Все нарастая, этот звук перешел в мощное низкое гудение. По экрану кормового перископа разлилось розовато-фиолетовое сияние: начал светиться холодный поток энергии, вырывающийся из дюз.
Прошло два часа. Предательская стрелка никак не хотела шагнуть за красную черту. Решительно взмахнув рукой, Самойлов вдруг сказал:
— Включай на все сто процентов! Запаса энергии у нас хватит!
Я дал роботу соответствующую команду. Гравитонный двигатель заревел. Даже сквозь толстые защитные экраны и звукопоглощающие перегородки его гул властно лез в уши.
Экраны астротелевизора не показывали ничего — полный мрак, словно все светила Вселенной давно погасли. И вдруг стрелка микроскопическими рывками стала подползать к индексу "С". Теперь-то я знал, что каждый такой бесконечно малый рывок к скорости света давался ценой огромного расхода энергии, равного биллионам киловатт на тонну массы корабля. Вот стрелка точно зацепилась за левый край красной черты. Ну!.. И академик и я привстали в креслах, хотя самое разумное, что мы сейчас должны сделать, — это распластаться в них, приняв на всякий случай защитное положение. Было совершенно неясно, можно ли в таких условиях надеяться на наши чудесные антигравитационные костюмы.
— Свершилось — воскликнул Самойлов. Он улыбался и довольно потирал руки. — Об этой минуте мечтали сотни лет все физики-теоретики Земли. Как жаль, что с нами нет сейчас Эйнштейна!
Пока как будто не происходило ничего особенного: наши массы не возросли до бесконечно большой величины, с пространством тоже все было в порядке. Я посмотрел на Самойлова, он — на меня. Казалось, ученый был разочарован. Я украдкой прикусил кончик языка — больно. Нащупал пульс: он бился, может быть, немного учащеннее, чем обычно, но это легко объяснялось волнением.
Часы!.. Что с ними?! — вскрикнул вдруг Самойлов.
С универсальными часами, отсчитывающими темп времени для астролета и для Земли, явно творилось что-то несуразное: если верить им, то на Земле истекало тысячелетие, а в астролете — всего лишь минута. Затем стрелка часов падала к началу отсчета, и время на Земле шло назад. Я встряхивал головой, проверяя, не сплю ли я?
Все приборы точно сошли с ума. Стрелка акцелерографа вдруг завертелась с такой быстротой, что совершенно пропала из глаз и нельзя было понять, в каком направлении она вращается. В овале искателя траектории бешено метался силуэтик ракеты. Мелодия до-мажор гравиметра перешла в какое-то дикое хрипение. Электронный регулятор приемника равновесия сыпал сплошной пулеметной дробью, прерывающейся щелкающим треском. В одно мгновение стройная симфония астронавигационных приборов сменилась душераздирающей какофонией. Я выключил телефоны шлема, боясь оглохнуть.
Вдруг по корпусу корабля прошла гигантская волна мучительной вибрации. Все вокруг нас — стены, предметы обихода, столы, диваны, части оборудования — сразу зазвучало, заглушив искаженную мелодию приборов. Астролет болтало.
— Что творится?! — прокричал я прямо в лицо Самойлову.
Не отвечая, он включил механизм, сдвигающий массивные щиты с иллюминаторов. Я отшатнулся, пораженный фантастическим зрелищем: вместо прежнего непроглядного мрака в астролет хлынули целые океаны ослепительного света. Небесная сфера пылала тысячами радужных полос, спиралей, шаров. Из глубин пространства прямо на нас, точно к единому центру, мчались мириады пылающих лохматых солнц и бешено вращающихся Галактик. Вся Вселенная, казалось, сжалась в небольшую сферу, или конус, по внутренней поверхности которого мы стремительно описывали спирали. На мгновение даже показалось, что я завертелся в «чертовом колесе» под куполом какого-то фантастического цирка, где огни люстр, разноцветные одежды зрителей, блеск стекол биноклей, ярко-желтый песок арены с брошенным на него впопыхах алым клоунским плащом сменялись с быстротой молний; и казалось, что весь этот калейдоскопический хаос красок ринулся, чтобы смять, раздавить меня.
Внезапно я почувствовал, что слабею, и безвольно опустил голову. В отяжелевшей голове бились беспорядочные мысли.
«Мы существуем, или нас уже нет?..» — хотел я спросить Самойлова, но вместо слов вырвалось лишь невнятное бормотание. Последнее, что я успел заметить, была рука академика, слабо шарившая близ аварийной кнопки, включающей тормозные двигатели.
…Очнулся я уже на койке в салоне. Было тихо. Во рту ощущалась приятная горечь препарата «ВГ». Самойлова в салоне не было. Жив ли он? Я окликнул его.
— Ну что, дружок, — отозвался он из лаборатории. — Очнулся? Знаешь ли ты, что произошло? — оживленно заговорил он, входя в салон, как будто ничего не произошло. — При приближении к гравитонной скорости (я отметил этот новый для меня термин) начался распад материи на гравитоны — именно то, что происходит все время в двигателе ракеты. Я пытался проверить эти новые данные математически. Считай, что мы открыли новую страницу в науке.
— И как подвижники науки, едва не пожертвовали для этого жизнью, — слабо усмехнулся я.
— Стоило! Стоило, брат! Наука требует жертв! Не правда ли? — и он снова удовлетворенно потер руки.
— Но кто сообщил бы об этом открытии людям? — напомнил я ему.
— Ах, да… ты прав.
Самойлов вдруг сделался серьезным.
Лишь теперь я отчетливо вспомнил все, что видел, теряя сознание, и сильно встревожился за академика.
— Вы очень бледны. Вам плохо? — спросил я.
— Пустяки! А как ты себя чувствуешь?
Я попытался встать и не смог. Это было скорее не мышечная слабость, а безотчетная апатия, неумение сосредоточить волевое усилие на механическом движении мышц. Я сказал об этом Самойлову. Он кивнул головой:
Этого следовало ожидать. Нервная ткань наиболее восприимчива к малейшим изменениям. Распад ничтожной доли ее — и вот…
Он замолчал, присел в кресло и потер ладонью лицо.
— А вы?.. Как же вы? — снова спросил я.
— Очевидно, у меня больше нервной массы, устойчивее мозг. Да ты не расстраивайся, — ободряюще улыбнулся академик. — Вероятно, твой организм быстрее подвергается внешним изменениям, но он так же быстро сможет восстановиться, а вот мой старый организм трудно вывести из строя, но зато и восстановить нелегко.
— Вам нужно прилечь, — потребовал я.
— Я еще могу продержаться, — возразил он тоном, не допускающим возражений. — Поправляйся скорее. — И нетвердой походкой тяжело прошел в Централь управления.
После ухода Самойлова я попытался подняться. Но это было нелегко. Я сосредоточил свое внимание на том, что мне необходимо опустить на пол правую ногу, затем левую. Чтобы опустить на пол обе ноги, потребовалось нечеловеческое усилие. Прошло немало времени, пока я смог сесть. Наконец, собрав последние силы, я поднялся и, цепляясь за стены, двинулся за Самойловым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Прошло два часа. Предательская стрелка никак не хотела шагнуть за красную черту. Решительно взмахнув рукой, Самойлов вдруг сказал:
— Включай на все сто процентов! Запаса энергии у нас хватит!
Я дал роботу соответствующую команду. Гравитонный двигатель заревел. Даже сквозь толстые защитные экраны и звукопоглощающие перегородки его гул властно лез в уши.
Экраны астротелевизора не показывали ничего — полный мрак, словно все светила Вселенной давно погасли. И вдруг стрелка микроскопическими рывками стала подползать к индексу "С". Теперь-то я знал, что каждый такой бесконечно малый рывок к скорости света давался ценой огромного расхода энергии, равного биллионам киловатт на тонну массы корабля. Вот стрелка точно зацепилась за левый край красной черты. Ну!.. И академик и я привстали в креслах, хотя самое разумное, что мы сейчас должны сделать, — это распластаться в них, приняв на всякий случай защитное положение. Было совершенно неясно, можно ли в таких условиях надеяться на наши чудесные антигравитационные костюмы.
— Свершилось — воскликнул Самойлов. Он улыбался и довольно потирал руки. — Об этой минуте мечтали сотни лет все физики-теоретики Земли. Как жаль, что с нами нет сейчас Эйнштейна!
Пока как будто не происходило ничего особенного: наши массы не возросли до бесконечно большой величины, с пространством тоже все было в порядке. Я посмотрел на Самойлова, он — на меня. Казалось, ученый был разочарован. Я украдкой прикусил кончик языка — больно. Нащупал пульс: он бился, может быть, немного учащеннее, чем обычно, но это легко объяснялось волнением.
Часы!.. Что с ними?! — вскрикнул вдруг Самойлов.
С универсальными часами, отсчитывающими темп времени для астролета и для Земли, явно творилось что-то несуразное: если верить им, то на Земле истекало тысячелетие, а в астролете — всего лишь минута. Затем стрелка часов падала к началу отсчета, и время на Земле шло назад. Я встряхивал головой, проверяя, не сплю ли я?
Все приборы точно сошли с ума. Стрелка акцелерографа вдруг завертелась с такой быстротой, что совершенно пропала из глаз и нельзя было понять, в каком направлении она вращается. В овале искателя траектории бешено метался силуэтик ракеты. Мелодия до-мажор гравиметра перешла в какое-то дикое хрипение. Электронный регулятор приемника равновесия сыпал сплошной пулеметной дробью, прерывающейся щелкающим треском. В одно мгновение стройная симфония астронавигационных приборов сменилась душераздирающей какофонией. Я выключил телефоны шлема, боясь оглохнуть.
Вдруг по корпусу корабля прошла гигантская волна мучительной вибрации. Все вокруг нас — стены, предметы обихода, столы, диваны, части оборудования — сразу зазвучало, заглушив искаженную мелодию приборов. Астролет болтало.
— Что творится?! — прокричал я прямо в лицо Самойлову.
Не отвечая, он включил механизм, сдвигающий массивные щиты с иллюминаторов. Я отшатнулся, пораженный фантастическим зрелищем: вместо прежнего непроглядного мрака в астролет хлынули целые океаны ослепительного света. Небесная сфера пылала тысячами радужных полос, спиралей, шаров. Из глубин пространства прямо на нас, точно к единому центру, мчались мириады пылающих лохматых солнц и бешено вращающихся Галактик. Вся Вселенная, казалось, сжалась в небольшую сферу, или конус, по внутренней поверхности которого мы стремительно описывали спирали. На мгновение даже показалось, что я завертелся в «чертовом колесе» под куполом какого-то фантастического цирка, где огни люстр, разноцветные одежды зрителей, блеск стекол биноклей, ярко-желтый песок арены с брошенным на него впопыхах алым клоунским плащом сменялись с быстротой молний; и казалось, что весь этот калейдоскопический хаос красок ринулся, чтобы смять, раздавить меня.
Внезапно я почувствовал, что слабею, и безвольно опустил голову. В отяжелевшей голове бились беспорядочные мысли.
«Мы существуем, или нас уже нет?..» — хотел я спросить Самойлова, но вместо слов вырвалось лишь невнятное бормотание. Последнее, что я успел заметить, была рука академика, слабо шарившая близ аварийной кнопки, включающей тормозные двигатели.
…Очнулся я уже на койке в салоне. Было тихо. Во рту ощущалась приятная горечь препарата «ВГ». Самойлова в салоне не было. Жив ли он? Я окликнул его.
— Ну что, дружок, — отозвался он из лаборатории. — Очнулся? Знаешь ли ты, что произошло? — оживленно заговорил он, входя в салон, как будто ничего не произошло. — При приближении к гравитонной скорости (я отметил этот новый для меня термин) начался распад материи на гравитоны — именно то, что происходит все время в двигателе ракеты. Я пытался проверить эти новые данные математически. Считай, что мы открыли новую страницу в науке.
— И как подвижники науки, едва не пожертвовали для этого жизнью, — слабо усмехнулся я.
— Стоило! Стоило, брат! Наука требует жертв! Не правда ли? — и он снова удовлетворенно потер руки.
— Но кто сообщил бы об этом открытии людям? — напомнил я ему.
— Ах, да… ты прав.
Самойлов вдруг сделался серьезным.
Лишь теперь я отчетливо вспомнил все, что видел, теряя сознание, и сильно встревожился за академика.
— Вы очень бледны. Вам плохо? — спросил я.
— Пустяки! А как ты себя чувствуешь?
Я попытался встать и не смог. Это было скорее не мышечная слабость, а безотчетная апатия, неумение сосредоточить волевое усилие на механическом движении мышц. Я сказал об этом Самойлову. Он кивнул головой:
Этого следовало ожидать. Нервная ткань наиболее восприимчива к малейшим изменениям. Распад ничтожной доли ее — и вот…
Он замолчал, присел в кресло и потер ладонью лицо.
— А вы?.. Как же вы? — снова спросил я.
— Очевидно, у меня больше нервной массы, устойчивее мозг. Да ты не расстраивайся, — ободряюще улыбнулся академик. — Вероятно, твой организм быстрее подвергается внешним изменениям, но он так же быстро сможет восстановиться, а вот мой старый организм трудно вывести из строя, но зато и восстановить нелегко.
— Вам нужно прилечь, — потребовал я.
— Я еще могу продержаться, — возразил он тоном, не допускающим возражений. — Поправляйся скорее. — И нетвердой походкой тяжело прошел в Централь управления.
После ухода Самойлова я попытался подняться. Но это было нелегко. Я сосредоточил свое внимание на том, что мне необходимо опустить на пол правую ногу, затем левую. Чтобы опустить на пол обе ноги, потребовалось нечеловеческое усилие. Прошло немало времени, пока я смог сесть. Наконец, собрав последние силы, я поднялся и, цепляясь за стены, двинулся за Самойловым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74