Он нес клетку с заводной канарейкой. Это было чучело канарейки, ее нужно было завести снизу, под клеткой, и тогда она махала крыльями и пела. Он задержал Эвелин на углу, и канарейка запела.
– Я пошлю ее домой ребятишкам, – сказал он. – Я в разводе с женой, но детишек я обожаю, они живут в Пасадене. У меня была очень несчастливая жизнь.
Потом он пригласил Эвелин в бар «Ритц» пить коктейль. В баре они встретили Роббинса с какой-то рыжеволосой газетной корреспонденткой из Сан-Франциско. Они сидели вдвоем за плетеным столиком и пили коктейль. Бар был переполнен.
– Кому нужна Лига Наций, если в ней будет распоряжаться Великобритания со своими колониями? – ворчливо сказал мистер Расмуссен.
– А вы не думаете, что все-таки лучше какая ни на есть лига, чем ничего? – сказала Эвелин.
– Важно не то, как ты назовешь вещь, а кто на ней наживается, – сказал Роббинс.
– Это очень циничное замечание, – сказала девица из Калифорнии. – Сейчас не время быть циником.
– Самое время, – сказал Роббинс. – Если бы мы не были циниками, мы бы застрелились.
В марте Эвелин получила двухнедельный отпуск. Элинор собиралась в Рим, она хотела принять участие в ликвидации тамошнего отделения, и они решили ехать вместе и задержаться на несколько дней в Ницце. Им необходимо было согреться после сырого, промозглого Парижа. В тот вечер, когда они уложили все вещи, и окончательно собрались в дорогу, и взяли места в спальном вагоне, и получили на руки командировочные удостоверения, Эвелин волновалась как ребенок.
Мистер Расмуссен навязался провожать ее и заказал в буфете Лионского вокзала пышный обед, но Эвелин ничего не могла взять в рот, до того она волновалась от запаха дыма и перспективы завтра проснуться в теплом и солнечном краю. В середине обеда явился Пол Джонсон и предложил донести им багаж. У него была оторвана пуговица на кителе, и он имел мрачный и растерянный вид. Он сказал, что ничего не будет есть, но зато выпил залпом несколько бокалов вина. Оба они – он и мистер Расмуссен – сидели мрачные как тучи, как вдруг появился пьяный в лоск Джерри Бернхем с букетом роз.
– Вы хотите, чтобы мы ехали в Ньюкасл с собственным углем, Джерри? – сказала Эвелин. – Вы не представляете себе, что такое Ницца… Вы бы там, вероятно, катались на коньках… Чертили бы на льду этакие красивые восьмерки.
– Джерри, – сказала Элинор холодным негромким голосом, – вы спутали Ниццу с Сент-Морицем.
– Вы тоже спутаете, – сказал Джерри, – когда попадете под ледяной ветер.
Тем временем Пол и мистер Расмуссен взялись за чемоданы.
– Честное слово, пора двигаться, – сказал Пол, нервно помахивая саквояжем Эвелин, – поезд отходит.
Они побежали через весь вокзал. Джерри Бернхем забыл купить перронный билет, и его не пустили на перрон; они оставили его у турникета, он спорил с контролерами и рылся в карманах, отыскивая свою корреспондентскую карточку. Пол внес чемоданы в купе и торопливо пожал руку Элинор. Эвелин встретила его взгляд, серьезный и грустный, как у собаки.
– Вы ненадолго, верно ведь? Осталось совсем мало времени, – сказал он.
Эвелин хотелось поцеловать его, но поезд уже трогался. Пол соскочил с подножки. Мистер Расмуссен успел только передать в окно пачку газет и розы Джерри и уныло помахать с перрона шляпой. Эвелин облегченно вздохнула, когда поезд тронулся. Элинор откинулась на спинку дивана и рассмеялась.
– Ну и ну, Эвелин! До чего же они смешные, твои поклонники.
Эвелин тоже не могла удержаться и рассмеялась. Она нагнулась и потрепала Элинор по плечу.
– Теперь давай веселиться, – сказала она.
Ранним утром, когда Эвелин проснулась и поглядела в окно, они стояли на Марсельском вокзале. Эвелин была огорчена: ей хотелось сойти в Марселе и осмотреть город, но Элинор настояла на том, чтобы ехать не задерживаясь в Ниццу; она ненавидела, по ее словам, эти грязные портовые города. Но позднее, когда они пили кофе в вагоне-ресторане, глядя из окна на сосны и голые холмы и мысы, врезавшиеся в синюю гладь Средиземного моря, Эвелин опять почувствовала себя счастливой и бодрой.
Они взяли в гостинице хороший номер и пошли по прохладным, несмотря на солнце, улицам, мимо раненых солдат и офицеров всех союзных армий, и по Променад-дез-Англе под серыми пальмами, и тут Эвелин почувствовала, как ее постепенно охватывает зябкое чувство разочарования. Ей дали отпуск всего на две недели, а она проторчит эти две недели в Ницце. Элинор была по-прежнему бодра и весела и предложила зайти в большое кафе на площади, где играл духовой оркестр, и выпить перед завтраком по рюмочке «дюбонне». После того как они некоторое время посидели за столиком и нагляделись на военные мундиры и на полчища расфранченных женщин, выглядевших не лучше, чем от них можно было ожидать, Эвелин откинулась на спинку стула и сказала:
– Ну вот мы и приехали, дорогая моя, теперь скажи мне ради Бога, что мы будем делать.
На следующее утро Эвелин проснулась поздно, ей не хотелось вставать, оттого что она не могла представить себе, как она проведет день. Лежа в постели и глядя на стену и на полосы солнечного света, проникавшего сквозь ставни, она услышала в соседней комнате, где спала Элинор, мужской голос. Эвелин затаила дыхание и прислушалась. Это был голос Джи Даблъю. Когда она встала и начала одеваться, то почувствовала, как у нее колотится сердце. Она надевала свою лучшую пару тончайших черных шелковых чулок, когда в комнату вошла Элинор.
– Как ты думаешь, кто приехал? Джи Даблъю примчался в авто, чтобы повидать меня перед моим отъездом в Италию… Он говорит, что на мирной конференции невыносимая тоска и он решил переменить климат. Идем, Эвелин, душка, выпей с нами кофе.
«Она не может скрыть своего торжества, до чего женщины глупы», – подумала Эвелин.
– Чудесно, сейчас приду, деточка, – сказала она самым своим мелодичным голосом.
На Джи Даблъю был светло-серый фланелевый костюм, ярко-голубой галстук, и лицо его раскраснелось от длительного путешествия. Он был в приподнятом настроении. Он покрыл путь от Парижа до Ниццы за пятнадцать часов и спал только четыре часа в Лионе после обеда. Они выпили очень много горького кофе с горячим молоком и решили поехать покататься.
Была чудесная погода. Большой «паккард» плавно катился по Корнишу. Они позавтракали в Монте-Карло, заглянули вечером в казино и выпили чаю в английской чайной в Ментоне. На следующий день они поехали в Грае и осмотрели парфюмерные фабрики, а еще через день усадили Элинор в скорый поезд, отходивший в Рим. Джи Даблъю решил немедленно поехать обратно в Париж. Тонкое, белое лицо Элинор выглянуло из окна спального вагона. «Какой у нее растерянный вид», – подумала Эвелин. Когда поезд ушел, Эвелин и Джи Даблъю остались на перроне пустого вокзала, дым молочно кудрявился в солнечных лучах под стеклянной крышей над их головами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Я пошлю ее домой ребятишкам, – сказал он. – Я в разводе с женой, но детишек я обожаю, они живут в Пасадене. У меня была очень несчастливая жизнь.
Потом он пригласил Эвелин в бар «Ритц» пить коктейль. В баре они встретили Роббинса с какой-то рыжеволосой газетной корреспонденткой из Сан-Франциско. Они сидели вдвоем за плетеным столиком и пили коктейль. Бар был переполнен.
– Кому нужна Лига Наций, если в ней будет распоряжаться Великобритания со своими колониями? – ворчливо сказал мистер Расмуссен.
– А вы не думаете, что все-таки лучше какая ни на есть лига, чем ничего? – сказала Эвелин.
– Важно не то, как ты назовешь вещь, а кто на ней наживается, – сказал Роббинс.
– Это очень циничное замечание, – сказала девица из Калифорнии. – Сейчас не время быть циником.
– Самое время, – сказал Роббинс. – Если бы мы не были циниками, мы бы застрелились.
В марте Эвелин получила двухнедельный отпуск. Элинор собиралась в Рим, она хотела принять участие в ликвидации тамошнего отделения, и они решили ехать вместе и задержаться на несколько дней в Ницце. Им необходимо было согреться после сырого, промозглого Парижа. В тот вечер, когда они уложили все вещи, и окончательно собрались в дорогу, и взяли места в спальном вагоне, и получили на руки командировочные удостоверения, Эвелин волновалась как ребенок.
Мистер Расмуссен навязался провожать ее и заказал в буфете Лионского вокзала пышный обед, но Эвелин ничего не могла взять в рот, до того она волновалась от запаха дыма и перспективы завтра проснуться в теплом и солнечном краю. В середине обеда явился Пол Джонсон и предложил донести им багаж. У него была оторвана пуговица на кителе, и он имел мрачный и растерянный вид. Он сказал, что ничего не будет есть, но зато выпил залпом несколько бокалов вина. Оба они – он и мистер Расмуссен – сидели мрачные как тучи, как вдруг появился пьяный в лоск Джерри Бернхем с букетом роз.
– Вы хотите, чтобы мы ехали в Ньюкасл с собственным углем, Джерри? – сказала Эвелин. – Вы не представляете себе, что такое Ницца… Вы бы там, вероятно, катались на коньках… Чертили бы на льду этакие красивые восьмерки.
– Джерри, – сказала Элинор холодным негромким голосом, – вы спутали Ниццу с Сент-Морицем.
– Вы тоже спутаете, – сказал Джерри, – когда попадете под ледяной ветер.
Тем временем Пол и мистер Расмуссен взялись за чемоданы.
– Честное слово, пора двигаться, – сказал Пол, нервно помахивая саквояжем Эвелин, – поезд отходит.
Они побежали через весь вокзал. Джерри Бернхем забыл купить перронный билет, и его не пустили на перрон; они оставили его у турникета, он спорил с контролерами и рылся в карманах, отыскивая свою корреспондентскую карточку. Пол внес чемоданы в купе и торопливо пожал руку Элинор. Эвелин встретила его взгляд, серьезный и грустный, как у собаки.
– Вы ненадолго, верно ведь? Осталось совсем мало времени, – сказал он.
Эвелин хотелось поцеловать его, но поезд уже трогался. Пол соскочил с подножки. Мистер Расмуссен успел только передать в окно пачку газет и розы Джерри и уныло помахать с перрона шляпой. Эвелин облегченно вздохнула, когда поезд тронулся. Элинор откинулась на спинку дивана и рассмеялась.
– Ну и ну, Эвелин! До чего же они смешные, твои поклонники.
Эвелин тоже не могла удержаться и рассмеялась. Она нагнулась и потрепала Элинор по плечу.
– Теперь давай веселиться, – сказала она.
Ранним утром, когда Эвелин проснулась и поглядела в окно, они стояли на Марсельском вокзале. Эвелин была огорчена: ей хотелось сойти в Марселе и осмотреть город, но Элинор настояла на том, чтобы ехать не задерживаясь в Ниццу; она ненавидела, по ее словам, эти грязные портовые города. Но позднее, когда они пили кофе в вагоне-ресторане, глядя из окна на сосны и голые холмы и мысы, врезавшиеся в синюю гладь Средиземного моря, Эвелин опять почувствовала себя счастливой и бодрой.
Они взяли в гостинице хороший номер и пошли по прохладным, несмотря на солнце, улицам, мимо раненых солдат и офицеров всех союзных армий, и по Променад-дез-Англе под серыми пальмами, и тут Эвелин почувствовала, как ее постепенно охватывает зябкое чувство разочарования. Ей дали отпуск всего на две недели, а она проторчит эти две недели в Ницце. Элинор была по-прежнему бодра и весела и предложила зайти в большое кафе на площади, где играл духовой оркестр, и выпить перед завтраком по рюмочке «дюбонне». После того как они некоторое время посидели за столиком и нагляделись на военные мундиры и на полчища расфранченных женщин, выглядевших не лучше, чем от них можно было ожидать, Эвелин откинулась на спинку стула и сказала:
– Ну вот мы и приехали, дорогая моя, теперь скажи мне ради Бога, что мы будем делать.
На следующее утро Эвелин проснулась поздно, ей не хотелось вставать, оттого что она не могла представить себе, как она проведет день. Лежа в постели и глядя на стену и на полосы солнечного света, проникавшего сквозь ставни, она услышала в соседней комнате, где спала Элинор, мужской голос. Эвелин затаила дыхание и прислушалась. Это был голос Джи Даблъю. Когда она встала и начала одеваться, то почувствовала, как у нее колотится сердце. Она надевала свою лучшую пару тончайших черных шелковых чулок, когда в комнату вошла Элинор.
– Как ты думаешь, кто приехал? Джи Даблъю примчался в авто, чтобы повидать меня перед моим отъездом в Италию… Он говорит, что на мирной конференции невыносимая тоска и он решил переменить климат. Идем, Эвелин, душка, выпей с нами кофе.
«Она не может скрыть своего торжества, до чего женщины глупы», – подумала Эвелин.
– Чудесно, сейчас приду, деточка, – сказала она самым своим мелодичным голосом.
На Джи Даблъю был светло-серый фланелевый костюм, ярко-голубой галстук, и лицо его раскраснелось от длительного путешествия. Он был в приподнятом настроении. Он покрыл путь от Парижа до Ниццы за пятнадцать часов и спал только четыре часа в Лионе после обеда. Они выпили очень много горького кофе с горячим молоком и решили поехать покататься.
Была чудесная погода. Большой «паккард» плавно катился по Корнишу. Они позавтракали в Монте-Карло, заглянули вечером в казино и выпили чаю в английской чайной в Ментоне. На следующий день они поехали в Грае и осмотрели парфюмерные фабрики, а еще через день усадили Элинор в скорый поезд, отходивший в Рим. Джи Даблъю решил немедленно поехать обратно в Париж. Тонкое, белое лицо Элинор выглянуло из окна спального вагона. «Какой у нее растерянный вид», – подумала Эвелин. Когда поезд ушел, Эвелин и Джи Даблъю остались на перроне пустого вокзала, дым молочно кудрявился в солнечных лучах под стеклянной крышей над их головами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122