Если же мне удастся доказать, что он бросил парнишку на Проливе в беспомощном состоянии, то этот срок удвоится, если же окажется, что он еще и совершил покушение на Большакова, то срок может удвоиться еще раз. Вопросы есть?
— Нет, — тихо ответила Нина. — Больше вопросов нет.
«Красивая девушка, ничего не скажешь, — подумал Панюшкин, глядя на Анну Югалдину. — Настоящая здоровая, несуетная красота». Наверно, можно представить более правильный нос, глаза, фигуру, но у Анны все было так подогнано, что уже одно безукоризненное сочетание создавало красоту. Она понимала, что представляет собой силу вполне соразмеримую с талантом, должностью, властью, более того, она знала, что выше всего этого, что при столкновении с ней могут полететь вверх тормашками власть, должность, талант. И будто жаждала помериться силами, искала столкновения, заранее уверенная в своей победе, в своем превосходстве.
— Сколько вам лет, Анна? — спросил следователь, и Панюшкин не мог не отдать должное его проницательности. Начальника строительства Белоконь с первых же минут знакомства начал называть на «ты», а к ней, девчонке, едва увидев, обратился на «вы». И это было справедливо. «Присмирел Белоконь, присмирел», — усмехнулся Панюшкин.
— Смотря что иметь в виду... — Анна, склонив голову набок, с любопытством рассматривала следователя.
— Я ничего не имею в виду. Просто спрашиваю, сколько вам лет. Мне цифирь в протокол поставить надо.
— А-а, тогда восемнадцать. Скоро будет девятнадцать. В феврале. Если задержитесь на месяц, можете поприсутствовать на дне рождения.
— Поприсутствовать, но не более?
— А чего вам еще захотелось? Поздравить не возбраняется, подарок вручить тоже, думаю, можно. Николай Петрович, ничего, если я приму подарок от следователя?
— Ежели хороший, то чего же, можно.
— Вы работаете в столовой, рабочей, верно? — спросил Белоконь.
— Смотря что иметь в виду, — Анна засмеялась. — Я действительно работаю в столовой. В рабочей столовой. Но не рабочей. Я заведующая этой столовой. Директор. — Она быстро взглянула на Панюшкина.
— Какой же у вас директорский стаж?
— Один день. Но ведь протокол вы заполняете сегодня? Вот и пишите... Должность — директор столовой. А кем буду завтра, не знаю. Возможно, следователем. Николай Петрович, я могу быть следователем?
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— Завтра вы следователем не будете, — сказал Белоконь, — это уж точно. Но послезавтра... Кто знает.
— А не поступить ли мне на юридический, а, Николай Петрович?
— Если вы только об этом подумываете, лучше не поступайте, — сказал Белоконь.
— Почему? Разве плохая работа? Вам не нравится?
— Мне? — Белоконь был явно смущен таким напором. — Нет. То есть, да, работа мне не нравится. Но я не хотел бы заниматься чем-то другим. Если вас такой ответ устраивает, продолжим. Анна, скажите, Ягунов хороший человек?
— Нет.
— Ну-у, так не пойдет. Это же не анкета и не опросный лист, это протокол. Надо отвечать полностью, подробно, с фактами, доказательно.
— Вам надо объяснить, почему Ягунов плохой человек? Да потому, что он дурак на букву "ж"!
— Анна! — не выдержал Шаповалов. — Прекрати! Человек дело делает важное, преступника, можно сказать, разоблачает, а ты со своей... Нехорошо!
Панюшкин полез в ящик стола, чтобы скрыть душивший его смех, и только Белоконь расхохотался громко и охотно.
— Мне тоже так показалось, — сказал он. — Но расшифруйте, пожалуйста, что вы имеете в виду, называя его столь непочтительно.
— Предлагал мне выйти за него замуж. Духи принес за пятьдесят рублей. Представляете? Духи я оставила себе, чтоб он с досады не выпил, а замуж отказалась. Такой смех на меня напал тогда, не могу остановиться, и все тут! А потом всю ночь ревела — неужели, думаю, я такая задрыга, что даже Ягунов свататься вздумал? Может, думаю, только ему в жены и гожусь... Но это давно было, чуть ли не год назад, теперь я знаю, что не только для Ягунова гожусь.
— А Горецкий что за человек?
— Говорят, что он Лешку Елохина порезал, что Юрку на Проливе бросил, что Большакова чуть не убил... Не знаю. Ничего плохого о Горецком сказать не могу. Каждый может оказаться в положении, когда хочется кому-то по мозгам дать. Дает не каждый. Чаще из трусости.
— Ничего себе установочка! — Белоконь откинулся на спинку стула. — Вот, Михалыч, смотри! Ты видишь перед собой самого главного вашего хулигана.
— Это мы знаем, — серьезно ответил Шаповалов, — Тут ты, Анюта, перегнула... Если каждый волю рукам даст...
— Каждый волю рукам давать не будет. А подонков станет меньше. Затаятся. Потому знать будут — кроме профсоюзного собрания есть такое мощное народное средство, как зуботычина.
— Вы знаете, что Горецкий и Елохин подрались из-за вас? — спросил Белоконь.
— Сказали уж, просветили.
— Как вы к этому относитесь?
— Положительно.
— То есть как положительно?
— Нравится, когда мужики из-за меня дерутся. Чувствуешь себя человеком. Вот вы узнали бы, что две бабы из-за вас друг дружке глаза повыцарапали? Да вам бы на всю жизнь гонору хватило!
— Вообще-то да. Тут ничего не скажешь. Логика железная. Грустно, конечно, признаваться, но из-за меня никто ни единого глаза не лишился. Теперь вот что, Анна... У них были основания драться из-за вас?
— Надо у них и спросить. А если... Если вы имеете в виду это самое, то нет, можете спать спокойно. Ничего у меня не было ни с одним, ни со вторым. У меня со Званцевым было. И еще будет. Если вас что-то в этом духе интересует, спрашивайте, не стесняйтесь, я все расскажу, все как есть... Лишь бы правосудие не пострадало.
— Вы напрасно на меня обиделись, — примирительно заговорил Белоконь. — Ей-богу, напрасно. Я задал вполне естественный и необходимый вопрос — были ли у ребят основания драться? Тем более что сами сказали — нравится, когда из-за вас дерутся... Ну? — Белоконь наклонил голову, пытаясь снизу заглянуть в глаза Югалдиной. — Все в порядке? Давайте сделаем наше общее дело с улыбкой и взаимной симпатией, чтобы потом долгие годы мы вспоминали об этой приятной встрече, об этом изумительном, прекрасном, очаровательном допросе.
— Ладно, поехали дальше, — сказала Анна. — Я нечаянно. Вы уж на меня зуб не имейте.
— Поехали, — согласился Белоконь. — Скажите, мог Горецкий бросить Юру на Проливе в ту ночь, когда буран куролесил?
— А черт его знает! Я где-то читала, что каждый может совершить преступление, если надеется скрыть его.
— И вы тоже?
— А что я — рыжая!
— Другими словами, — медленно проговорил Белоконь, — вы утверждаете, что...
— Я ничего не утверждаю! — перебила его Анна. — Ничего не заявляю. Ничего не опровергаю. Я просто болтаю. В полном соответствии с моим нынешним настроением, правосознанием, образованием. Но больше всего полагаюсь на настроение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Нет, — тихо ответила Нина. — Больше вопросов нет.
«Красивая девушка, ничего не скажешь, — подумал Панюшкин, глядя на Анну Югалдину. — Настоящая здоровая, несуетная красота». Наверно, можно представить более правильный нос, глаза, фигуру, но у Анны все было так подогнано, что уже одно безукоризненное сочетание создавало красоту. Она понимала, что представляет собой силу вполне соразмеримую с талантом, должностью, властью, более того, она знала, что выше всего этого, что при столкновении с ней могут полететь вверх тормашками власть, должность, талант. И будто жаждала помериться силами, искала столкновения, заранее уверенная в своей победе, в своем превосходстве.
— Сколько вам лет, Анна? — спросил следователь, и Панюшкин не мог не отдать должное его проницательности. Начальника строительства Белоконь с первых же минут знакомства начал называть на «ты», а к ней, девчонке, едва увидев, обратился на «вы». И это было справедливо. «Присмирел Белоконь, присмирел», — усмехнулся Панюшкин.
— Смотря что иметь в виду... — Анна, склонив голову набок, с любопытством рассматривала следователя.
— Я ничего не имею в виду. Просто спрашиваю, сколько вам лет. Мне цифирь в протокол поставить надо.
— А-а, тогда восемнадцать. Скоро будет девятнадцать. В феврале. Если задержитесь на месяц, можете поприсутствовать на дне рождения.
— Поприсутствовать, но не более?
— А чего вам еще захотелось? Поздравить не возбраняется, подарок вручить тоже, думаю, можно. Николай Петрович, ничего, если я приму подарок от следователя?
— Ежели хороший, то чего же, можно.
— Вы работаете в столовой, рабочей, верно? — спросил Белоконь.
— Смотря что иметь в виду, — Анна засмеялась. — Я действительно работаю в столовой. В рабочей столовой. Но не рабочей. Я заведующая этой столовой. Директор. — Она быстро взглянула на Панюшкина.
— Какой же у вас директорский стаж?
— Один день. Но ведь протокол вы заполняете сегодня? Вот и пишите... Должность — директор столовой. А кем буду завтра, не знаю. Возможно, следователем. Николай Петрович, я могу быть следователем?
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— Завтра вы следователем не будете, — сказал Белоконь, — это уж точно. Но послезавтра... Кто знает.
— А не поступить ли мне на юридический, а, Николай Петрович?
— Если вы только об этом подумываете, лучше не поступайте, — сказал Белоконь.
— Почему? Разве плохая работа? Вам не нравится?
— Мне? — Белоконь был явно смущен таким напором. — Нет. То есть, да, работа мне не нравится. Но я не хотел бы заниматься чем-то другим. Если вас такой ответ устраивает, продолжим. Анна, скажите, Ягунов хороший человек?
— Нет.
— Ну-у, так не пойдет. Это же не анкета и не опросный лист, это протокол. Надо отвечать полностью, подробно, с фактами, доказательно.
— Вам надо объяснить, почему Ягунов плохой человек? Да потому, что он дурак на букву "ж"!
— Анна! — не выдержал Шаповалов. — Прекрати! Человек дело делает важное, преступника, можно сказать, разоблачает, а ты со своей... Нехорошо!
Панюшкин полез в ящик стола, чтобы скрыть душивший его смех, и только Белоконь расхохотался громко и охотно.
— Мне тоже так показалось, — сказал он. — Но расшифруйте, пожалуйста, что вы имеете в виду, называя его столь непочтительно.
— Предлагал мне выйти за него замуж. Духи принес за пятьдесят рублей. Представляете? Духи я оставила себе, чтоб он с досады не выпил, а замуж отказалась. Такой смех на меня напал тогда, не могу остановиться, и все тут! А потом всю ночь ревела — неужели, думаю, я такая задрыга, что даже Ягунов свататься вздумал? Может, думаю, только ему в жены и гожусь... Но это давно было, чуть ли не год назад, теперь я знаю, что не только для Ягунова гожусь.
— А Горецкий что за человек?
— Говорят, что он Лешку Елохина порезал, что Юрку на Проливе бросил, что Большакова чуть не убил... Не знаю. Ничего плохого о Горецком сказать не могу. Каждый может оказаться в положении, когда хочется кому-то по мозгам дать. Дает не каждый. Чаще из трусости.
— Ничего себе установочка! — Белоконь откинулся на спинку стула. — Вот, Михалыч, смотри! Ты видишь перед собой самого главного вашего хулигана.
— Это мы знаем, — серьезно ответил Шаповалов, — Тут ты, Анюта, перегнула... Если каждый волю рукам даст...
— Каждый волю рукам давать не будет. А подонков станет меньше. Затаятся. Потому знать будут — кроме профсоюзного собрания есть такое мощное народное средство, как зуботычина.
— Вы знаете, что Горецкий и Елохин подрались из-за вас? — спросил Белоконь.
— Сказали уж, просветили.
— Как вы к этому относитесь?
— Положительно.
— То есть как положительно?
— Нравится, когда мужики из-за меня дерутся. Чувствуешь себя человеком. Вот вы узнали бы, что две бабы из-за вас друг дружке глаза повыцарапали? Да вам бы на всю жизнь гонору хватило!
— Вообще-то да. Тут ничего не скажешь. Логика железная. Грустно, конечно, признаваться, но из-за меня никто ни единого глаза не лишился. Теперь вот что, Анна... У них были основания драться из-за вас?
— Надо у них и спросить. А если... Если вы имеете в виду это самое, то нет, можете спать спокойно. Ничего у меня не было ни с одним, ни со вторым. У меня со Званцевым было. И еще будет. Если вас что-то в этом духе интересует, спрашивайте, не стесняйтесь, я все расскажу, все как есть... Лишь бы правосудие не пострадало.
— Вы напрасно на меня обиделись, — примирительно заговорил Белоконь. — Ей-богу, напрасно. Я задал вполне естественный и необходимый вопрос — были ли у ребят основания драться? Тем более что сами сказали — нравится, когда из-за вас дерутся... Ну? — Белоконь наклонил голову, пытаясь снизу заглянуть в глаза Югалдиной. — Все в порядке? Давайте сделаем наше общее дело с улыбкой и взаимной симпатией, чтобы потом долгие годы мы вспоминали об этой приятной встрече, об этом изумительном, прекрасном, очаровательном допросе.
— Ладно, поехали дальше, — сказала Анна. — Я нечаянно. Вы уж на меня зуб не имейте.
— Поехали, — согласился Белоконь. — Скажите, мог Горецкий бросить Юру на Проливе в ту ночь, когда буран куролесил?
— А черт его знает! Я где-то читала, что каждый может совершить преступление, если надеется скрыть его.
— И вы тоже?
— А что я — рыжая!
— Другими словами, — медленно проговорил Белоконь, — вы утверждаете, что...
— Я ничего не утверждаю! — перебила его Анна. — Ничего не заявляю. Ничего не опровергаю. Я просто болтаю. В полном соответствии с моим нынешним настроением, правосознанием, образованием. Но больше всего полагаюсь на настроение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103