помог по-человечески.
Затем, как всегда, главный «удар» на себя приняла Наина… Постепенно я отошёл.
Кто-то из домашних сказал: надо спросить у людей — или ты, или они. Народ все прекрасно понимает…
И вдруг я зацепился за эти слова. Идею референдума мне подсказывали давно политологи и юристы. Но речь шла о том, чтобы таким образом решать судьбу съезда: распускать — не распускать.
А тут была совершенно новая постановка вопроса: хотят люди дальше жить с президентом или со съездом? Бог надоумил в тот вечер моих самых родных людей.
Я сразу попросил соединить меня с Илюшиным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126