«Ладно, – подумал про себя, – список начинает расти. После Виктора, под номером вторым, в нем будет ждать своей очереди Али. Похоже, Курганов без работы не останется». И, бросив трубку на мокрую постель, быстро вышел на лестничную площадку.
После пышных похорон на Кунцевском кладбище кавалькада роскошных иномарок направилась на Кузнецкий мост, где в ресторане Дома работников искусств должны были состояться поминки. В каминном зале, подальше от шума и лихости традиционного застолья, в кожаных креслах сидели, изнывая от духоты, несколько друзей покойного.
– Не будем больше вспоминать его ни злым, ни хорошим словом, – предложил Батя, взяв на себя функции председательствующего. Никто не возразил, хотя дальнейший разговор неминуемо должен был коснуться наследства покойного и передела сфер его влияния.
Впервые на совет был приглашен представитель от «отмороженных» – Кишлак. Кроме него, интерес вызвал вновь возникший вор в законе Рваный. Он был близок к Груше и считал своим долгом почтить его память. А также заявить о своем праве на долю наследства.
Самым тихим и неприметным среди собравшихся казался гость из Петербурга карел Вейко. При своем маленьком росте и неказистом виде он считался самым жестоким и кровожадным человеком из всей славной компании, включая Кишлака. Голубые, почти васильковые глаза Вейко смотрели на людей с детской непосредственностью. Казалось, он верит каждому сказанному слову. Но это было обманчивым впечатлением. Вейко не верил никому. Поэтому единственный произнес:
– Надо полагать, угробили Грушу. Чьи люди взяли на себя его труп?
Все промолчали. В том числе и Цунами. Кишлак посмотрел на него и зачем-то признался:
– Меня никто не просил, а отношения с покойным раздражения во мне не вызывали. Поэтому не вешайте на меня труп.
– Мои в этом тоже не участвовали, – подтвердил Цунами.
– Предлагаю не оскорблять подозрениями никого из присутствующих, – властно заявил Унгури.
– Ладно. Но убийца должен быть наказан, – продолжал настаивать Вейко.
Цунами, не желая казаться излишне заинтересованным в сокрытии правды, предложил:
– Поручим Кишлаку. Такие приговоры он вершит по справедливости.
Все молча закивали головами. Кишлак зловеще улыбнулся. Батя, любивший, когда наступало согласие, перешел к наиболее щекотливым вопросам.
– Мне подтвердил Цунами, что Груша дал указание своим банкирам перевести двести сорок миллионов на счета фонда «Острова России». Кто может что-нибудь добавить?
Унгури, опустив свою седую голову, тихо спросил:
– А каково вообще мнение собравшихся? Мы готовы ввязаться в игру с правительством?
Цунами, не дожидаясь, пока начнутся всяческие предположения, напомнил, что в беседе с генералом Манукаловым тот подтвердил, что дал информацию Груше.
– Груша приехал ко мне и сообщил о сроках подписания постановления. Его подпишет вице-премьер Суховей, как только премьер уедет с визитом или в отпуск, точно не помню.
– Информацию дал ему я, – раскатистым басом заявил Рваный, чем перетянул внимание на себя.
Рваный вообще любил покрасоваться. Он был не лишен артистичности и импозантности. Отлично владел мимикой. И любое чувство довольно тонко изображал на лице. Умел говорить с пафосом и с «болью в сердце». С самого начала принадлежал к воровской аристократии, начав карманником и пройдя весь курс тюремной науки. Так же, как и Груша, любил жить широко и со вкусом. Очень гордился знакомствами и связями со многими членами парламента и министрами. С большой помпой занимался благотворительностью. Знал, что своим поведением раздражает многих соплеменников. Но каждый раз доказывал – «кто-то один должен пользоваться всеобщим уважением в обществе, чтобы оказывать поддержку тем, кто остается в тени». И оказывал. Многим старался скостить сроки или выбить помилование. Но при достойных поступках не забывал о своем кармане. Сюда пришел, будучи уверенным в своем праве на опеку над финансами покойного друга.
– Лично я сам слышал от генерала, – подтвердил Унгури, не желая принимать в расчет слова Рваного.
– Насколько понимаю, Груша, Цунами и Унгури уже приготовились к вложению капитала? – осторожно продолжил прощупывание почвы Батя. Для себя он решил однозначно – пока не получит стопроцентные гарантии на самом высоком уровне, не рискнет и долларом.
– Почему они? А я?! – вмешался Кишлак. – Триста миллионов уже набрали! А если кто-нибудь уступит место, соберу еще столько же. Все равно, какой вы тут установите взнос. Я на острова нацелился круто. И пойду один!
Унгури посмотрел укоризненно, но ничего не сказал. Батя пропустил мимо ушей. Зато оживился Вейко.
– Кончайте базар! Чего базлать мимо кассы. Я готов контролировать капиталы Груши. От дохода беру сорок процентов, остальные – в общак.
Рваный заранее настроился на борьбу, поэтому, почувствовав угрозу своим интересам, встал и, сложив руки на животе, громко принялся излагать подготовленные доводы.
– Мы с Грушей много лет дружили и часто вели совместный бизнес. В отличие от остальных я постоянно на виду и могу открыто перебрасывать крупные суммы из одного фонда в другой. При моих связях легче узнавать постоянно меняющуюся политическую конъюнктуру. Мое уважение к Вейко известно всем. Но Вейко сидит в Питере и не может уделять достаточно времени планируемой сделке с правительством…
– Он – надежнее, – вставил Унгури.
– Чем? – развернулся к нему Рваный.
– Контролируемостью, – спокойно ответил старейшина.
– Я тоже – за Вейко! – крикнул Кишлак.
– Ну, вы бы, молодой человек, могли пока и помолчать, – грозно рявкнул Рваный.
Кишлак вскочил, оглядел всех бесцветными глазами и нервно спросил:
– Он имел в виду меня? Нет, вы все слышали? Ты, педрило телевизионное, я же тебя всего засуну в портативный телевизор. Ну-ка, повтори… На кого ты, сука, наехал?! Ты же не доживешь до вечера. Я херил твои связи и твою популярность. Ты для меня – дерьмо. Вон отсюда! Слышишь? Пошел вон! Артистишка сраный!
Такие оскорбления, да еще при свидетелях, не могли остаться безнаказанными. Каждый понимал это, но никто из присутствующих не вмешался и не осадил Кишлака. Уж очень всех устраивал конфликт между зарвавшимся вором в законе Рваным и «отмороженным» Кишлаком.
Рваный понял, что от него ждут ответного шага.
– Много лет назад, когда мне позволили впервые участвовать в совете, я понимал, что каждое мое слово должно подтверждаться делом. Поэтому говорил мало и отвечал за сказанное. Кишлак с сегодняшнего дня – мой враг, и никто не вправе меня осудить за ту кровь, которая прольется. А капиталы Груши вам придется предоставить под мою опеку, иначе война может продолжиться.
– Это ультиматум? – спросил Унгури.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
После пышных похорон на Кунцевском кладбище кавалькада роскошных иномарок направилась на Кузнецкий мост, где в ресторане Дома работников искусств должны были состояться поминки. В каминном зале, подальше от шума и лихости традиционного застолья, в кожаных креслах сидели, изнывая от духоты, несколько друзей покойного.
– Не будем больше вспоминать его ни злым, ни хорошим словом, – предложил Батя, взяв на себя функции председательствующего. Никто не возразил, хотя дальнейший разговор неминуемо должен был коснуться наследства покойного и передела сфер его влияния.
Впервые на совет был приглашен представитель от «отмороженных» – Кишлак. Кроме него, интерес вызвал вновь возникший вор в законе Рваный. Он был близок к Груше и считал своим долгом почтить его память. А также заявить о своем праве на долю наследства.
Самым тихим и неприметным среди собравшихся казался гость из Петербурга карел Вейко. При своем маленьком росте и неказистом виде он считался самым жестоким и кровожадным человеком из всей славной компании, включая Кишлака. Голубые, почти васильковые глаза Вейко смотрели на людей с детской непосредственностью. Казалось, он верит каждому сказанному слову. Но это было обманчивым впечатлением. Вейко не верил никому. Поэтому единственный произнес:
– Надо полагать, угробили Грушу. Чьи люди взяли на себя его труп?
Все промолчали. В том числе и Цунами. Кишлак посмотрел на него и зачем-то признался:
– Меня никто не просил, а отношения с покойным раздражения во мне не вызывали. Поэтому не вешайте на меня труп.
– Мои в этом тоже не участвовали, – подтвердил Цунами.
– Предлагаю не оскорблять подозрениями никого из присутствующих, – властно заявил Унгури.
– Ладно. Но убийца должен быть наказан, – продолжал настаивать Вейко.
Цунами, не желая казаться излишне заинтересованным в сокрытии правды, предложил:
– Поручим Кишлаку. Такие приговоры он вершит по справедливости.
Все молча закивали головами. Кишлак зловеще улыбнулся. Батя, любивший, когда наступало согласие, перешел к наиболее щекотливым вопросам.
– Мне подтвердил Цунами, что Груша дал указание своим банкирам перевести двести сорок миллионов на счета фонда «Острова России». Кто может что-нибудь добавить?
Унгури, опустив свою седую голову, тихо спросил:
– А каково вообще мнение собравшихся? Мы готовы ввязаться в игру с правительством?
Цунами, не дожидаясь, пока начнутся всяческие предположения, напомнил, что в беседе с генералом Манукаловым тот подтвердил, что дал информацию Груше.
– Груша приехал ко мне и сообщил о сроках подписания постановления. Его подпишет вице-премьер Суховей, как только премьер уедет с визитом или в отпуск, точно не помню.
– Информацию дал ему я, – раскатистым басом заявил Рваный, чем перетянул внимание на себя.
Рваный вообще любил покрасоваться. Он был не лишен артистичности и импозантности. Отлично владел мимикой. И любое чувство довольно тонко изображал на лице. Умел говорить с пафосом и с «болью в сердце». С самого начала принадлежал к воровской аристократии, начав карманником и пройдя весь курс тюремной науки. Так же, как и Груша, любил жить широко и со вкусом. Очень гордился знакомствами и связями со многими членами парламента и министрами. С большой помпой занимался благотворительностью. Знал, что своим поведением раздражает многих соплеменников. Но каждый раз доказывал – «кто-то один должен пользоваться всеобщим уважением в обществе, чтобы оказывать поддержку тем, кто остается в тени». И оказывал. Многим старался скостить сроки или выбить помилование. Но при достойных поступках не забывал о своем кармане. Сюда пришел, будучи уверенным в своем праве на опеку над финансами покойного друга.
– Лично я сам слышал от генерала, – подтвердил Унгури, не желая принимать в расчет слова Рваного.
– Насколько понимаю, Груша, Цунами и Унгури уже приготовились к вложению капитала? – осторожно продолжил прощупывание почвы Батя. Для себя он решил однозначно – пока не получит стопроцентные гарантии на самом высоком уровне, не рискнет и долларом.
– Почему они? А я?! – вмешался Кишлак. – Триста миллионов уже набрали! А если кто-нибудь уступит место, соберу еще столько же. Все равно, какой вы тут установите взнос. Я на острова нацелился круто. И пойду один!
Унгури посмотрел укоризненно, но ничего не сказал. Батя пропустил мимо ушей. Зато оживился Вейко.
– Кончайте базар! Чего базлать мимо кассы. Я готов контролировать капиталы Груши. От дохода беру сорок процентов, остальные – в общак.
Рваный заранее настроился на борьбу, поэтому, почувствовав угрозу своим интересам, встал и, сложив руки на животе, громко принялся излагать подготовленные доводы.
– Мы с Грушей много лет дружили и часто вели совместный бизнес. В отличие от остальных я постоянно на виду и могу открыто перебрасывать крупные суммы из одного фонда в другой. При моих связях легче узнавать постоянно меняющуюся политическую конъюнктуру. Мое уважение к Вейко известно всем. Но Вейко сидит в Питере и не может уделять достаточно времени планируемой сделке с правительством…
– Он – надежнее, – вставил Унгури.
– Чем? – развернулся к нему Рваный.
– Контролируемостью, – спокойно ответил старейшина.
– Я тоже – за Вейко! – крикнул Кишлак.
– Ну, вы бы, молодой человек, могли пока и помолчать, – грозно рявкнул Рваный.
Кишлак вскочил, оглядел всех бесцветными глазами и нервно спросил:
– Он имел в виду меня? Нет, вы все слышали? Ты, педрило телевизионное, я же тебя всего засуну в портативный телевизор. Ну-ка, повтори… На кого ты, сука, наехал?! Ты же не доживешь до вечера. Я херил твои связи и твою популярность. Ты для меня – дерьмо. Вон отсюда! Слышишь? Пошел вон! Артистишка сраный!
Такие оскорбления, да еще при свидетелях, не могли остаться безнаказанными. Каждый понимал это, но никто из присутствующих не вмешался и не осадил Кишлака. Уж очень всех устраивал конфликт между зарвавшимся вором в законе Рваным и «отмороженным» Кишлаком.
Рваный понял, что от него ждут ответного шага.
– Много лет назад, когда мне позволили впервые участвовать в совете, я понимал, что каждое мое слово должно подтверждаться делом. Поэтому говорил мало и отвечал за сказанное. Кишлак с сегодняшнего дня – мой враг, и никто не вправе меня осудить за ту кровь, которая прольется. А капиталы Груши вам придется предоставить под мою опеку, иначе война может продолжиться.
– Это ультиматум? – спросил Унгури.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136