Об этом он никогда не говорил.
Он преподавал тогда в ИФЛИ. Студенты любили его. Он становился
знаменитостью.
Вскоре случилась война. Дед пошел на призывной пункт добровольцем, но
получил броню из-за плохого зрения. Университет отправили в эвакуацию в
Ашхабад, где, по рассказам моей мамы, было голодно и росли невероятной
вкусноты дыни. Дед уходил с раннего утра в пустыню, ловил черепах. Бабка
варила маме черепаховый суп. Сами они не могли есть этот бульон - черепаха
долго живет с отрубленной головой. Свои палаческие ощущения бабка не могла
забыть до смерти.
После войны дед вступил в партию.
Когда мы готовили для редакции том его "Избранного", мудрая ученица,
написавшая вступительную статью, сказала мне твердо:
- Давай уберем весь раздел, касающийся советской живописи. Пусть он
останется историкам - сейчас никто не поймет полемики тех лет.
Советского раздела в книге нет, словно и не было, статьи упомянуты только в
библиографии. В конце жизни дед снова вернулся к западному искусству - к
тому, чем мечтал заниматься всегда. "Судьба античного наследия в искусстве
XX века", "Лиризм Пикассо" написаны незадолго до смерти. Страх отступил, но
своих трагических полотен он так и не создал.
Статья о Пикассо заканчивается цитатой из его эссе: "Не так важно, что
художник делает, а важно, что он собой представляет. Сезанн никогда не
заинтересовал бы меня, если бы он жил и думал, как Жан Эмиль Бланш, даже
если бы яблоко, написанное Сезанном, было в десять раз прекраснее. Для нас
имеют значение беспокойство Сезанна, уроки Сезанна, мучения Ван-Гога, то
есть драма человека. Все остальное - ложь.
Всякий хочет понимать искусство. Почему не пробуют понять пение птиц? Почему
любят ночь, цветы, все, что окружает человека, не доискавшись до их смысла?"
7
И опять зашло солнце. Посыпал мелкий снег. Где-то далеко за деревьями
зажглись желтые фонари. Я читал статью "Старая китайская живопись". Дед
приводит там стихотворение средневековой поэтессы Ли Дуань:
Я штору свернула,
И тотчас на новый я месяц взглянула.
Ему поклонилась я, в то же мгновенье
Сбежав со ступеней.
Никто не заметил
Мой тихий до шепота голос.
И дует мне в полы и в пояс
Лишь северный ветер.
Мне захотелось на улицу. Я вышел на крыльцо без шапки и шарфа. Снег сыпал
сквозь уличный фонарь, похожий на широкополую испанскую шляпу. Запутанный
узор веток, тени, скрывающиеся в глубине большого участка. Никого вокруг.
Несколько дней назад, когда мы вышли подышать свежим воздухом из прокуренной
дачи, тоже пошел снег. Вдруг. Он падал с небес невероятными снежными
стружками. Качаясь, они планировали на землю в расходящемся конусом теплом
свете фонаря. Казалось, мы очутились внутри мультфильма.
Я стоял под тем же фонарем. Мир вокруг был разделен движением и светом
сверху вниз на смысловые ярусы: небо, деревья, дорога-земля - как на древней
китайской гравюре, о которой так поэтично в свое время написал дед. Это из
нее я подглядел и ветку, и девочку у воды, подслушал ритм и странную, теплую
мелодию простых слов. Из нее ли только? Теперь я уже и не знал, впрочем,
теперь это было и не важно.
Сыпал снег, колючие кристаллы косо падали на землю. Белая завеса объединяла
все, глушила скрытую энергию природы. Не было только волшебства, инакости -
все шло по раз и навсегда заведенному правилу. Большая ветка на сосне была
реальна, то есть скучна и прозаична, правда, я теперь глядел на нее под
другим углом. Не выдержав, я прошептал, обращаясь невесть к кому:
- Нет, и черт страшен, и его малютки.
Обжигающая щеки белая крупа засыпала меня, от нее некуда было деться. А мне
и не хотелось. Почему я любил эту ночь и все, что меня окружало?
Врачи-психиатры, доискивающиеся смысла поступков и побуждений, назвали бы,
вероятно, мое состояние избавлением. Я не силен в их терминологии - мне
казалось, что в сердце моем просто жила любовь.
Февраль - апрель 1997
IV
Глубокое
1
В самом конце моей дачной жизни, в мае, последняя глава рукописи, вроде бы
сложившаяся, стала вдруг казаться мне плохо продуманной и сильно смахивала
на кичливый мемуар. Как всегда в таких случаях, я много и беспорядочно
читал.
Почти десять веков назад в Киото - тогда он назывался Хэйан и был столицей
Японии, жила женщина, звали ее Сей-Сенагон. Однажды ей подарили кипу хорошей
бумаги, и она начала вести записки. Неспешно погружался я в этот мир,
поражаясь смелости молодой женщины, так свободно повествующей обо всем, что
ее волновало.
"Мои записки не предназначены для чужих глаз, и потому я буду писать обо
всем, что в голову придет, даже о странном и неприятном",- замечает она,
защищая свое право писать, о чем считает нужным.
Если б я мог, как она, последовательно и неспешно описывать то, о чем думал
и переживал, но сосредоточиться на одном сюжете не удавалось. Исписанные
листы летели в корзину. Вечерами, глумясь над своим бессилием, я сжигал их
вместе с неотправленными любовными письмами, тщательно следя, чтобы огонь
пожрал все до буквочки, ворошил палкой прогоревшие остатки, на которых назло
мне, словно написанные симпатическими чернилами, проступали ненавистные
слова. Я крошил пепел на мелкие чешуйки, перетирал палкой в золу, а затем
садился на большое бревно около кострища, курил последнюю перед сном
сигарету и смотрел в низкое немое небо.
В один из дней мне попалась на глаза книга Проппа "Русская сказка". Изучив
ее, я вдруг написал две легенды о том, как черт посетил Москву, как он
безнадежно влюбился и что из этого вышло. Разрядка оказалась кстати.
Теперь я палил костер из собранных на участке веток, долго глядел в огонь,
пытался выстроить последнюю главу о прабабке в соответствии с известными
законами риторики, но скоро уставал от бесплодной игры. В одиноком вечернем
сидении мне являлись такие сны наяву, что не хотелось уходить в дом. Ночные
сны были жестче, холодней и более походили на реальность.
Как-то утром я проснулся рано - только-только появилось солнце. На дальних
улицах у леса кричали петухи. Я поднялся на второй этаж к рабочему столу и
принялся писать сказку, она, как мне казалось, могла соединить прошлое с
настоящим, не вернуть, но понять его, уплотнить до обозримых форм.
В окне сквозь несметенный зимний мусор холодными плешинами проступал бетон
дорожки - его пятна походили на следы, на них падали косые тени деревьев.
Солнечные блики красили местами дорожку в желтый и желто-оранжевый,
коричневые иголки по краям пятен розовели, а в красках тени преобладал
фиолет.
Впрочем, стоило солнцу уйти, как все скучнело, только воздух был еще чист, и
по всему участку неслась песня мелких птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19