— А можно все-таки поподробнее узнать о предстоящем фильме? — спрашивали они, и он восторженно соглашался, что, да, конечно же можно, и начинал с пылом рассказывать о съемочной площадке, об имени осветителя («милом парне с выбитым зубом»), об одном странном писателе, который, собственно, и сочинил всю эту чудесную историю.
И красноречие д’Анджелло и удваивалось, и утраивалось от того, что уже никогда-никогда его нельзя будет уличить во лжи, так как вдруг перестала существовать разница между вымыслом и реальностью, и вещи воображаемые обязательно находили свое материальное подтверждение. Скося глаз, он видел в боковом, совсем уже черном стекле свое отражение, которое таковым не являлось, а было еще одним, может быть, более настоящим д’Анджелло, который мчался наперегонки с кадиллаком, все больше погружаясь в сверкающие глубины ночи, в обжигающие недра своей личной истории, в свое восхитительное по чистоте и безопасности безумие, горящее, как грани отшлифованного драгоценного камня. И хотелось теперь найти всему торжественный яркий эпитет, точное определение, роскошное прилагательное, ибо каждое понятие без них казалось теперь человеком без одежды, зябнущим, дрожащим, стыдливо прикрывающимся длинными тонкими руками.
Чем быстрее он говорил, тем, подчиняясь каким-то неведомым законам механики, быстрее неслась их машина, что было совсем незаметно, если не обращать внимания на стрелку спидометра, все больше и больше заваливающуюся вправо. Так быстро, так безупречно долго продолжаться не могло, и вот уже сзади, попыхивая разноцветными огнями, их догоняла полицейская машина, которая, повиляв, прочно заняла место в зеркальце над лобовым стеклом. Пришлось нащупать уже подзабытую педаль тормоза. Ветер за окнами охотно утих. На обочине был гравий, который закряхтел под колесами. Звезды перестали нестись навстречу. Одноглазое, как и всегда в полнолуние, небо. Леонида Леонидовна, улыбнувшаяся вдруг печально и зловеще. Д’Анджелло с мольбой посмотрел на нее. «Я вас очень прошу», — сказал он.
Ее обида могла сейчас привести к самым непредсказуемым последствиям. «Здесь все поддельное, господин офицер, — вот-вот могла сказать она, — машина, два мальчика на заднем сиденье, режиссер, я самое. Совсем недавно еще все было иначе: вместо „кадиллака“ был „олдсмобиль“, вместо мальчиков — девочки, да и моя глухонемота может вызвать целый ряд недоуменных вопросов».
— Я вас очень прошу, — еще раз с мольбой произнес д’Анджелло.
Дальше все, как обычно. Патрульный, сверившись с документами д’Анджелло, назвал его Адамом Пикусом, но депешу о розыске последнего сюда, вдали от штата Нью-Йорк еще не доставили, и поэтому к имени никаких претензий не возникло.
— Вы неслись как угорелый, — сказал полицейский.
— Я заболтался со своими сыновьями, — ответил д’Анджелло. — Нет, с женой мы никогда не разговариваем, видите ли, у нее врожденная глухонемота.
— Я ничего не спрашивал про жену, — возразил полицейский.
— Хочется сразу расставить все на свои места.
Полицейский посветил фонариком в машину: сидящая с поджатыми губками некрасивая женщина, два миловидных мальчика, ответившие на янтарный луч крепким сожмуриванием. Леониде Леонидовне, кажется, захотелось кашлянуть, но подозрение, не беззвучно ли кашляют глухонемые, остановило ее. В знак благодарности д’Анджелло взял ее за руку. Этот заботливый жест растрогал сентиментального полицейского, и он не стал выписывать штрафную квитанцию. — Bon voyage, — напоследок сказал он, и Леонида Леонидовна покорно сморгнула это французское напутствие.
Глава XXXII
Разве заплачет младенец,
Когда его красивая мать
Умрет от укуса змеи?
Куда они ехали? Разве табличка с названием места была бы в состоянии укротить зуд к путешествию и более того — вызвать смирение и осеннюю тишь на сердце, которое вдруг раскапризничалось не на шутку: стало биться как-то по-ватному, без эха, с долгими задумчивыми перерывами, к тому же то и дело выдавливая из глаз слезную горькую росу. Не хотелось того-то, того-то и того-то. Взамен — разрешите поинтересоваться — хотелось чего? Неповоротливый язык спал на донышке рта, вечное перо, случись ему оказаться меж пальцев, тоже навряд ли разговорилось бы, и поэтому каждый вопрос оставался без пары — своего ответа. Правда, время от времени где-то внутри вспыхивал какой-то полуузнаваемый контур, но, не давая себя разглядеть, мерк, впитывался внутренними сумерками, оставлял после себя лишь неприятный пороховой запашок.
Ну, конечно же, легкости не было. Былой радости и ощущения собственного всемогущества не было тоже. Зато тревога была. Нет, Леонида Леонидовна здесь не при чем. Уже не было сомнения, что в самом ближайшем будущем с ней что-то случится. Уверенность была такова, что даже не хотелось вдаваться в подробности этого, хотелось надеяться, смертельного случая. Сначала голая Леонида Леонидовна на прозекторском столе, потом она же — одетая, с поджатыми ногами (гроб оказался не по размеру) — готовится к отправлению под землю. Неинтересно. Скучно.
А если не смерть? Если представить, как при первом же удобном случае Леонида Леонидовна сошла с ума? Изящный и художественный способ исчезновения: с одной стороны она здесь, вот видите, здесь, румяная, здоровая, без всяких следов насильственных воздействий, но с другой — мало чем отличается от аквариумного карася. Малоподвижность и неразговорчивость. «Это от лекарств», — объясняет актер, исполняющий роль врача.
За окнами психиатрической лечебницы вишневый, нет, лучше яблоневый сад. По случаю осени на каждом дереве развешаны яблоки, в порядке и количестве именно таком, чтобы у местных скорбных постояльцев не возникло никакого душевного волнения, никаких переживаний. Солнце, пригибающееся к земле за деревьями, раздроблено на мелкие кусочки их ветвями. Сколько расставить скамеек? На виду, под окнами, их можно было хотя бы пересчитать: одна, две, вон там, на извиве песчаной дорожки — третья. Была и четвертая, да, точно была. В дни четкие и ясные, когда в ход шла не капризная расплывающаяся акварель, но строгое масло, Леониду Леонидовну дозволялось вывести на улицу и доставить именно до этой, четвертой скамьи.
Они усаживались на нее, и Пикус аккуратно поднимал с бедра Леониды Леонидовны ее же ладонь. Теплая, но совсем неживая. Со стороны так: муж пришел навестить свою спятившую жену. Милая, дорогая, любимая, ты скоро поправишься, ты скоро вернешься домой. Что? Там все по-прежнему: на комоде стоит наша свадебная фотография, в шкафу висят твои платья, внизу стоят твои туфли — их, как и требуется, четное количество — и, да-да, те самые замшевые ботики на пуговичках среди них. Со стороны так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77