— Что говорить, Николай Петрович, — неохотно откликнулся Званцев, — трос оборвался, потому что был старым, это надо признать. А новый... Вместо нового троса Хромов привез газовые баллоны.
— Но, согласись, газовые баллоны здорово нас выручили. Не будь их...
— Он поехал за тросом и должен был привезти трос, потому что мы ждали трос. А кислород у нас был.
— Нет, — твердо сказал Панюшкин. — Хромов поступил правильно. Он не часто поступал правильно, но тогда проявил здравый смысл, хватку настоящего снабженца, и у меня не повернется язык обвинить его. Кислорода оставалось на два дня. Не завези он баллоны, дожидаться бы нам их еще месяц. Ведь не могли мы предполагать, что трос лопнет.
— Могли, — спокойно сказал Званцев. Он шагал чуть впереди, лишь иногда оглядываясь на отстававшего Панюшкина, и тогда большие квадратные стекла его очков вспыхивали холодно и ясно. — Именно поэтому и послали Хромова за тросом. Ведь мы почему-то послали его за тросом? Признаю — без тех баллонов сварщики простояли бы день, два, на худой конец — неделю.
— Вот видишь! Вот видишь! — азартно подхватил Панюшкин, будто ему удалось доказать свою правоту не только главному инженеру, но и вообще всем сомневающимся.
— В простое сварщиков, — невозмутимо продолжал Званцев, — большой беды не вижу. У нас был запас сваренных секций. Но когда лопнул трос, остановилась стройка, все, кроме сварщиков. Конечно, Николай Петрович, сейчас говорить об ошибках легко... Но, признайте, такой человек, как Хромов, вреден для стройки. И вообще — он везде вреден. Для людей, с которыми общается, для земли, по которой ходит. Гнида он. Я бы на вашем месте...
— Ну-ну! Интересно, с чего ты начнешь, когда окажешься на моем месте!
— Я не уверен, что окажусь на вашем месте, — Званцев чутко уловил ревнивую нотку в голосе Панюшкина. — Я не уверен даже, что мне хочется оказаться на вашем месте. Но, кроме шуток, почему вы его не выгоните, Николай Петрович? Почему вы не уволите его за прогулы, за пьянки, за халатное отношение к своим обязанностям, хотя бы за то, что он терпеть вас не может. И вы тоже, я замечал, от него не в восторге. Так почему не отправить его с первой же оказией в Оху, на Материк, в Южный, вообще к чертовой матери?
— В самом деле... Почему? Жалко. Старый человек, всю жизнь на Острове... Куда он пойдет? Некуда ему идти. Алкаш. Никто его не возьмет. Кроме того, он не так уж бесполезен для стройки. У него широкие связи на Острове, всех знает, не думаю, что новый человек на его месте смог бы работать лучше. Здесь всего не хватает, а Хромов кое-как выкручивался. Не всегда, не везде, но худо-бедно сводил концы с концами. А ты бы выгнал его?
— Да.
— Старого и одинокого?
— Тем более. Терпеть не могу старых и одиноких. Я для него за лекарством сбегаю, переночевать пущу, Одежкой поделюсь, милостыню подам, если попросит, но на работе старого одинокого пьяницу держать не буду. Слишком много они думают о своей старости, о своем одиночестве, из-за этого у них не хватает времени ни на что другое. Более того, они даже преисполнены чувством некой правоты, вроде остальное человечество в чем-то провинилось перед ними, не оценило их заслуг, способностей, каких-то там помыслов и замыслов! Пьяницы бездарны и тщеславны! Если способному человеку есть что сказать, есть чем заняться — у него не останется времени на пьянство.
— А если запил способный? — усмехнулся Панюшкин.
— Значит, он считает, что ему маловато начислили денег, славы, почестей! Значит, он работал только ради этих вещей и запил, не дождавшись их! Назначьте Хромова начальником стройки, и он бросит пить! Спесь и без водки достаточно вскружит ему голову.
— Ты его выгонишь, зная, что он окончательно сопьется, пропадет, подохнет под забором?
— Да! Да, Николай Петрович, я выгоню его немедленно! Зная, что он подохнет под забором к вечеру того дня, когда я подпишу приказ об увольнении. Я выгоню его даже в том случае, если какие-то высшие силы подскажут мне, что со мной в свое время поступят так же.
— Жесткий ты человек, Володя.
— Николай Петрович, это не первая ваша стройка... Двадцать, тридцать лет назад вы бы держали его?
— Пожалуй, нет. Но ведь тогда и он был бы на тридцать лет моложе.
— Не передергивайте, Николай Петрович! Я не о возрасте говорю, а о подходе к таким людям.
— Не добивай, Володя. Не надо. Наверно, здесь я сплоховал. Хотя... хотя не уверен в этом. Я не уверен в том, что сила заключается в безжалостности. Безжалостность-это признак слабости. Сила в доброжелательности и снисходительности.
— Полностью согласен! — воскликнул Званцев. — Снисходительность и благожелательность — это прекрасно! Это здорово, Николай Петрович! Это возвышенно и гуманно! Это достойно человека самого высокого пошиба! Но! Когда речь не идет о десяти миллионах. Когда речь не идет о двух потерянных годах. Когда есть сила, есть возможности, позволяющие быть снисходительным и доброжелательным. Тогда — пожалуйста. Но когда этого нет, нужно обходиться менее красивыми жестами. Я не утверждаю, что во всем виноват Хромов, не утверждаю, что вы допустили слабинку. Но если увижу, почувствую, если просто блажь мне такая в голову придет — заподозрить, что когда-нибудь в самой последней мелочи Хромов даст промашку, если когда-нибудь в будущем не смогу доверить ему дело, за которое он получает деньги, выгоню. Может быть, я буду не прав по отношению к Хромову, но я буду прав по большому счету — перед государством, перед людьми, которые уродуются здесь.
Не сговариваясь, они остановились посреди дороги, посреди Пролива, одни едва ли не на всем белом свете, остановились и с минуту молча смотрели друг на друга, маленький, взъерошенный Панюшкин с воинственно вскинутой головой, и высокий, с тускло мерцающими очками Званцев.
— Что ж, — проговорил Панюшкин, — тебе не откажешь в своеобразной логике. Кое в чем могу с тобой согласиться. Но, полагаю, Володя, есть более высокий счет. Да, он не всегда выгоден с финансовой точки зрения. Но он есть, этот более высокий счет. И слава богу, что люди думают не только о выгоде и целесообразности. Понимаешь, когда не берутся в расчет люди, все остальное попросту теряет смысл.
— Согласен, Николай Петрович. Поэтому, заботясь о людях, я с еще большей охотой уничтожу Хромова.
— О людях можно заботиться и не уничтожая Хромова. Когда начнешь уничтожать, трудно бывает остановиться.
— Знаете, Николай Петрович, мы ничего друг другу не докажем. В нас разные программы заложены. Вы правы сейчас, в споре, но в жизни... У жизни иная логика.
— Правильно, у жизни своя логика. Но как раз я в нашем разговоре отстаиваю логику жизни. А ты отстаиваешь логику волевых решений, право решать, кого уничтожить, а с кем можно и повременить для пользы дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103