По спине Рибера пробежали мурашки, и еще сильней мороз подрал по коже, когда знакомый голос взревел над ухом, отвратительно искажая на чужеземный лад немецкие слова:
— Прошу извинить, что потревожил, но это мое место!
И, обойдя столик, перед Рибером вырос Арне Хансен и помахал карточкой у него перед носом. Позади Хансена остановился Глокен, в волосы воткнуто большое одинокое ярко раскрашенное перо, на розовом галстуке красуется надпись: «За мною, девушки!» Хансен схватил вторую карточку, что стояла у прибора Лиззи, и тоже помахал ею.
— Вы что, читать не умеете? — осведомился он. — Тут же ясно сказано: «Герр Хансен», а тут — «Герр Глокен». Не понимаю, чего ради…
Лиззи легонько ударила его по руке:
— Ну, дорогой герр Хансен, попробуйте понять…
— Прошу вас, — заговорил Рибер, собираясь с духом; на лысине у него проступили крупные прозрачные капли, понемногу они начали сливаться в ручейки и потекли по лицу. — Прошу вас, фрейлейн, я сам это улажу…
— Нечего тут улаживать, — рявкнул Хансен своим громким невыразительным голосом, точно дубиной оглушил. — Подите и найдите свой стол, а мне оставьте мой!
Рибер с усилием сглотнул и выпятил нижнюю челюсть, детский чепчик запрыгал у него на макушке.
— Герр Хансен, — сказал он, — вы непростительно грубы с дамой. Извольте встретиться со мной на верхней палубе.
— С чего это мне с вами где-то встречаться? — прогремел Хансен, грозно глядя на него сверху вниз. — Я прошу освободить мой стол, вы что, станете из-за этого скандалить?
И он так презрительно оглядел Лиззи, что ее кинуло в жар. Она встала, коленки у нее тряслись.
— Пойдемте, пойдемте отсюда, — взмолилась она и пошла прочь так быстро, что Риберу пришлось бегом догонять ее.
— Найдите нам столик! — крикнул он ближайшему официанту почти так же свирепо, как Хансен.
— Пожалуйста, за мной, mein Herr, — мигом отозвался официант. — Уж такое у нас тут сегодня небывалое столпотворение.
Официант, видно, узнал Рибера, тотчас отыскал их столик, отодвинул для Лиззи стул и с готовностью сказал: Jawohl!, когда Рибер потребовал:
— Шампанского, живо!
— Он меня оскорбил! — прохныкала Лиззи и, приподняв полумаску, отерла слезу.
Рибер никогда еще не видел ее такой — и пришел в восторг, хотя причина была не из приятных.
— Не думайте про это, этот грубиян у меня еще поплатится, — храбро пообещал он, утирая платком лысину и шею под воротником. — Не позволим, чтоб такой хам испортил нам вечер!
— Он всегда спорил с вами из-за места — помните, как было в первый день с шезлонгом? Я тогда сразу поняла, что он негодяй. По-моему, он большевик, он так разговаривает…
— Ха! — сказал Рибер. — В тот-то раз я его вышвырнул. А сегодня это он в отместку. — Тут Рибер опять повеселел. — Ничего, он у меня еще пожалеет!
— А что вы ему сделаете? — в восторге спросила Лиззи.
— Что-нибудь да придумаю! — заверил он и самодовольно улыбнулся.
Украдкой, исподлобья они следили, как в другой половине салона Хансен надел красный бумажный колпак, что лежал возле его прибора, угрюмо огляделся и снял колпак. Горбун Глокен ухмылялся до ушей. Он, конечно, был бы рад, начнись драка — ему-то ничто не грозит!
— Вы только поглядите на этого мерзкого карлика, — сказала Лиззи, когда им наливали шампанское. — И зачем таким чудовищам позволяют жить на свете?
— Это вопрос огромной важности, — заулыбался Рибер, приятно было оседлать едва ли не любимейшего своего конька. — Как издатель я стараюсь направить умы читателей на жизненно важные для нашего общества проблемы. И недавно я условился с одним доктором насчет первой из целой серии высоконаучных, весьма доказательных статей в пользу уничтожения всех калек и вообще неполноценных прямо при рождении или как только выяснится, что они в каком-то смысле неполноценны. Уничтожать, конечно, надо безболезненно, мы ведь и к ним хотим проявить милосердие, как ко всем людям. И не только физически недоразвитых или бесполезных младенцев, но и стариков — всех старше шестидесяти или, может, шестидесяти пяти или, скажем, просто когда от них уже нет никакой пользы; больные, неработоспособные только высасывают соки из тех, кто одарен и энергичен, кто составляет молодость и силу нашей нации, чего ради нам обременять их такой обузой? Мой доктор намерен подкрепить этот тезис весьма убедительными доводами, примерами и доказательствами из медицинской теории и практики и данными социологической статистики. Ну и конечно, туда же отправятся евреи и потом все, в ком незаконно смешана кровь двух рас, белой и какой-либо цветной — китайская, негритянская… всякое такое. А каждый белый, кого уличат в тяжком преступлении… — тут Рибер лукаво подмигнул своей даме, — если уж мы сохраним такому жизнь, то, во всяком случае, государство позаботится, чтобы он не мог наплодить других таких же.
— Замечательно! — возликовала Лиззи. — Тогда бы у нас не путался под ногами этот горбун, и тот ужасный старикашка в кресле на колесах… и эти испанцы.
— И еще очень многие. За наш новый мир! — провозгласил Рибер и чокнулся с Лиззи.
Он совсем развеселился и воспрянул духом в предвкушении столь славного будущего и почти забыл, что, сколько бы ни уничтожать разного народу, который ему не по вкусу, никак не подведешь под уничтожение того, кто неприятней всех, — Арне Хансена: этот и сам крепок, здоров, работоспособен и полон сил, такой сумеет за себя постоять, уж он-то всегда и везде отыщет стул, на котором написано его имя, и усядется на свое место — и даже не на свое, как в тот раз, когда он занял шезлонг, на котором стояло имя его, Рибера. Эта волосатая лапища, которая совладает и со львом, и челюсть гориллы, и зубы как лопаты…
Рибера передернуло. Такие мысли, пожалуй, испортят весь вечер… отложим это до завтра. Он хлебнул шампанского, словно то был просто глоток пива. Лиззи тоже залпом осушила бокал, Рибер сейчас же налил еще и спросил вторую бутылку. Праздник наконец-то начался — и мало ли чем он может кончиться. Рибер был уверен, что ему известно — чем.
Казначей, увертываясь от плавающих в воздухе разноцветных шаров, отмахиваясь от них, точно от тучи оводов, подошел к столику миссис Тредуэл с бутылкой в одной руке и двумя бокалами для шампанского в другой.
— Gnadige Frau, — начал он внушительно, — нам, немцам, после минувшей войны не разрешается называть словом «шампанское» наше немецкое игристое вино, да мы этого и не хотим. Но я буду счастлив, если вы позволите предложить вам стаканчик нашего благородного шаумвейна. Я сам, сколько ни сравнивал за многие годы, не сумею отличить его от лучшего Moet chandon или Veuve Cliquot.
— Ну разумеется, — успокоительно сказала миссис Тредуэл. — Садитесь же, я очень рада. Пожалуйста, велите принести еще стул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190