Тот чувствовал себя не очень ловко – нервничал, садился, вставал, ходил по классу, пытался задавать вопросы Ждановичу, но горбун отвечал сквозь зубы. Все же директор выдержал характер и не ушел, пока не была сдана последняя тетрадка.
Под покровом ночи к словеснику отправились разведчики. Наш великолепный горбун проявил благородное «безумство храбрых»: за ночь у него перебывал весь класс, и каждый своею собственной рукой внес по его указанию нужные исправления.
Директору с его иродовой инструкцией натянули нос еще раз, но все понимали, что дни Ждановича у нас в училище сочтены.
Письменные экзамены прошли благополучно, однако торжествовать победу было, увы, еще преждевременно. «Избиение младенцев» по-настоящему началось на устных экзаменах. Директор следил, чтобы предписанная округом процентная норма срезавшихся была неуклонно выполнена. После каждого экзамена наши ряды редели. Леньке Новодворцеву удалось дотянуть почти до финиша, но его прикончил на экзамене по космографии наш физик. По космографии! Ах, иродова душа, а мы еще числили его, этого очкастого человечка в футляре, в числе безвредных!
Ленька махнул рукой на Технологический институт, куда он метил первоначально, и решил ехать осенью в Москву, в военное училище.
Нужно ли удивляться, что не только те, кто срезался, но и те, кто сдал экзамены благополучно, сразу же по получении аттестата перестали кланяться при встрече со своими бывшими педагогами.
Ждановича перевели от нас в Елабугу. На его отъезд наш поэт Боря Т. сочинил оду, в которой были, между прочим, такие строфы:
Ты уезжаешь в дальний край,
Гонимый злой судьбою,
Но, уезжая, так и знай,
Что мы душой с тобою!
…
Как твой кумир – Сковорода,
Ты был идеалистом
И будешь памятен всегда
Сердобским реалистам.
Идеалист – означало тогда человека высоких стремлений, а реалистами называли также и учеников реальных училищ.
Начало пути
Может быть, вот здесь и надо рассказать о начале моего творческого пути. Оно, начало это, кажется, было довольно необычным.
Я рисовал с детства и мальчишкой пятнадцати лет с провинциальной наивной наглостью послал свои «виньетки» в журнал «Золотое Руно». Заведующий художественным отделом журнала Н. Тароватый ответил мне письмом, что рисунки мои для «Золотого Руна» не подходят, но они понравились С. Соколову, редактору издательства «Гриф», и он три из них взял для своих изданий. Вероятно, С. Соколов был очень добрым человеком, потому что в качестве гонорара за мои рисунки он мне прислал первый номер «Золотого Руна», посвященный творчеству Врубеля.
Журнал печатался с невиданной роскошью, с множеством цветных и черных иллюстраций и с параллельным текстом на французском языке. Из-за этого последнего обстоятельства он был очень большого, почти квадратного формата, и я помню, как я еле-еле притулился с ним у стола, на который отец в это время разложил материал для кройки.
Я этот номер весь наизусть помню. Я его сто раз – какое – сто, больше! – перелистал, перенюхал, пересмотрел, перечитал, передумал, перемечтал. Меловая бумага чудесно пахла свежими красками. На обложке была нарисована дева-рыба со светильником в руке и золотом красиво написано круглыми такими буквами название журнала по-русски и по-французски: «ЗОЛОТОЕ РУНО».
Кроме произведений Врубеля, там был напечатан в красках портрет поэта К. Бальмонта работы Серова, графика Евгения Лансере к стихам Бальмонта и Блока, графические украшения М. Добужинского, Л. Бакста и других художников. Были там еще стихи Валерия Брюсова и Андрея Белого, поэма Мережковского «Старинные октавы», статья Александра Блока «Краски и Слова» и много других статей и имен.
Но Врубель! Врубель!
Как ослепительное зрелище ночного пожара раскрывался передо мною новый диковинный и патетический мир врубелевских образов! Я ликовал, потрясался, пылал. Это было чудесно и незабываемо!
Были ли где-нибудь использованы С. Соколовым мои виньетки, я не знаю. Четырнадцать лет спустя, в гражданскую войну, когда наша пятнадцатая стрелковая Инзенская дивизия вступала в Ростов, я увидел имя С. Соколова на страницах журнала «Орфей», который выходил в Ростове при белых. Я нашел в «Орфее» рисунки известных художников Лансере, Билибина, Сарьяна; С. Соколов был редактором-издателем журнала. Я надеялся застать его в Ростове. Мне посчастливилось встретиться с Мартиросом Сергеевичем Сарьяном, который был ростовским старожилом, и я узнал, что Билибин, Лансере и Соколов уехали дальше на юг. Так мне и не удалось встретиться с моим меценатом, приславшим мне первый мой гонорар.
В 1907 году я попал в плен к Обри Бердслею, гениальному английскому юноше, рано умершему от чахотки. Я увидел книгу его рисунков и был заворожен ими. Я узнал потом, что в плену у Бердслея перебывало множество художников всего мира. Я старался подражать моему кумиру, перенял его технику и даже тематику. В 1909 году я послал мои рисунки – вариации на бердслеевские темы – в московский журнал «Весы», где подвизался в те же годы известный график Н. Феофилак-тов, полоненный Бердслеем пожизненно. Позднее, в 30-е годы, я встречался с ним в издательстве «Academia» и он мне рассказал, как мои рисунки были приняты в «Весах». В журнале редактором-издателем подписывался С. Поляков, но фактическим редактором был Валерий Брюсов.
«Однажды Валерий Яковлевич показывает мне: „Вот взгляните: рисунки, присланные художником из провинции. По моему мнению, их следует напечатать“. Я с этим согласился».
Так в № 6 «Весов» за 1909 год появились два моих рисунка. Третий рисунок был Феофилактова (обычная норма «Весов» – 3–4 рисунка в номере).
Было лето, солнце, праздничный день. По случаю праздника в доме было пусто, все куда-то разошлись. Я держал в руках только что принесенный почтальоном номер «Весов», в котором неожиданно-ожиданно увидел напечатанными свои рисунки: «Н. Кузьмин. В парке», «Его же. Сокольничий». И рядом: «Н. Феофилактов. Шаг к зеркалу». Мне было 18 лет, я еще учился в реальном училище. Все во мне ликовало. Меня, самоучку, провинциала, напечатали в журнале очень строгого вкуса, где помещались рисунки знаменитых художников – Бакста, Борисова-Мусатова, Рериха, Сомова, Судейкина! В литературном отделе «моего» номера «Весов» было продолжение романа Андрея Белого «Серебряный голубь», рассказ Бориса Садовского, статья о Шарле Бодлере того же Белого, полемическая статья Валерия Брюсова, статья о Франсе, письмо из Рима. Я понимал, что принят в очень хорошее общество.
По окончании реального училища я поехал в Петербург поступать в Академию Художеств на архитектурное отделение. Так было решено на семейном совете; все родственники и все мои доброхоты – все считали, что идти в художники – рискованное дело:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Под покровом ночи к словеснику отправились разведчики. Наш великолепный горбун проявил благородное «безумство храбрых»: за ночь у него перебывал весь класс, и каждый своею собственной рукой внес по его указанию нужные исправления.
Директору с его иродовой инструкцией натянули нос еще раз, но все понимали, что дни Ждановича у нас в училище сочтены.
Письменные экзамены прошли благополучно, однако торжествовать победу было, увы, еще преждевременно. «Избиение младенцев» по-настоящему началось на устных экзаменах. Директор следил, чтобы предписанная округом процентная норма срезавшихся была неуклонно выполнена. После каждого экзамена наши ряды редели. Леньке Новодворцеву удалось дотянуть почти до финиша, но его прикончил на экзамене по космографии наш физик. По космографии! Ах, иродова душа, а мы еще числили его, этого очкастого человечка в футляре, в числе безвредных!
Ленька махнул рукой на Технологический институт, куда он метил первоначально, и решил ехать осенью в Москву, в военное училище.
Нужно ли удивляться, что не только те, кто срезался, но и те, кто сдал экзамены благополучно, сразу же по получении аттестата перестали кланяться при встрече со своими бывшими педагогами.
Ждановича перевели от нас в Елабугу. На его отъезд наш поэт Боря Т. сочинил оду, в которой были, между прочим, такие строфы:
Ты уезжаешь в дальний край,
Гонимый злой судьбою,
Но, уезжая, так и знай,
Что мы душой с тобою!
…
Как твой кумир – Сковорода,
Ты был идеалистом
И будешь памятен всегда
Сердобским реалистам.
Идеалист – означало тогда человека высоких стремлений, а реалистами называли также и учеников реальных училищ.
Начало пути
Может быть, вот здесь и надо рассказать о начале моего творческого пути. Оно, начало это, кажется, было довольно необычным.
Я рисовал с детства и мальчишкой пятнадцати лет с провинциальной наивной наглостью послал свои «виньетки» в журнал «Золотое Руно». Заведующий художественным отделом журнала Н. Тароватый ответил мне письмом, что рисунки мои для «Золотого Руна» не подходят, но они понравились С. Соколову, редактору издательства «Гриф», и он три из них взял для своих изданий. Вероятно, С. Соколов был очень добрым человеком, потому что в качестве гонорара за мои рисунки он мне прислал первый номер «Золотого Руна», посвященный творчеству Врубеля.
Журнал печатался с невиданной роскошью, с множеством цветных и черных иллюстраций и с параллельным текстом на французском языке. Из-за этого последнего обстоятельства он был очень большого, почти квадратного формата, и я помню, как я еле-еле притулился с ним у стола, на который отец в это время разложил материал для кройки.
Я этот номер весь наизусть помню. Я его сто раз – какое – сто, больше! – перелистал, перенюхал, пересмотрел, перечитал, передумал, перемечтал. Меловая бумага чудесно пахла свежими красками. На обложке была нарисована дева-рыба со светильником в руке и золотом красиво написано круглыми такими буквами название журнала по-русски и по-французски: «ЗОЛОТОЕ РУНО».
Кроме произведений Врубеля, там был напечатан в красках портрет поэта К. Бальмонта работы Серова, графика Евгения Лансере к стихам Бальмонта и Блока, графические украшения М. Добужинского, Л. Бакста и других художников. Были там еще стихи Валерия Брюсова и Андрея Белого, поэма Мережковского «Старинные октавы», статья Александра Блока «Краски и Слова» и много других статей и имен.
Но Врубель! Врубель!
Как ослепительное зрелище ночного пожара раскрывался передо мною новый диковинный и патетический мир врубелевских образов! Я ликовал, потрясался, пылал. Это было чудесно и незабываемо!
Были ли где-нибудь использованы С. Соколовым мои виньетки, я не знаю. Четырнадцать лет спустя, в гражданскую войну, когда наша пятнадцатая стрелковая Инзенская дивизия вступала в Ростов, я увидел имя С. Соколова на страницах журнала «Орфей», который выходил в Ростове при белых. Я нашел в «Орфее» рисунки известных художников Лансере, Билибина, Сарьяна; С. Соколов был редактором-издателем журнала. Я надеялся застать его в Ростове. Мне посчастливилось встретиться с Мартиросом Сергеевичем Сарьяном, который был ростовским старожилом, и я узнал, что Билибин, Лансере и Соколов уехали дальше на юг. Так мне и не удалось встретиться с моим меценатом, приславшим мне первый мой гонорар.
В 1907 году я попал в плен к Обри Бердслею, гениальному английскому юноше, рано умершему от чахотки. Я увидел книгу его рисунков и был заворожен ими. Я узнал потом, что в плену у Бердслея перебывало множество художников всего мира. Я старался подражать моему кумиру, перенял его технику и даже тематику. В 1909 году я послал мои рисунки – вариации на бердслеевские темы – в московский журнал «Весы», где подвизался в те же годы известный график Н. Феофилак-тов, полоненный Бердслеем пожизненно. Позднее, в 30-е годы, я встречался с ним в издательстве «Academia» и он мне рассказал, как мои рисунки были приняты в «Весах». В журнале редактором-издателем подписывался С. Поляков, но фактическим редактором был Валерий Брюсов.
«Однажды Валерий Яковлевич показывает мне: „Вот взгляните: рисунки, присланные художником из провинции. По моему мнению, их следует напечатать“. Я с этим согласился».
Так в № 6 «Весов» за 1909 год появились два моих рисунка. Третий рисунок был Феофилактова (обычная норма «Весов» – 3–4 рисунка в номере).
Было лето, солнце, праздничный день. По случаю праздника в доме было пусто, все куда-то разошлись. Я держал в руках только что принесенный почтальоном номер «Весов», в котором неожиданно-ожиданно увидел напечатанными свои рисунки: «Н. Кузьмин. В парке», «Его же. Сокольничий». И рядом: «Н. Феофилактов. Шаг к зеркалу». Мне было 18 лет, я еще учился в реальном училище. Все во мне ликовало. Меня, самоучку, провинциала, напечатали в журнале очень строгого вкуса, где помещались рисунки знаменитых художников – Бакста, Борисова-Мусатова, Рериха, Сомова, Судейкина! В литературном отделе «моего» номера «Весов» было продолжение романа Андрея Белого «Серебряный голубь», рассказ Бориса Садовского, статья о Шарле Бодлере того же Белого, полемическая статья Валерия Брюсова, статья о Франсе, письмо из Рима. Я понимал, что принят в очень хорошее общество.
По окончании реального училища я поехал в Петербург поступать в Академию Художеств на архитектурное отделение. Так было решено на семейном совете; все родственники и все мои доброхоты – все считали, что идти в художники – рискованное дело:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40