После выпуска опытной партии «ТОН-2» начались войсковые испытания в Ивано-Франковске. Станции разместили на 10 самолетах. Я летал на самолете командира корпуса генерал-майора Борисенко. Наши самолеты бомбами ФАБ-250 поражали мишени на полигоне, а на обратном пути мы испытывали «ТОН-2».
И вот однажды, когда мы после бомбежки полигона возвращались обратно, штурман самолета сообщил, что горит красная лампочка, сигнализирующая о том, что не закрылись створки бомболюка. Генерал Борисенко приказал проверить, почему не закрылись створки. Оказалось, возможности заглянуть в бомболюки нет. И тогда я вспомнил, что в задней части самолета, где нахожусь я и стрелок-радист, под сиденьем стрелка-радиста вроде бы есть небольшое окошечко в бомболюк. Я на животе пролез к нему под сиденьем стрелка и обнаружил, что бомба ФАБ-25 свисает из бомболюка вниз носом, предохранительная вертушка у нее свернулась, и бомба удерживается лишь створками люка. Я как безумный закричал, что садиться нельзя — бомба при посадке взорвется. И вдруг я понял, что я себя не слышу: забираясь под сиденье радиста, я сорвал фишку к СПУ со своего шлемофона. Значит, меня никто не слышит. А самолет, судя по всему, уже идет на посадку. Я мигом выполз из-под сиденья, стянул шлемофон у радиста и передал сообщение. Последовал резкий рывок самолета вверх, а за хвостом самолета в воздух поднялся целый дом: крыша — вверх, стены — в стороны. Когда мы сели, выяснилось, что бомба упала с краю аэродрома и угодила в курятник: мы истребили более 50 кур.
Генерал вышел из самолета, приказал разобраться, в чем дело, и уехал на машине. Когда он вернулся, то причина была обнаружена: замок бомбы не вошел в верхнее переднее отверстие, и она сначала поддерживалась боковыми бомбами, а затем повисла на створках бомболюка. Генерал тут же снял с должности штурмана корпуса, отвечавшего за подвеску авиабомб, хотя тот летал с ним почти всю войну.
Подобных этому неприятных случаев было много. В конце войны был чрезвычайный случай. На ЛИ-2 мы летели из Бухареста в Москву, на наш Чкаловский аэродром. В Бухаресте все набрали различных трофеев, я вез пластинки Лещенко и фотоаппарат «Регина». Был среди нас и известный в то время поэт Иосиф Уткин. По радио нам предложили садиться под Курском, так как на Чкаловской якобы сплошной туман и мы в сумерках сесть не сможем. Испугавшись, что в Курске таможенники отберут наши трофеи, мы уговорили летчика, командира полка на Чкаловской Доброславского, не садиться в Курске:
— Чкаловский — твой родной аэродром, ты там даже с завязанными глазами сможешь сесть!
И мы полетели мимо Курска. К Чкаловской мы подошли около 6 часов вечера, в сумерках (дело было в октябре). Доброславский стал кружить вокруг аэродрома в сплошном тумане. Ко мне подошел Батя — командир партизанских отрядов, который летел в Москву получать правительственную награду. Мы дружили, он очень опекал меня. «Дело плохо, — сказал он. — Пойдем-ка в хвост, там я видел целую гору брезента. По своему опыту знаю: когда самолет разбивается, хвост, как правило, остается целым».
В фюзеляже вся компания играла с увлечением в преферанс, а мы забрались в хвост, и Батя завернул меня в вонючий промасленный брезент, которым на стоянках закрывают моторы самолета. Потом завернулся в брезент сам, правда, брезента ему досталось меньше, чем мне. Самолет пошел на посадку. Вдруг раздался рев, треск, удары, над нами открылось огромное отверстие, и мы закатились в конец хвоста вниз головой. Последнее, что помню, — грохот взрыва и пламя.
Мы с Батей остались целы, а все остальные погибли. Батя, правда, был изрядно поранен: все лицо в крови, рука сломана. Его отвезли в госпиталь. На следующий день я подъехал к месту катастрофы — на месте падения фюзеляжа была огромная выжженная поляна и обгоревшие деревья.
Многое помнится. На бомбардировщике ТУ-4 (копия американского Б-29) испытывали огромную станцию автоматического прицеливания «Аргон». Мне предложили сесть в хвостовую кабину, где были все удобства для стрелка-радиста. Одно было плохо — в полете хвост самолета так бросало из стороны в сторону, что после приземления я не мог ни стоять, ни сидеть. Гораздо позже, в 1952 году в Корее мне довелось беседовать с пленным американским летчиком с РБ-29:
— А как же вы летаете в хвостовой кабине? Там так швыряет из стороны в сторону, что можно и концы отдать!
— А мы и не летаем в хвостовой кабине!
— Как же не летаете? Ведь там есть специально оборудованное место для стрелка-радиста, значит, там должен быть человек!
— Мы не летаем, там только негры летают!
Во время службы в НИИ ВВС меня однажды вызвали в ЦК КПСС к начальнику авиационного отдела генералу Катюшкину. Оказалось, что ЦК КПСС отобрал меня, как способного к конструкторской работе, для комплектования КБ-1, которым руководил сын Берия — Сергей Лаврентьевич. В этом КБ, расположенном на Соколе, разрабатывалась новейшая ракетная техника для различных целей.
Мне в ЦК партии дали большущую анкету. Я заполнил ее, в пункте «Не был ли кто-нибудь репрессирован?» написал «НЕТ», но меня мучили сомнения: ведь меня наверняка будут проверять и узнают, что отец был арестован и три месяца сидел в НКВД. Тем не менее анкету в ЦК я отдал, и через некоторое время меня пригласили в КБ-1. Первым человеком, с которым я там беседовал, был Куксенко, тот самый специалист по радиоприемным устройствам, который в 1952 году приезжал вместе с Минцем в НИИ ВВС со станцией ПНБ-4. Он улыбнулся:
— Раз ты такой выдающийся, мы тебя сразу назначим главным конструктором одной из разработок. Но только сначала нужно оформить документы в отделе кадров.
Я зашел в отдел кадров — там все были в форме НКВД. Начальник отдела кадров, очень вежливый и внимательный подполковник, побеседовал со мной и дал мне заполнить какие-то анкеты. Я вышел от него с мыслью о том, что теперь-то точно станет известно, что папа был арестован. И я стал упрашивать Катюшкина, чтобы он отпустил меня и не брал в КБ-1, мотивируя это тем, что мне в НИИ ВВС хочется довести до конца какое-то изобретение.
Катюшкин сначала пытался меня уговаривать, а потом двух других офицеров — Пивоварова и Шабанова. Шабанов в КБ-1 стал главным конструктором, лауреатом десятка различных премий, потом заместителем министра радиопромышленности и даже заместителем министра обороны по радиоэлектронике. Карьера у него была головокружительной. Пивоваров же занял пост начальника Зеленоградского центра микроэлектроники.
Только много позже я узнал, что в КБ-1 кадры набирались по принципу: человек должен быть умным и талантливым. Берия, например, взял сына расстрелянного командующего Московским военным округом Белова, и тот у него был одним из самых уважаемых разработчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
И вот однажды, когда мы после бомбежки полигона возвращались обратно, штурман самолета сообщил, что горит красная лампочка, сигнализирующая о том, что не закрылись створки бомболюка. Генерал Борисенко приказал проверить, почему не закрылись створки. Оказалось, возможности заглянуть в бомболюки нет. И тогда я вспомнил, что в задней части самолета, где нахожусь я и стрелок-радист, под сиденьем стрелка-радиста вроде бы есть небольшое окошечко в бомболюк. Я на животе пролез к нему под сиденьем стрелка и обнаружил, что бомба ФАБ-25 свисает из бомболюка вниз носом, предохранительная вертушка у нее свернулась, и бомба удерживается лишь створками люка. Я как безумный закричал, что садиться нельзя — бомба при посадке взорвется. И вдруг я понял, что я себя не слышу: забираясь под сиденье радиста, я сорвал фишку к СПУ со своего шлемофона. Значит, меня никто не слышит. А самолет, судя по всему, уже идет на посадку. Я мигом выполз из-под сиденья, стянул шлемофон у радиста и передал сообщение. Последовал резкий рывок самолета вверх, а за хвостом самолета в воздух поднялся целый дом: крыша — вверх, стены — в стороны. Когда мы сели, выяснилось, что бомба упала с краю аэродрома и угодила в курятник: мы истребили более 50 кур.
Генерал вышел из самолета, приказал разобраться, в чем дело, и уехал на машине. Когда он вернулся, то причина была обнаружена: замок бомбы не вошел в верхнее переднее отверстие, и она сначала поддерживалась боковыми бомбами, а затем повисла на створках бомболюка. Генерал тут же снял с должности штурмана корпуса, отвечавшего за подвеску авиабомб, хотя тот летал с ним почти всю войну.
Подобных этому неприятных случаев было много. В конце войны был чрезвычайный случай. На ЛИ-2 мы летели из Бухареста в Москву, на наш Чкаловский аэродром. В Бухаресте все набрали различных трофеев, я вез пластинки Лещенко и фотоаппарат «Регина». Был среди нас и известный в то время поэт Иосиф Уткин. По радио нам предложили садиться под Курском, так как на Чкаловской якобы сплошной туман и мы в сумерках сесть не сможем. Испугавшись, что в Курске таможенники отберут наши трофеи, мы уговорили летчика, командира полка на Чкаловской Доброславского, не садиться в Курске:
— Чкаловский — твой родной аэродром, ты там даже с завязанными глазами сможешь сесть!
И мы полетели мимо Курска. К Чкаловской мы подошли около 6 часов вечера, в сумерках (дело было в октябре). Доброславский стал кружить вокруг аэродрома в сплошном тумане. Ко мне подошел Батя — командир партизанских отрядов, который летел в Москву получать правительственную награду. Мы дружили, он очень опекал меня. «Дело плохо, — сказал он. — Пойдем-ка в хвост, там я видел целую гору брезента. По своему опыту знаю: когда самолет разбивается, хвост, как правило, остается целым».
В фюзеляже вся компания играла с увлечением в преферанс, а мы забрались в хвост, и Батя завернул меня в вонючий промасленный брезент, которым на стоянках закрывают моторы самолета. Потом завернулся в брезент сам, правда, брезента ему досталось меньше, чем мне. Самолет пошел на посадку. Вдруг раздался рев, треск, удары, над нами открылось огромное отверстие, и мы закатились в конец хвоста вниз головой. Последнее, что помню, — грохот взрыва и пламя.
Мы с Батей остались целы, а все остальные погибли. Батя, правда, был изрядно поранен: все лицо в крови, рука сломана. Его отвезли в госпиталь. На следующий день я подъехал к месту катастрофы — на месте падения фюзеляжа была огромная выжженная поляна и обгоревшие деревья.
Многое помнится. На бомбардировщике ТУ-4 (копия американского Б-29) испытывали огромную станцию автоматического прицеливания «Аргон». Мне предложили сесть в хвостовую кабину, где были все удобства для стрелка-радиста. Одно было плохо — в полете хвост самолета так бросало из стороны в сторону, что после приземления я не мог ни стоять, ни сидеть. Гораздо позже, в 1952 году в Корее мне довелось беседовать с пленным американским летчиком с РБ-29:
— А как же вы летаете в хвостовой кабине? Там так швыряет из стороны в сторону, что можно и концы отдать!
— А мы и не летаем в хвостовой кабине!
— Как же не летаете? Ведь там есть специально оборудованное место для стрелка-радиста, значит, там должен быть человек!
— Мы не летаем, там только негры летают!
Во время службы в НИИ ВВС меня однажды вызвали в ЦК КПСС к начальнику авиационного отдела генералу Катюшкину. Оказалось, что ЦК КПСС отобрал меня, как способного к конструкторской работе, для комплектования КБ-1, которым руководил сын Берия — Сергей Лаврентьевич. В этом КБ, расположенном на Соколе, разрабатывалась новейшая ракетная техника для различных целей.
Мне в ЦК партии дали большущую анкету. Я заполнил ее, в пункте «Не был ли кто-нибудь репрессирован?» написал «НЕТ», но меня мучили сомнения: ведь меня наверняка будут проверять и узнают, что отец был арестован и три месяца сидел в НКВД. Тем не менее анкету в ЦК я отдал, и через некоторое время меня пригласили в КБ-1. Первым человеком, с которым я там беседовал, был Куксенко, тот самый специалист по радиоприемным устройствам, который в 1952 году приезжал вместе с Минцем в НИИ ВВС со станцией ПНБ-4. Он улыбнулся:
— Раз ты такой выдающийся, мы тебя сразу назначим главным конструктором одной из разработок. Но только сначала нужно оформить документы в отделе кадров.
Я зашел в отдел кадров — там все были в форме НКВД. Начальник отдела кадров, очень вежливый и внимательный подполковник, побеседовал со мной и дал мне заполнить какие-то анкеты. Я вышел от него с мыслью о том, что теперь-то точно станет известно, что папа был арестован. И я стал упрашивать Катюшкина, чтобы он отпустил меня и не брал в КБ-1, мотивируя это тем, что мне в НИИ ВВС хочется довести до конца какое-то изобретение.
Катюшкин сначала пытался меня уговаривать, а потом двух других офицеров — Пивоварова и Шабанова. Шабанов в КБ-1 стал главным конструктором, лауреатом десятка различных премий, потом заместителем министра радиопромышленности и даже заместителем министра обороны по радиоэлектронике. Карьера у него была головокружительной. Пивоваров же занял пост начальника Зеленоградского центра микроэлектроники.
Только много позже я узнал, что в КБ-1 кадры набирались по принципу: человек должен быть умным и талантливым. Берия, например, взял сына расстрелянного командующего Московским военным округом Белова, и тот у него был одним из самых уважаемых разработчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30